палатализация велярного смычного в префиксе 7-го класса перед вокалическим анлаутом основы (который, в свою очередь, появился вследствие редукции начального *у- основы после префикса типа CV-): *ki-с-/_V [основа], что сопровождалось преобразованием агглютинативного морфемного стыка в фузионный; 2) выпадения плавного в интервокальной заударной позиции: *VLV > VV (об этом процессе см. [Meinhof, Warmelo 1932]). С учетом этих правил «исходной» формой для choo должна считаться *ki-olo, и именно в таком виде она отражена в кикуйю в суахилизме kị-oro (r – регулярный субститут иноязычного l).
Диахронический аспект в ксенологии имеет еще одну сторону, на которую обратил внимание еще Г. Пауль: «Изменения, которым иноязычные слова подвергаются при заимствовании, следует отличать от тех изменений, которые они претерпевают уже после того, как они закрепятся в языке», хотя, справедливо добавляет автор, «разграничить те и другие бывает не всегда легко» [Пауль 1960: 465]. Особенно нелегко это сделать при отсутствии письменной истории языка, и особенно важно это разграничение при наличии длительных языковых контактов. Следуя совету Пауля, можно отличить позднейшие заимствования из того же источника от более ранних, что актуально, например, для изучения арабизмов в суахили.
В случае же суахилийских заимствований в языках Восточной Африки реальное историческое время, которое разумно принимать во внимание, невелико (каких-то два века), так что новой диахронической биографией ксенолексемы чаще всего не успели обзавестись, но и в этом случае указанное Паулем различие надо иметь в виду, так как иногда возможно его проявление даже на короткой временной дистанции размером в столетие. Например, в кик. mbica ‘портрет, фото’ (из англ. picture через суах. picha) налицо тоновый контур НВ!, невыводимый из акцентного контура английского или суахилийского слова с его ямбическим иктусом, но характерный для исконных слов, претерпевших тоновый сдвиг и имевших исходный контур *ВН. Такой именно контур следует приписать рассматриваемому слову в момент заимствования, если полагать, что акцентно выделенный слог суахилийского оригинала передавался в кикуйю как высокотональный (). Примечательно, что в соседнем близкородственном языке мвимби, где тонового сдвига не было, это слово представлено именно с контуром ВН – mbísà [Clements, Ford 1979: 188]. Таким образом, при заимствовании суах. picha произошла замена акцентной упаковки на тоновую, а затем новопринятая лексема испытала воздействие внутреннего топологического закона: ВН → НВ! (конечный перепад ! отражает былой Н на конечном слоге). А все это означает, что закон тонового сдвига был действенным в кикуйю совсем недавно.
Изучение заимствований под соответствующим углом зрения помогает оценить возраст и относительную хронологию тех или иных диахронических процессов как в языке-реципиенте, так и в языке-доноре, что лишний раз подтверждает старое, но важное наблюдение: пространственные (в нашем случае ареально-контактные) отношения зачастую являются обращенной формой временных отношений.
ПБ – протобантуский
ОБ – общебантуский
В – высокий
Н – низкий
Журинский 1985 – Журинский А. Н. Взаимодействие европейских и местных языков в Африке. Дис. … канд. филол. наук. М., 1985.
Журинский 1987 – Журинский А. Н. Соотношение систем именных классов исконных и заимствованных слов в языках банту // Именные классы в языках Африки. М., 1987. С. 179–189.
Пауль 1960 – Пауль Г. Принципы истории языка. М., 1960.
Хауген 1972 – Хауген Э. Процесс заимствования // Новое в лингвистике. Вып. VI. Языковые контакты. М., 1972. С. 344–382.
Benson 1964 – Benson Т. G. Kikuyu-English вictionary. Oxford, 1964.
Clements, Ford 1979 – Clements G. N., Ford K. С. Kikuyu tone shift and its synchronic consequences // Linguistic Inquiry. 1979. V. 10. No. 2. P. 179–210.
Harries 1952 – Harries L. Some tonal principles of the Kikuyu language // Word. 1952. V. 8. No. 1. P. 140–144.
Meinhof, Warmelo 1932 – Meinhof С., Warmelo N. J. Introduction to the phonology of the Bantu languages. Berlin, 1932.
О фонологическом мышлении106
Выдающийся математик XX в. Г. Вейль, выступая в 1940 г. с докладом о сути математического способа мышления, предпочел воздержаться от его содержательного определения, ограничившись перифразой «особая форма рассуждения»; при этом он ссылался на универсальность мышления и условность разделения его «на такие отсеки, как мышление историческое, философское, математическое и другие». «Правда, – продолжает Г. Вейль, – существуют – скорее внешне – некоторые специфические особенности и различия; так, например, процедуры установления фактов в зале суда и в физической лаборатории заметно различаются» [Вейль 1989: 6]. Что ж, с этой точки зрения вполне правомерно поставить вопрос и о сущности фонологического мышления, поскольку процедура установления фактов в фонетике также заметно отличается от судебного разбирательства.
Не претендуя ни на подтверждение, ни на опровержение мыслительных аналогий в сфере профессиональной деятельности между лингвистами и математиками, попытаемся выяснить, что могло бы скрываться за выражением фонологическое мышление и каковы особенности этого феномена.
Прежде всего, фонологическое мышление – это тоже «особая форма рассуждения», предполагающая некий способ обобщения и объяснения фактов определенного рода; в известном смысле, фонология – это алгебра речи. В отличие, однако, от математики, где невозможно существование разных алгебр, которые давали бы противоречащие описания своего объекта и взаимно друг друга опровергали, для лингвистики такая ситуация является скорее нормой. И хотя по отношению к современной лингвистике заведомо неприменимы в полной мере слова Анри Пуанкаре, адресованные в 1908 г. тогдашней социологии, которая «есть наука, наиболее богатая методами и наиболее бедная результатами» [Пуанкаре 1990: 376], – но все же, все же… Весомость этого высказывания зависит от того, какое содержание вкладывается в понятие результата.
Неединственность фонологических решений применительно к одним и тем же фонетическим системам стала общепризнанным свойством фонологического описания после дискуссии конца 50-х – начала 60-х гг., тон в которой задавала статья Юэня Жень Чжао [Chao 1957]. Допустимо ли в таком случае говорить о некоем едином и цельном фонологическом мышлении? О едином – вряд ли, но как о стиле лингвистического мышления, которым в определенной степени должен владеть исследователь звуковой стороны языка, – говорить можно.
По-видимому, самой общей презумпцией фонологического мышления следовало бы считать ясное осознание того, что фонетическое сходство, как и различие, может быть обманчивым и что на уровне инвариантов оно может оказаться своей противоположностью. Вдохновляющие образцы такой диалектичности находим у Н. С. Трубецкого (ср. хотя бы тонкий анализ консонантизма готтентотского языка – диалекта нама: [Трубецкой 1960: 188 и сл.]). Не субстанция элемента, а его функция является основой фонологических решений, функция, которая определяется местом элемента в системе и позицией в цепочке ему подобных, представляющей собой означающее морфемы или слова. При этом функция понимается не как отношение зависимости (– прочь математику!), а как целевое назначение, откуда синонимичный термин «функциональная нагрузка».
Следуя духу давних фонологических построений М. В. Панова (1967), можно сказать, что путь к системе определяется формулой «различение через отождествление», которая приводит к «двухслойной» парадигматике фонем. Каждая фонема соотносится с двумя парадигмами – внешней и внутренней. Внешнюю парадигму фонемы образуют ее корреляты, внутреннюю парадигму – ее репрезентанты. Фонема является членом внешней парадигмы и «держателем» (или знаком) внутренней. Только самоотождествившись через внутреннюю парадигму, фонема может взять на себя различительную функцию в качестве кодовой единицы. Отсюда формула «различение через отождествление». Внутренние парадигмы фонем вложены, таким образом, в их внешнюю парадигму, в которой фонемы выступают в «точечном» виде, что позволяет им образовывать линию – означающее языкового знака.
Проблема точки и линии является таковой лишь в рамках фонологического осмысления фактов, и в решении этой проблемы господствует принцип относительности. Сегмент, реально представляющий собой последовательность артикуляционных работ (характеристик), трактуется как точка (линейно неразложимый пучок признаков), а последовательность сегментов – как линия, поскольку временные уровни дискретности в первом (внутрисегментном) и втором (межсегментном) случае существенно различны. Фонема сжимается до точки при анализе ее внешней парадигмы, но при рассмотрении ее внутренней парадигмы фонема предстает как «многоточие»; это не значит, однако, что перед нами две разных единицы и два разных описания – квазидуалистичность фонемной интерпретации сродни корпускулярно-волновому дуализму в квантовой физике (ср.: [Гейзенберг 1987: 193]). Описание внешней парадигматики фонем опирается на понятие различительного признака, описание внутренней парадигматики – на понятие позиции. Для фонологических рефлексий эти понятия имеют фундаментальное значение.
Понятие признака устанавливается вместе с понятием единицы, которой он принадлежит. В более общем виде разграничение единицы и признака – предмет теоретического размышления, исход которого важен для разработки модели фонологического анализа. Простым критерием интересующего нас различения мог бы служить синтагматический потенциал: единицы – это языковые сущности, способные образовывать линейную последовательность с «обратной разложимостью», т. е. доступную сегментации с точностью до единицы (в рамках процедуры, ориентированной на определенный структурный уровень).