В плане нейрофизиологического противопоставления «ребенок – взрослый», на котором базируется гипотеза Сковела, значительный интерес представляют исследования умственного развития человека в норме и в патологии. Хотя языковое развитие в известном смысле автономно по отношению к тому, что называют умственным развитием, в основе того и другого лежат сходные процессы генерализации функций в «ассоциативных» областях коры133, координируемых едиными подкорковыми центрами. Как показывают соответствующие исследования, в случае умственного развития можно говорить о формировании новой «пластичности», компенсирующей возрастное понижение первичной корковой пластичности за счет функциональной интенсификации нейронных связей. Для подтверждения сказанного обратимся к мнению специалиста:
В случае раннего повреждения необходимые генерализованные функции будут развиты еще недостаточно; при более позднем повреждении сформировавшиеся логические (нервные) сети обеспечат обходные пути, способные заменить поврежденные участки. Можно предположить, что для первоначального создания сети необходима значительная масса коры, а для сохранения ее – гораздо меньшая часть. Из этого следуют очень существенные выводы… в частности предположение о важном различии между обучением и состоянием обученности [Джордж 1963: 371].
Таким образом, «обученная» нервная система при прочих равных условиях превосходит «необученную» в сохранении благоприобретенных высших функций управления поведением, к каковым принадлежит и программирование речевого сообщения. Речевое программирование следует отличать от управления артикуляцией. Выработка программы всякого действия предшествует эфферентной сигнализации и находится в ведении «ассоциативных» областей мозга. Доартикуляционная стадия производства речи включает семантическое и грамматическое программирование высказывания, после чего полученная таким образом программа передается для реализации в низлежащие звенья речевой сети. С учетом описанной У. Пенфилдом и Л. Робертсом структуры левого полушария можно предположить, что глобальное программирование осмысленного высказывания осуществляется на базе области Вернике, тогда как область Брока регулирует выработку артикуляционной программы; собственно голосовой контроль осуществляют, как уже было сказано, механизмы, локализованные в роландовой моторной полосе, непосредственно примыкающей к области Брока. Центры, расположенные вдоль роландовой борозды, образуют область, которая с функциональной точки зрения определяется как чисто соматическая.
Следовательно, производство речи предполагает взаимодействие ассоциативных и соматических (сенсорных и моторных) областей коры. Но если соматические нервные тракты являются в значительной мере врожденными, то ассоциативные тракты (логические сети) формируются в процессе обучения. Чем выше степень логической организованности ассоциативных сетей, тем большей гибкостью они обладают для решения новых и более сложных задач.
Все эти соображения позволяют пересмотреть аргументы Т. Сковела, упомянутые в начале данного параграфа. Насколько можно понять автора, он не склонен объяснять иностранный акцент как проявление языковой интерференции, поскольку, например, в синтаксисе почти не проявляется влияние первого языка. Тем самым дело сводится исключительно к фактам неправильного произнесения звуков, что свойственно взрослым и чего легко избегают дети. Но ошибка Т. Сковела состоит в том, что он рассматривает в одной плоскости собственно артикуляцию и синтаксическое программирование речи, т. е. процессы, регулируемые принципиально различными механизмами мозга.
Выступая с позиций нейрофизиологии, Т. Сковел не учитывает, что «одним из характерных свойств мозга… является определенная пластичность локализации в ассоциативных областях… в противоположность относительно фиксированному и неподвижному характеру сенсорных и моторных трактов» [Розенблатт 1965: 50]. Синтаксическое программирование относится к высшим формам управления речью, которые возможны лишь на уровне сформировавшихся ассоциативных сетей. А такие сети обладают высокой способностью адаптации, благодаря чему новые программирующие функции (второй язык) могут быть полностью усвоены существующими механизмами осмысленной речи.
Иное дело – моторные механизмы речи, которые характеризуются фиксированными нервными трактами, в результате чего выработка новых звукотипов сопряжена со значительными трудностями чисто физического порядка. И если понимать под акцентом только факты «артикуляционной косности», т. е. четвертый вид фонетической интерференции в классификации У. Вайнрайха (phone substitution), то ссылки на нейрофизиологические факторы было бы, вероятно, достаточно. Но все дело в том, что фонетическая интерференция не ограничивается артикуляцией и акцент не сводится к тривиальной звуковой субституции. Приведенное выше определение фонетического акцента, данное А. А. Реформатским, ясно очерчивает направление исследований и ту сферу явлений, которые надлежит включать в рассмотрение под рубрикой акцентных. Из этого вовсе не следует, что в проблеме акцента отсутствует «природный» аспект; речь идет лишь о том, чтобы трактовать эту проблему как комплексную. Было бы странным исключить из ведения лингвистики вопросы, связанные с языком, его употреблением и его взаимоотношением с другими языками в ситуации прогрессирующего билингвизма. Поэтому никак нельзя после всего сказанного выше согласиться с таким тезисом Е. М. Верещагина: «Разумеется, нельзя отрицать показательную силу артикуляторных навыков, которые образуют явление, известное под именем акцента, однако акцент не есть предмет лингвистики» [Верещагин 1969: 77].
Статья Т. Сковела послужила поводом к появлению так же озаглавленной статьи Дж. Хилл, в которой автор солидаризируется с Т. Сковелом в нигилистическом отношении к интерференции, но одновременно подвергает критике некоторые его положения. В частности, Дж. Хилл отмечает важность «культуральных факторов», которых не учел Т. Сковел и которые связаны с оценкой роли второго языка в данном обществе, с представлениями о правильности и нормативности, с тем, наконец, как фонетические и синтаксические особенности речи социально характеризуют различные слои говорящих: все это, по мнению Дж. Хилл, может сыграть решающую роль с точки зрения эффективности усвоения языка взрослыми [Hill 1970: 239]. Безусловно, подобные факторы должны приниматься во внимание при изучении билингвизма, и, например, в известном исследовании У. Вайнрайха им отведено подобающее место [Weinreich 1953: 76–80; Haugen 1956: 95–96]. Но Дж. Хилл повторяет основную ошибку Т. Сковела, пытаясь свести проблему акцента к причинам одного типа, в данном случае – социологическим, хотя блестящий прецедент в образе монографии Вайнрайха убедительно показал, что проблема эта многосторонняя и в основе своей лингвистическая.
Дж. Хилл справедливо указывает на непоследовательность в исходных положениях Т. Сковела, который на основании высокой языковой способности детей делает вывод о невозможности безакцентного усвоения языка взрослыми. На примере ряда многоязычных индейских популяций в Колумбии и Бразилии Дж. Хилл показывает, что вывод Т. Сковела не носит универсального характера. Кроме того, значимость акцента в социолингвистическом плане в значительной мере зависит от языковой терпимости данного коллектива, что в свою очередь является отражением так называемой языковой лояльности говорящих (language loyalty)134. В этой связи Дж. Хилл ссылается, если можно так выразиться, на «языковое гостеприимство» итальянцев, приветствующих любую попытку говорить на их языке, в противоположность языковому ригоризму французов. В целом же, по мнению Дж. Хилл, существенность и самое существование понятия «иностранный акцент» может стать фикцией в определенных условиях, когда многоязычие сочетается с «монофонетизмом», как в Южной Индии или на Филиппинах; она приводит пример с одним филиппинцем, который заявлял, что у него нет (!) родного языка [Hill 1970: 243]. Понятно, что для человека, не отграничивающего своего языка от чужого, не может существовать и понятие акцента.
Случаи такого рода представляют несомненный интерес в рамках социолингвистической проблематики. Однако они ни в малейшей мере не снижают важности собственно лингвистического подхода к вопросам акцента и тем более не заменяют его. И по-прежнему остается непонятным, каким образом ссылки на подобные факты могут дискредитировать теорию языковой интерференции как лингвистического источника акцента. В сущности, речь идет о разноплановых явлениях. Можно привести убедительные доказательства нейрофизиологической предрасположенности детей к усвоению иностранных языков без акцента, как это сделал Т. Сковел, но из этого никак не следует, что появление акцента в речи взрослого не связано с интерференцией. Допустим, что его затруднения в изучении второго языка предопределены неврологическими особенностями речевых механизмов мозга, но ведь особенности эти у всех людей одинаковы, а характер, содержание акцента разные. И если в таких выражениях, как «немецкий акцент», «болгарский акцент», «грузинский акцент», есть какой-то смысл, то это смысл, конечно, лингвистический, а не физиологический, психологический или социологический. Как, минуя лингвистическое понятие интерференции языковых систем, можно объяснить следующий факт, ссылкой на который мы и завершим этот параграф.
В пограничных венгерско-румынских областях происходит интенсивное контактирование двух языков, и многие жители этих районов билингвальны. П. Нэеску описал интересное явление, свойственное фонетике этого билингвизма: венгры, произнося румынские слова, отождествляют ударные гласные со своими долгими, а румыны отождествляют долгие гласные венгерских слов со своими ударными [Neiescu 1958: 135–140]. В результате в речи тех и других возникает специфический акцент, состоящий в нарушении ритмико-мелодического контура фразы: румыны произносят с ударением слоги, которые должны быть безударными, венгры вносят долготу там, где ее не должно быть. Объясняется это интерференцией фонологических систем двух языков, контрастирующих на просодическом и мерисматическом