цитации, представляющей собой лишь иноязычную орнаментацию речи монолингва (например, употребление латинских выражений, что отнюдь не свидетельствует о владении латинским языком). Очевидным образом к билингвизму нельзя отнести и то явление, которое Ч. Фриз и К. Пайк назвали «сосуществованием фонемных систем» в речи монолингва, оперирующего неассимилированными заимствованиями из другого языка [Fries, Pike 1949: 29–30].
По существу цитация отличается от билингвизма так же, как от него отличается монолингвизм. Не зная лингвистической характеристики говорящего, мы не в состоянии определить, является ли употребленное им выражение на иностранном языке цитацией или фактом активного речевого производства. Так, русские солдаты в «Войне и мире», подтрунивая над пленными французами, выкрикивали характерные французские словечки и выражения, разумеется фонетически искажая их (Серувару!, Сидябляка!). Однако появление в речи русского таких выражений не является в данном случае признаком говорения на иностранном языке; это не более чем пародийная цитация, поскольку говорящие заведомо монолингвальны. Зато те же выражения в устах, скажем, Долохова или Болконского приобретают характер сознательно построенных высказываний, поскольку мы знаем, что русские дворяне были билингвами. И дело вовсе не в том, что солдаты коверкают французское произношение, а именно в различном лингвистическом характере говорящих (монолингвы – билингвы). Солдаты, даже употребляя французские слова и выражения, говорят только по-русски, и Л. Толстой тонко передает различие между простолюдином-монолингвом и дворянином-билингвом: все иноязычные выражения в речи солдат даются в русском алфавите, тогда как даже отдельные галлицизмы в речи дворян Толстой воспроизводит с сохранением их французского написания. Для монолингва употребляемые им варваризмы существуют как готовые, цельные блоки, которые в его речи образуют фрагменты, не обладающие для самого говорящего внутренней структурой (морфологической или синтаксической). Они не создаются в процессе производства речи, понимаемого как естественный и латентный процесс языковой активности говорящего124, а лишь инкрустируются в речь. К ним, следовательно, неприменимо понятие акцента, отражающее прежде всего билингвистическую активность, т. е. активность в сфере производства речи на втором языке, сопровождаемую ошибками в построении высказывания.
Таким образом, второе – более расширенное – понимание билингвизма предполагает не просто употребление иностранных элементов, а построение их в процессе производства речи, причем в этом случае специально не оговаривается, что производимые билингвом фразы должны быть абсолютно правильными с точки зрения второго языка. Такое понимание билингвизма восходит к определению У. Вайнрайха: «Практика попеременного использования двух языков называется билингвизмом». И далее автор прямо указывает, что для теоретических целей его исследования несущественно, являются ли две системы «языками», «диалектами одного языка» или «разновидностями одного и того же диалекта» [Weinreich 1953: 1].
Развивая эту мысль, Дж. Гамперц отметил, что не только в теории, но и реально существуют примеры социолингвистического параллелизма между чередованием двух языков у билингва и двух разновидностей (стилей) одного и того же языка у монолингва. И когда это имеет место, говорит Гамперц, различие между монолингвизмом и билингвизмом сводится «к выбору лингвистических символов для социально эквивалентных процессов. В одном случае говорящие делают выбор среди лексических или фонетических вариантов того, что они считают тем же самым языком; в другом случае – между двумя сущностями (entities), которые они рассматривают как отличные друг от друга» [Gumperz 1967: 48–49]. Но это различие между монолингвизмом и билингвизмом оказывается слишком тонким, чтобы им можно было с уверенностью пользоваться при решении таких кардинальных вопросов, как 1) существо механизма переключения с языка на язык в ситуации билингвизма и 2) его отличие от языковых навыков, необходимых для «стилистического переключения» в рамках одного языка. Дж. Гамперц совершенно прав, говоря, что чисто квалитативное разграничение монолингвизма и билингвизма не может считаться удовлетворительным, если мы хотим получить ответ на поставленные вопросы, так как отнесение речевых разновидностей к одному или к разным языкам в значительной мере покоится не на лингвистических, а на социально-политических основаниях. В результате исследователь должен обращаться к мнению самих говорящих, а «их мнение о языковых различиях может быть весьма далеким от лингвистической реальности». Например, такие языки, как сербский и хорватский или хинди и урду, «грамматически менее отличны, чем некоторые формы английского языка у низших и высших слоев общества в Нью-Йорке» [Ibid.: 49], и все-таки сербский и хорватский самими носителями рассматриваются как разные языки (ср. также соотношение чешского и словацкого языков), а так называемый кокни и литературный английский – как разновидности одного языка, хотя небезызвестная Элиза Дулитл затратила на изучение «языка светских дам» не меньше усилий, чем ей потребовалось бы для овладения французским.
Высказанные соображения со всей очевидностью свидетельствуют о необходимости сформулировать более строгие критерии (в том числе количественные), которые позволили бы лингвистически однозначно разграничивать разные языки, диалекты одного языка и стили одного диалекта. Это дало бы возможность более четко разграничить явления, относящиеся к монолингвизму, и явления, относящиеся к билингвизму. Однако до сих пор этого не было сделано, хотя один из возможных путей намечен Дж. Гринбергом [Greenberg 1956]. Впрочем, Гринберг ставил перед собой несколько иные цели: измерить степень лингвистического разнообразия (соответственно – единообразия) некоторого строго очерченного ареала с помощью вероятностных индексов, характеризующих степень вероятности того, что два случайно выбранных информанта будут говорить на одном языке.
В основе эксперимента Гринберга лежало допущение, что показателем высокой степени лингвистического разнообразия ареала является ограниченность, бедность общения. Индекс коммуникации мог бы стать, таким образом, одним из критериев разграничения языков и диалектов. Но, как отмечает сам Гринберг, высокое значение этого индекса указывает не столько на принадлежность говорящих к одному языку, сколько на то, что у них есть по крайней мере один общий язык, и тем самым индекс коммуникации становится показателем наличия и распространенности общего вспомогательного языка внутрирегионального общения. Этот вспомогательный язык может быть одним из языков исследуемого ареала, и тогда встает вопрос о различении монолингвальных и билингвальных информантов (для монолингвов общий язык является первичным и единственным, для билингвов – вторичным и вспомогательным); он может быть также искусственным языком типа lingua franca, и тогда весь ареал должен рассматриваться как билингвистичный. Совершенно ясно, что наличие общерегионального языка окажет отрицательное влияние на результаты измерения лингвистического разнообразия, поскольку в этом случае ареал может определяться как единообразный вопреки существованию множества локальных языков. Отсюда следует, что индекс коммуникации нельзя рассматривать как непосредственный показатель лингвистического статуса ареала: если низкие значения этого индекса действительно свидетельствуют о значительном языковом разнообразии, то высокие значения (приближающиеся к 1) вовсе не означают языкового единообразия, а лишь указывают либо на единообразие, либо на ситуацию lingua franca.
Таким образом, метод Гринберга может рассматриваться как первое приближение к определению языкового единообразия, доказывающее, однако, принципиальную возможность и плодотворность количественного подхода в решении этой задачи. Сам автор признается, что в избранных им границах исследования вопрос о разграничении языка и диалекта остался открытым и ему пришлось исходить из традиционного нестрогого понимания этих феноменов. Указанная неопределенность индекса коммуникации позволяет предположить, что в плане различения монолингвизма и билингвизма основным критерием должно стать обратное коммуникативности явление некоммуникативности: чем менее коммуникабельна пара случайно выбранных информантов, тем выше вероятность того, что они говорят на разных языках125.
Такой подход можно считать сугубо лингвистическим, но, следуя по этому пути, нужно приготовиться к серьезным расхождениям полученных результатов с факторами социального порядка, поскольку до сих пор не существует лингвистического понятия диалекта и – что особенно важно – не представляется возможным примирить лингвистические и социологические (а также политические, экономические, географические) факторы. Ярким примером этого диссонанса служат немецкие диалекты. Вот что пишет о них В. М. Жирмунский:
В чисто количественном отношении расхождения между крестьянскими говорами, не только нижненемецкими и верхненемецкими, но и в пределах, например, верхненемецкого между баварскими, швабскими, гессенскими и др., не менее глубоки, чем различия между отдельными славянскими языками, как польский и чешский или сербский и болгарский. Крестьянин из окрестностей Мюнхена не поймет не только крестьянина из окрестностей Гамбурга, говорящего на нижненемецком диалекте, но и более близкого соседа из окрестностей Штутгарта, Гейдельберга, Марбурга, если они будут объясняться друг с другом не на литературном немецком языке, которому обучались в школе, а на родных баварских, швабских, пфальцских или гессенских диалектах [Жирмунский 1948: 74–75].
И В. М. Жирмунский с полным основанием называет немецких крестьян двуязычными (билингвами), если они владеют, помимо родного диалекта, еще и литературным немецким.
Такое положение объясняется прежде всего невозможностью дать четкое лингвистическое определение языка и диалекта, которое не противоречило бы принятым социолингвистическим классификациям. Вместе с тем расширение понятия билингвизма диктуется и общетеоретическими соображениями: стремлением к единообразному описанию разнообразных видов контактирования и взаимодействия двух систем – как интеръязыковых, так и интраязыковых. Вяч. Вс. Иванов достаточно ясно показал, что явления билингвизма, восприятия иностранного языка и акцента выстраиваются в один ряд с другими лингвистическими проблемами под знаком общего принципа, который он назвал установлением соответствий между языковыми системами. В частности, применительно к смешанному (см. ниже) двуязычию можно говорить о том, что «постоянное переключение кода, характерное для общения при двуязычии, приводит к установлению регулярных соответствий между двумя способами выражения одного и того же содержания» [Иванов 1961: 60].