В русле проблемы автономности интеръязыка находятся исследования, подобные проведенному Дж. Э. Флиджем, который стремился показать, что в фонетическом отношении звуки интеръязыка являются промежуточными между звуками РЯ и ИЯ, что они последовательно появляются в одних и тех же фонетических контекстах и что учащиеся могут демонстрировать индивидуальные стратегии усвоения ИЯ, однако при этом будет соблюдаться принцип аппроксимативности, т. е. постепенного приближения к норме ИЯ [Flege 1980]. Будучи сторонником единого подхода к развитию детской речи и усвоению второго языка и полагая, что перечисленные особенности интеръязыка характерны в той или иной степени и для детской речи, Дж. Флидж заключает, что по крайней мере в области фонетики модели усвоения языка сходны у детей (овладевающих РЯ) и взрослых (овладевающих ИЯ).
Несомненно, заманчиво признать принципиальный параллелизм двух видов овладения языком, это существенно облегчило бы исследование структур усвоения звукового и грамматического строя языка. Но при этом нельзя обойти вопрос (не нашедший пока решения) о допустимых диапазонах варьирования и аппроксимативного разброса в детской речи и в интеръязыке. Теоретически напрашивается предположение о том, что детская речь допускает больше степеней свободы, поскольку она ограничена лишь «справа» – нормой «взрослого языка», тогда как интеръязык имеет еще и «левый» предел в виде РЯ. Некоторые исследования грамматики детской речи как будто подтверждают такое предположение, если Н. Хайамс считает возможным сделать несколько обескураживающее заключение, что у английских детей их ранняя грамматика может больше походить на взрослую грамматику, скажем, итальянского языка, чем на английскую грамматику [Hyams 1986: 6].
Даже делая скидку на то, что это утверждение не следует понимать слишком буквально, его едва ли можно отнести к интеръязыку, который если и может походить на что-то отличное от ИЯ, то скорее всего на родной язык учащихся. Признание автономности интеръязыка не снимает проблемы интерференции (переноса), другое дело, что понятие акцентной речи не покрывает всех фактов, характеризующих речь учащегося на ИЯ. Критики КА правы в том, что нельзя ограничиваться рассмотрением только тех данных, которые отражают влияние системы РЯ. Более того, ориентация только на ошибки (или, говоря иначе, на отклонения от нормы ИЯ), будучи односторонним подходом с позиций второго языка, легко приводит к игнорированию важного момента: отсутствие ошибок не может служить однозначным доказательством правильного усвоения ИЯ, ибо, как тонко отметил П. Йорденс, «правильное высказывание на L2 может базироваться на ошибочном правиле» [Jordens 1980: 196].
Таким образом, в соответствии о теорией интеръязыка, последний представляет собой многослойное образование (мы сейчас оставляем в стороне вопрос о том, насколько правомерно считать интеръязык «естественным языком» со всеми вытекающими из этого последствиями, ср. по этому поводу полемику Ф. Экмана с К. Аджемяном [Eckman 1981: 214–215], а также позитивные высказывания в [Wode 1984; Gass 1984]). Важно иметь в виду, что многослойность не является жестко фиксированной, удельный вес каждого слоя изменчив, сами правила, как отмечает Экман и другие исследователи, отличаются подвижностью, и в этом состоит главное отличие интеръязыка от соотнесенных с ним РЯ и ИЯ.
Традиционное представление о речи изучающих второй язык базировалось на противопоставлении правильных форм и ошибок, вызванных, по мнению большинства «контрастивистов», интерференцией со стороны РЯ. Сейчас вопрос о роли РЯ ставится несколько иначе. Прежде всего, нельзя забывать, что явление переноса может возникнуть лишь на определенном уровне усвоенности системы ИЯ [Zobl 1980: 49]; при этом чем более высокий уровень автоматизмов охватывается изучением, тем позже проявляется интерференционное влияние РЯ. Поэтому фонетические «ошибки» проступают в речи учащихся раньше, чем грамматические, и X. Зобл имел в виду как раз грамматический перенос. Вот здесь-то и возникает принципиальный вопрос об определении статуса речевых фактов, выглядящих как ошибки.
Первый слой фактов, характеризующих интеръязык, охватывает те элементы и правила ИЯ, которые уже усвоены учащимся. В рамках традиционного подхода, опирающегося на КА, этот слой отождествляется с самой системой ИЯ, так что глубинная структура второго языка принималась за глубинную структуру и усвоенной части, и только ее, а все за ее вычетом тем самым относилось к области «ошибок». В концепции же интеръязыка система ИЯ сама может рассматриваться как глубинная структура по отношению к интеръязыку в целом (ср. [Altenberg, Vago 1983: 442]), а усвоенные элементы ИЯ теряют характер чего-то иерархически более высокого, чем элементы, отличные от ИЯ. Наиболее ревностные сторонники теории интеръязыка, отвергающие КА, склонны видеть в этих последних только «усвоенческие» (developmental) явления, характерные вообще для процесса постепенного овладения языком.
Не разделяя столь крайней формулировки, мы можем, тем не менее, выделить второй слой фактов интеръязыка, отражающих общие закономерности языкового усвоения. В большей степени такие факты присущи уровню синтаксиса и морфологии147, но возможны и на фонетическом уровне. Хорошей иллюстрацией служит категория твердости – мягкости, составляющая одну из наибольших фонетических трудностей при усвоении нерусскими русского языка. Известно, что учащиеся самой различной языковой принадлежности допускают одну и ту же ошибку: йотируют сочетание мягкой согласной и гласной, т. е. произносят, например, [mjoт] вм. [м’öт] (мёд). В отдельных случаях эта ошибка может подкрепляться влиянием родного языка, как в польской аудитории: в польском языке в классе губных согласных палатализация типа русской отсутствует и, как полагают многие фонетисты, заменяется звукосочетанием [Cj], ср.: [Grzybowski et al. 1976: 36]. Однако речевые факты польскоязычных студентов не должны вводить в заблуждение относительно природы таких ошибок. Дело здесь не в родном языке говорящих как особой системе, а в общей фонетической закономерности, известной как «порог различимости», или «едва заметное различие» (just-noticeable difference – JND – см. [Lehiste 1970: 11–12]), улавливаемое «речевым слухом»148. Известно, что слуховое впечатление палатализованности в русском языке создается появлением i-образного переходного элемента между согласным и стационарным участком гласного (слог типа Са, Со, Сu – наиболее удобный и показательный контекст русской палатализации). Согласно данным Н. И. Дукельского [1962: 25], максимальная длительность элемента [̯i] составляет, например, для губных согласных 60 мсек. Любопытно сопоставить эту величину с данными по длительности русского гласного [и], приводимыми Л. B. Бондарко [1981: 159], из которых явствует, что безударное и в тексте может сокращаться до 56– 64 мсек против 100–102 мсек под ударением. Как видим, временное различие между полноценным, но «слабым» звуком [и] и элементом звука [̯i] весьма незначительно (первая степень редукции для [и] дает 75–88 мсек), а иногда и вовсе стирается. Заметить его тем труднее, чем менее оно структурировано, т. е. функционально нагружено (на примере категории длительности это типологически ясно показано А. Ээком [Ееk 1978]). Механизм ошибки, типичной для «иностранного акцента», сводится к фонетическому переразложению (C̯iV осмысляется как CiV) с последующей рефонологизацией (вместо двухфонемного сочетания «мягкий согласный + гласный» возникает трехфонемное «согласный + i(j) + гласный»). Это происходит вследствие смещения «порога различимости» и небрежения временными различиями, позволяющими русскому «речевому слуху» различать сочетания типа (се)мя – (се)мья – (пре)мия. Описанная ошибка характерна для процесса усвоения русской фонетики нерусскими и, будучи имманентным свойством интеръязыка, относится именно к усвоенческим ошибкам.
Палатализация согласных в русском языке является фонологической категорией, но слуховое впечатление одинаково и в тех языках, где палатализация носит чисто позиционный характер. Наличие довольно длительного i-образного перехода от гласного к согласному обнаружено Г. Лийвом и в эстонском слоге, закрытом палатализованным согласным [Liiv 1965]. Это, однако, не избавляет эстонцев от той типичной ошибки, которая описана выше как примета интеръязыка при освоении русского произношения.
Демонстрируя (и доказывая) существование особых усвоенческих фонетических явлений, Ф. Экман обращался к категории глухости – звонкости и указывал на интеръязыковую тенденцию к оглушению звонких согласных в конце слова даже в тех случаях, когда ни родной язык, ни изучаемый такого правила не знают [Eckman 1981]. Для объяснения этого явления Экман сформулировал «гипотезу о дифференциале маркированности», согласно которой в процессе изучения языка предпочтение отдается менее маркированным или немаркированным (в типологическом смысле) категориям и единицам. Глухость в конце слова менее маркирована, чем звонкость, поэтому конечное оглушение становится усвоенческой характеристикой интеръязыка.
Попутно можно отметить, что категория глухости – звонкости оказывается типологически иерархизированной в зависимости от сочетания с теми или иными локальными признаками [Гамкрелидзе 1980: 69], так что, например, «звонкость + лабиальность» менее маркировано, чем «звонкость + велярность», а «глухость + лабиальность» более маркировано, чем «глухость + велярность».
Анализ оглушения под углом зрения универсальных свойств интеръязыка любопытным образом приходит в столкновение с анализом нейтрализации по глухости – звонкости под общефонетическим углом зрения. Многочисленные экспериментальные исследования вскрыли противоречие между фонологической условностью правил нейтрализации в духе Трубецкого и фонетической реальностью, стоящей за категорией глухости – звонкости. Было замечено, что в реализации этой категории участвуют ее разнообразные «вторичные приметы», которые могут быть органичными (универсальными) или идиоматичными (ср. [Wang, Fillmore 1961: 130; Ladefoged 1965: 36]). Так, уже давно отмечалась зависимость длительности предшествующего гласного от глухости – звонкости согласного, что в сочетании с большей длительностью смычки у глухого согласного служит хорошим ориентиром при распознавании глухих и звонких согласных [Речь… 1965: 111]. Как уточнил М. Чен, тот факт, что длительность гласных есть функция от звонкости последующих согласных, является универсалией, но степень воздействия глухих и звонках согласных на предшествующие гласные определяется конкретной фонологической структурой [Chen 1970: 139].