пришла может свидетельствовать о «хорошем намерении, дурно исполненном» – о сознательном стремлении согласовать имя с глаголом и бессознательной «феминизации» слова письмо под влиянием родного языка. Следовательно, эта ошибка лежит целиком в сфере грамматики; ошибки такого рода – неизбежный спутник учащегося, овладевающего вторым языком с помощью так называемого переводного метода.
Истоки той же ошибки в речи араба на первый взгляд кажутся аналогичными, поскольку в арабском языке также лишь два рода, и слово письмо также относится к женскому роду ([рисāлатун]), так что есть достаточные основания подозревать и здесь наложение грамматики родного языка. Но нельзя игнорировать еще один факт, относящийся уже к области фонологии: литературному арабскому языку чужды фонемы /е/, /о/, звуки [э], [о] (или близкие к ним) появляются лишь в определенных позициях (например, в сочетаниях aj, aw) как варианты фонемы /а/. Следовательно, произношение ло в конце слова чуждо арабу и артикуляционно, и акустически, и он может легко интерпретировать это [о] как фонему /а/ – разумеется, под влиянием родного языка, однако эта ошибка будет по существу фонологической, хотя она и приводит к образованию грамматически неправильной фразы. Студент может среагировать иначе и отождествить [о] с фонемой /у/, что особенно естественно для [о] в слове письмо, находящегося между двумя губными согласными (-м- и п- слова пришло). И тогда получится фраза письму пришлу, которая с точки зрения русского слушающего также грамматически неправильна, а кроме того, содержит и лексически размытое слово пришлю, которое с равным успехом может ассоциироваться с пришлю, как и с пришло. Следовательно, и в смысловом отношении данная фраза является дефектной, а причина неправильности опять-таки лежит в сфере фонологии.
Рассмотренный пример как будто позволяет говорит о двух аспектах понятия правильной фразы – аспекте производства и аспекте восприятия, что может быть несущественно на уровне владения языком, моделируемого порождающей грамматикой, но что весьма существенно на уровне контролируемого овладения языком, где учет двух указанных аспектов имеет очевидные методические преимущества.
В лингвистическом плане соотношение фонологической правильности и грамматической правильности характеризуется их независимостью, и приводимые выше примеры грамматически неправильных фраз показывают, что эти фразы сохраняют фонологическую правильность. Однако этот факт может быть установлен лингвистом, а не рядовым носителем языка. В этом нас убеждает простой эксперимент. Вернемся вновь к примеру Л. B. Щербы и изменим его так, чтобы он стал грамматически неправильным, например глок куздром будлан штек бокри. Можно теперь опросить как угодно много информантов, но подобную фразу никто из русских не только не признает хоть отчасти напоминающей русский язык, но, напротив, укажет, что в ней нет ничего русского! Позвольте – а фонетика? Действительно, в данной фразе нет ничего противоречащего фонологической тактике русского языка, и все-таки фонологическая правильность ее ускользает от слушающего. Для него просто не существует вопроса, правильно ли эта фраза произнесена, и он не замечает «фонетической русскости» этой фразы, потому что для него это вообще не фраза. Его реакция будет совершенно одинаковой, произнесу ли я приведенную фразу по всем правилам старомосковского произношения или, например, с невероятным кавказским акцентом.
Описанный пример отражает исключительно важную закономерность восприятия языковых высказываний: внеграмматичность и внесемантичность фразы обусловливают нерелевантность ее фонологического облика. Как отмечают Н. Хомский и Дж. Миллер, «фонетическое отождествление высказывания основано в какой-то мере на частичном его понимании, и этот вывод вовсе не является парадоксальным» [Хомский, Миллер 1965: 282]. Правомерность такого вывода объясняется тем, что фонологический уровень в языке не является автономным по отношению к уровням грамматики и семантики. Самое развитие фонологии обязано четкому осознанию значимости звуковых различий, предстающих в языке в виде противопоставлений фонем. Фонемы – не «вещь в себе и для себя», а строительный материал морфем, из которых складываются слова, группируемые далее в синтаксические единицы. Нет ни одной фонологической школы, которая не связывала бы фонемы с функцией смыслоразличения, как бы это последнее ни понималось112. Не следует, конечно, думать, что сами фонемы имеют «вещественное значение», что они носители смысла, выражаемого посредством языка. Смысл начинается с морфемы и практически существует для нас в слове, так что фонемы имеют лишь косвенное отношение к выражению смысловых различий. Поэтому предпочтительнее кажется более тонкое определение функции фонем как опознавательных, а не смыслоразличительных единиц; так, в частности, определяет их Л. Р. Зиндер [1970: 109].
Если придерживаться такого понимания роли фонемного уровня кодирования в процессе порождения и восприятия речи, то соотношение различных аспектов правильности становится более четким. Грамматически правильная фраза может быть осмысленной, может быть лишенной смысла, но если фраза осмысленна, т. е. семантически правильна, то она, как отметил Ф. Хаусхолдер, непременно и грамматически правильна [Householder 1959: 232 (сноска)]. Это, в свою очередь, предсказывает ее фонологическую правильность, поскольку квалификация фразы как осмысленной и грамматически правильной предполагает адекватное, т. е. правильное, опознавание ее составляющих. Только правильность на конечном – фонетическом – уровне порождения не следует автоматически из правильности более высоких уровней, так как собственно произношение фразы может содержать ошибки, не препятствующие, однако, пониманию высказывания. Следовательно, фраза может быть правильной с точки зрения собственно языковых уровней порождения (и восприятия), если говорить в плане соссюровской дихотомии «язык – речь», но может быть одновременно неправильной с фонетической точки зрения. Тем самым проблема фонетической правильности речи оказывается в известной мере автономной по отношению к тому, что может быть названо «эмической правильностью», относящейся к уровням, предшествующим непосредственной звуковой реализации фразы.
Этот краткий обзор проблемы правильности речи показывает, что данное понятие имеет несколько аспектов и что каждый носитель языка умеет отличить правильную фразу от неправильной независимо от того, на каком уровне построения высказывания допущена неправильность. Это умение – признак владения языком, и состоит оно в автоматическом сравнении слышимого с некоторым стандартом, эталоном, существующим в сознании всякого взрослого носителя языка. Без такого стандарта не могло бы появиться и самого понятия правильности, так как нечто может определяться как правильное или неправильное только относительно, а не абсолютно. Мысль эта получила яркое гротескное выражение в увлекательной книжке М. В. Панова о русской орфографии [Панов 1964]. Автор показывает два вымышленных города – Какографополь и Орфографополь; жители первого обходятся без орфографии и пишут «как Бог на душу положит», так что чтение и, следовательно, понимание написанного требует громадных усилий, намного превышающих усилия, затрачиваемые школьниками соседнего города на то, чтобы раз и навсегда заучить правила правописания. И самый любопытный факт состоит в том, что читательские муки какографопольцев не станут меньшими, если их снабжать печатной продукцией, выходящей в Орфографополе: для них письмо соседей – лишь один из тысяч возможных способов передачи речи на бумаге, ничуть не лучший их собственных. Отсутствие у них единых стандартных принципов перевода устной речи в письменную – отсутствие орфографической нормы – делает невозможным мгновенное понимание написанного, так как ни одно слово языка не имеет закрепленной за ним письменной формы. Пишущий какографополец свободен от диктатуры правописания, поскольку для него не существует понятия правильности письма, но эта свобода дорого обходится его читающему земляку.
Таким образом, правильность есть такое свойство речи, которое обеспечивает единое и однозначное для всех говорящих на данном языке узнавание и понимание языковых высказываний. Это достигается благодаря существованию в каждом языковом коллективе определенного стандарта, именуемого нормой языкоупотребления. Дальнейший анализ покажет, что понятие языковой нормы, как и понятие правильности, имеет различные аспекты и что речевая неправильность, отклонение от нормы и иностранный акцент – предмет настоящего очерка – соотносятся друг с другом более сложным образом, чем это может казаться при поверхностном рассмотрении.
Понятие нормы обсуждалось широко и с разных точек зрения лингвистами самых различных направлений113. Исключительная важность этого понятия в связи с вопросами обучения второму языку заставляет рассмотреть его несколько подробнее, чем это было сделано в предыдущем параграфе. Прежде всего необходимо уяснить, что в понятии нормы могут объединяться явления разного порядка. Ряд простых примеров поможет понять, что при этом имеется в виду.
Предположим, что три студента-иностранца произнесли одну и ту же русскую фразу тремя способами: в этом лесом, в этом лесе; в этом лесу (много грибов). Несомненно, любой русский скажет, что только третий вариант совершенно правильный и принятый, а первый – совершенно неправильный. Что касается второго варианта (в этом лесе), то вряд ли мы скажем, что это совершенно неправильная форма; скорее всего мы заметим, что «так не говорят», хотя смысл фразы целиком воспринимается слушающим. Следовательно, в двух первых случаях студенты допустили отклонение от той формы, которую мы считаем «совершенно правильной и принятой», но характер отклонений принципиально различный.