Тогда признаки будут определяться как языковые сущности, не способные образовывать разложимую линейную последовательность (при условии, что мы остаемся в пределах заданного аксиоматического пространства, ибо неразложимое и нелинейное при одних исходных постулатах может оказаться разложимым и линейным при других). Какой бы малой ни была единица, признак будет меньше, и любая единица должна описываться через свои признаки, иначе нарушается вся логика фонологического описания. Не может быть единиц без признаков – они станут несравнимыми, а тем самым неразличимыми. Но в случае выбора в качестве единиц мельчайших сущностей (типа бодуэновских кинакем у В. Я. Плоткина, эквивалентных более ранним субфонемам М. В. Панова), которые в других описаниях привычно фигурируют как признаки, мы окажемся в ином фонологическом мире, где господствует «нелинейная синтагматика» [Плоткин 1993: 31], т. е. не сукцессивность, а симультанность. И действительно, необходимо определенное умственное усилие, чтобы осознать совмещенность (одновременность) как разновидность синтагматического отношения.
Узловое для фонологической рефлексии понятие признака породило собственную подтеорию. Ее определяющей чертой является дихотомичность (бинарность) в представлении признаковой категории (консонантность – неконсонантность, глухость – звонкость и т. д.). Это якобсоновское новшество в теории фонологического анализа встретило немало возражений, причем не только из стана заведомых противников всякой структурности, далеких от фонологии, но и со стороны таких фонологически искушенных людей, как А. Мартине и А. А. Реформатский. Суть возражений, вплоть до полного отрицания бинаризма, сводилась к неочевидности его всепроникающей дескриптивной эффективности, поскольку существуют фонетические свойства, по природе своей недихотомичные. И тем не менее… Гениальность P. O. Якобсона проявилась в умении разглядеть в неочевидном плодотворное начало, и теперь бинаризм стал доминирующей формой не только фонологического, но и вообще структурного мышления.
Другой характерной чертой теории фонологических признаков можно считать разнообразие их типов, причем типология признаков строится на бинарных оппозициях: ингерентные – просодические (сегментные – суперсегментные), релевантные – избыточные, дифференциальные – интегральные. Для понимания характера фонемных оппозиций и в особенности для описания механизмов синхронического варьирования и диахронического изменения чрезвычайно важно разграничивать не только разные виды признаков, но и разные способы их совмещения («пучкования») в фонеме, альтернативный vs. импликативный. Альтернативность характеризует свободное сочетание признаков, импликативность – связанное. Например, в русской фонеме <с> признаки дентальности и глухости совмещены альтернативно, так как возможно сочетание «дентальность + звонкость» (<з>), тогда как в фонеме <ц> дентальность совмещается с глухостью импликативно, т. е. один признак однозначно предсказывает другой.
В подобных случаях можно говорить о склеенных признаках, образующих единый комплексный дистинктор, причем обычно имплицирующий компонент является (признается) главным дифференциатором, по которому определяется характер оппозиции, имплицируемый – его дублером, который в некоторых случаях может выступать на передний план в качестве вторичного или субфонемного различителя. Например, в системе русских гласных на уровне инвариантов признаки лабиальности и заднерядности оказываются связанными ([+лаб] → [+задн]), в результате чего они образуют склеенный различительный признак [+лаб & +задн] (или [+бемольносгь & +периферийность]), в котором доминирующим компонентом является «лабиальность» и который характеризует фонемы <у>, <о>. В позиции после мягких согласных эти фонемы подвергаются модификации, но она затрагивает не весь склеенный признак, а лишь его имплицируемую часть, которая заменяется своей противоположностью: [+лаб & +задн] // [+лаб & –задн], т. е. [ÿ], [ö] (позволим себе более вольное использование знака умлаута).
Очевидно, что признак рядности здесь нельзя квалифицировать как интегральный, поскольку он так же различает фонемы <и> : <у>, <э>: <о>, как и лабиальность. Таким образом, рассмотренный пример свидетельствует о целесообразности еще одного разграничения – основного и сопутствующего признаков – в случае их импликативного совмещения. Ведь именно сопутствующий признак рядности лежит в основе механизма фонетического варьирования [у] // [ÿ], [о] // [ö], и именно он становится различителем для единиц субфонемного уровня – в данном случае вариаций (говоря по-московски), или оттенков фонем (говоря по-ленинградски), т. е. единиц внутренней парадигмы фонем.
Наконец, в связи с импликативно связанными признаками еще одна характеристика может оказаться полезной – степень импликативной силы. Признак может быть сильно имплицирующим и слабо имплицирующим, что можно выразить и количественно. Так, в русском языке признак «латеральность» – чрезвычайно сильный импликант, предсказывающий все признаки <л>, кроме твердости – мягкости. Такие признаки, неподверженные нейтрализации, являются опорными в обеспечении разборчивости речи (что не то же самое, что смыслоразличительность). Как представляется, их эффективность будет весьма заметна при типологическом и контрастивном исследовании фонологических структур.
Признаковый язык обслуживает фонологическое рассуждение в аспекте «единица и признак»; другой аспект – «единица и позиция» (в иных фонологических мирах – «единица и окружение») – обслуживается соответственно позиционным языком. Оба языка взаимно конвертируемы. Это проявляется в возможности описать одно и то же явление разными языками. Например, согласно МФШ, «в сигнификативно сильных, но перцептивно слабых позициях фонема представлена своими вариациями» [Касаткин 1989: 207]. Это положение сформулировано на позиционном языке. Переводя его на признаковый язык, мы можем сказать: варьирование фонемы по интегральному признаку создает ее вариацию.
Сравним такие случаи, как сох бы [сóγбы] – сок бы [сóгбы]. В первом примере фонема <х> реализуется звуком [γ], представляющим собой результат озвончения, т. е. варьирования по признаку глухости – звонкости, который для <х> является интегральным, так что [γ] – это вариация фонемы <х>. Второй пример отражает аналогичное варьирование, но для <к> признак глухости – звонкости является дифференциальным, поэтому и результат будет другим: [г] – это вариант фонемы <к>.
Кроме интегральных признаков, аналогичный результат варьирования дают сопутствующие (см. выше) и избыточные признаки. Избыточный признак тем отличается от двух других, что не входит в состав фонемы, оставаясь потенциальной характеристикой, тогда как интегральные и сопутствующие признаки системно мотивированы и принадлежат фонеме как инварианту. Пример варьирования по избыточному признаку – две разновидности фонемы <э>, различающиеся степенью раствора (или напряженностью): в абсолютно сильной позиции аллофону [э] (например, в это) можно приписать признак ненапряженности, а аллофону [ӭ] (после мягких согласных, как в лень) – признак напряженности, который, будучи избыточным для русского вокализма, формирует узкую вариацию фонемы <э>.
Итак, признаковый язык и позиционный язык – это два способа описания одних и тех же явлений, причем термины основной вид, или доминанта [Касаткин 1989: 207], вариант, вариация служат своего рода конверторами из одного языка в другой. С одной стороны, они обозначают определенные сущности субфонемного уровня, соотнесенные с сильными и слабыми позициями, с другой – различные виды устойчивых комбинаций признаков: доминанта – это имя для полной, системно заданной комбинации дифференциальных признаков, вариация – имя для «смазанной», но не редуцированной комбинации, вариант – имя для нарушенной, ущербной, неполной комбинации ДП.
Признаки исходно парадигматичны, каждый признак образует остов (внешний) микропарадигмы, в пределе равной одной фонемной паре. Фонема же исходно синтагматична, она вызывается к жизни синтагматикой. В самом деле, если для самих знаков отношение различия по форме – область их парадигматики, то для звуковых единиц вхождение в состав означающего (которое имеет определенную протяженность) – это уже факт синтагматики. Обратим внимание в связи с этим на два высказывания, принадлежащих двум классикам МФШ.
Первое высказывание – из знаменитого учебника А. А. Реформатского: «Для выполнения этой функции – складывания и различения значимых единиц языка – фонемы должны быть противопоставлены друг другу в системе языка. Такие противопоставления называются оппозициями. Прежде всего каждая фонема противопоставлена нулю, то есть отсутствию данной фонемы (выделено мной. – В. В.)», и далее даются примеры типа скот – кот, волк – вол, стула – стул и т. п. [Реформатский 1967: 211].
В этом отрывке отражено широкое понимание нуля как простого отсутствия фонемы – но отсутствия где? Поскольку речь зашла о противопоставлениях в системе, надо было бы думать, что оппозиции типа «данная фонема : нуль» принадлежат системе, но это не так. Отсутствие, о котором идет речь, это отсутствие не в системе фонем, а в цепочке фонем, представляющей слово, и это чистая синтагматика. В высшей степени знаменательна одна деталь: «…отсутствие данной фонемы». Если понимать эти слова не синтагматически, а системно, то означают ни больше ни меньше как наличие стольких нулей в системе, сколько в ней нормальных фонем (у каждой фонемы – свой нулевой коррелят). Но это уже абсурд, своего рода нулемания, или лингвистическая кенофобия, избегание пустоты, выражающееся в стремлении заполнять пустое структурное пространство фантомными единицами-нулями. Разумеется, А. А. Реформатский имел в виду нечто совсем иное, и никакого другого истолкования, кроме синтагматического, его последняя фраза не допускает.