Первый студент совершил насилие над самим языком, так как в русской падежной системе пространственное отношение «где» в значении местонахождения (но не места следования! – ср.: идти лесом) не может выражаться творительным падежом с предлогом в (в отличие, например, от предлога за). Такова структура падежной системы, т. е. совокупность выражаемых ею грамматических противопоставлений. Студент отошел от нормы, но это – норма самого языка; ошибка состоит в употреблении формы (в + твор. пад.), не существующей в русском языке и противоречащей его грамматике; произошла, так сказать, латинизация русской фразы. Совсем другое дело – ошибка второго типа: форма в лесе не только не противоречит грамматике, но и находит, казалось бы, поддержку со стороны таких форм, как в доме, в поле, в городе. И все-таки мы говорим в лесу, а не в лесе, следуя другой аналогии: в краю, в кругу, в быту и т. п. Это – тоже норма, но уже норма употребления языковых форм, одинаково допустимых нашей грамматикой. Из нескольких потенциально возможных способов выражения закрепляется один, а остальные могут либо исчезнуть, либо стать нормативными в других языковых контекстах.
Очевидно, что норма первого типа носит запретительный характер: она указывает, какие способы выражения недопустимы в языке. Эта норма есть не что иное, как сама структура языка. Норма второго типа носит селективный характер: она указывает, какой из допустимых структурой языка способов выражения должен предпочитаться в данном контексте. Именно этот тип регламентации употребления языковых форм называют нормой в узком смысле этого слова (ср.: [Винокур 1959: 221; Степанов 1966: 99]. Есть, однако, еще одно явление, которое тесно примыкает к норме и все же не совпадает с ней; его называют узусом. Узус понимается обычно как реально существующий и достаточно распространенный способ употребления языковых форм, регулируемый речевой практикой данного коллектива114. Если норма обязательно предполагает кодификацию языкоупотребления (самый яркий пример такой кодификации – орфография), то узус складывается стихийно и нередко идет вразрез с нормой (ср.: узуальную форму звóнит и нормативную звонúт). Таким образом, сфера узуса оказывается шире, чем сфера нормы, так как в реально речевой практике коллектива наряду с правильными формами (т. е. соответствующими норме) могут существовать и формы, отклоняющиеся от нормы.
Мы подошли к пункту, имеющему кардинальное значение в рамках нашей темы: сущность речевых отклонений от нормы и иностранный акцент. Хорошо известно, что процесс обучения второму языку имеет своим предметом литературный язык, т. е. ту разновидность национального языка, которая отличается кодифицированностью (имеются грамматики литературного языка, справочники по произношению и т. п.) и обязательностью употребления в различного рода официальных ситуациях (пресса, радио, ораторская речь, театр). Но так же хорошо известно, что одной из основных задач преподавателя языка является развитие у учащихся навыков устной речи в максимальном приближении к нормальной разговорной речи тех, для кого изучаемый язык является родным. При этом предполагается, что нет никакого принципиального противоречия между обучением литературному языку, который мы слышим по радио, и обучением разговорной речи, с которой мы сталкиваемся на каждом шагу в повседневной жизни. А между тем разговорная речь характеризуется рядом особенностей, которые, будучи сопоставлены с нормой литературного языка, могут расцениваться как отклонения от нее. Например, орфоэпическая норма русского языка рекомендует произносить форму ходит как [хóд’ьт], а в разговорной (аллегровой) речи обычным является произношение [хóит], слово несколько предстает в виде [н’э́съкъ], и таких фактов, исследованных в диссертации Г. А. Бариновой, можно привести очень много [Баринова 1970]. Согласно данному выше определению, факты такого рода относятся к узусу, и тогда напрашивается вопрос: чему же мы должны учить студента – норме или узусу? И если узусу, то как быть со столь актуальной проблемой, как устранение иностранного акцента? Ведь явление «акцента», как справедливо отмечают некоторые исследователи, возникает с возникновением литературного языка (ср.: [Halliday et al. 1965: 84]), т. е. нормы, а узус, по определению, не совпадает с нормой, в известном смысле противополагается ей.
Чтобы снять кажущуюся парадоксальность этой альтернативы, необходимо точнее определить отношения между различными формами существования национального языка. Прежде всего нельзя ставить знак равенства между понятиями «литературный» и «кодифицированный», хотя, конечно, существование литературного языка немыслимо без кодификации. Этим, в частности, литературный язык отличается от диалекта как локальной разновидности национального языка, имеющей свою структуру и узус, но не кодифицированной. Однако наряду с привычным и всесторонне изучаемым противопоставлением «литературный язык – диалект» существует, как указывал Л. B. Щерба, «противоположение более глубокое» – это литературный и разговорный языки. При этом основное различие между ними Л. B. Щерба видел не в наличии или отсутствии нормы, а в том, что «в основе литературного языка лежит монолог… противополагаемый диалогу – разговорной речи» [Щерба 1957: 115].
Структура монолога существенно отличается от диалога тем, что последний всегда связан с определенной внеязыковой ситуацией, элементы которой становятся частью диалогической структуры. Поэтому диалогическая речь характеризуется тенденцией к компрессии, к экономии языковых средств выражения за счет увеличения экспрессивной нагрузки паралингвистических моментов (таких, как жест и мимика) и за счет выразительности самой ситуации. Указанная компрессия охватывает все уровни языка – от смыслового до фонетического. Все, что может быть понято «само собой», редуцируется; в силе остаются лишь те признаки языковых единиц, без которых эти единицы не могут правильно опознаваться и, следовательно, пониматься. Особенно ярко тенденция к компрессии проявляется в синтаксисе и в фонетике: господство простых (а зачастую – односоставных) предложений и максимальное фонетическое упрощение слов – исключительная привилегия разговорной (диалогической) речи. Тенденция к компрессии языковых средств выражения может рассматриваться как проявление более общего психофизиологического принципа экономии более сложных действий, каковыми являются речевые действия в отличие от двигательных, принимающих часть экспрессивных функций от языка. Всего этого лишена монологическая речь, в которой почти вся экспрессивная нагрузка приходится на чисто языковые средства. Поэтому только монологическая речь поддается кодификации, и языковая норма ориентируется на передачу информации в наименее благоприятных для получателя условиях – при отсутствии вспомогательных экстралингвистических факторов, которые создает ситуация диалога.
Значит ли это, что разговорная речь – «антинорма»? Безусловно, нет. Представим себе диалог двух людей, из которых один – носитель литературного языка, а другой говорит только на диалекте. Казалось бы, принципы диалогической речи являются общими для обоих и потому речь их не должна существенно различаться. Но это заведомо не так. В любой речевой ситуации мы быстро определим, кто говорит с соблюдением литературной нормы, а кто – с нарушением ее, какие бы модификации ни вызывались аллегровым характером речи. Значит, разговорная речь не может противопоставляться литературному языку по признаку отсутствия нормы, поскольку норма является для них общей, хотя и допускает некоторые модификации в сфере диалогической речи. И поскольку, далее, разговорная речь в изложенном здесь понимании не может определяться как неправильная («нелитературная»), остается заключить, что она представляет собой особую – некодифицированную, но нормативную – сферу (разновидность) литературного языка (см.: [Баринова 1970: 5]), противопоставленную кодифицированной монологической разновидности. Из этого следует, что разговорная речь не тождественна узусу, а образует лишь часть узуальных реализаций языка – нормативные реализации. Значит, мы учим студента все-таки норме, а не узусу, и тогда проблема акцента становится на положенное ей место.
В специальной литературе можно встретить сетования на то, что «не существует общепринятого определения того, что должно покрываться термином акцент» [Vildomec 1963: 82]. Из предыдущего параграфа выяснилось, что явление акцента должно рассматриваться в неразрывной связи с понятием нормы (литературной нормы). Это позволяет сразу же дать напрашивающееся определение акцента как отклонения от нормы. И такое определение по существу будет верным, но неполным, так как оно фиксирует признак («отклонение от нормы»), который является необходимым, но не достаточным. Руководствуясь только этим признаком, мы выделим целый класс в чем-то сходных явлений, среди которых окажется и акцент, и представляется нелишним кратко рассмотреть соотношение последнего с прочими явлениями данного класса.
А. Идиолектные отклонения от нормы, свойственные отдельным индивидуумам, чаще всего ограничиваются фонетикой и обусловливаются индивидуальными особенностями артикуляционного аппарата. Это явления картавости, шепелявости и прочих дефектов произношения, которые никто не называет акцентом, хотя в физическом отношении они могут совпадать со звучанием, свойственным «иностранному акценту».
Б. Жаргоны и просторечие изобилуют отклонениями от литературного языка, причем жаргонная речь – преимущественно в области лексики, а просторечие – по всем языковым уровням. Но и в этом случае факты типа хочут, транвай, докýмент никогда не воспринимаются носителями литературного русского языка как акцентные: они определяются просто как неправильные.