Молчал, крутил лишь головой и вытирал слезу маленький Ашот, размазанный по стенке великим хлеборобом Васей.
Они выпили, отсмаковали тягучую нектарность араратского вина. Затем собрались, вышли из пещеры и отправились по Зоне – малой Родине – к большой. А привкус пряного, благоуханного напитка в горле хлебороба струил к его ноздрям и сердцу нерасторжимый аромат единства хлеба и вина, единства столь же вековечного, как вековечен этно – симбиоз славян и арменоидов, как вековечны геноцид и ненависть к этим трудогольным этносам у Безымянного Зверя.
– Подъем! – скомандовал с ефрейторской настырностью голос из ниоткуда.
Прохоров пробуждался. Открыл глаза. Взгляд уперся в стену: часы показывали десять утра. Под ними висела изящная, с красной окантовкой соломенная мухобойка. Глаза Василия расползлись в усмешке: Ашот держал слово, мухобойка от Армянского радио присутствовала – не было лишь мух. Отчетливыми, пряными мазками внедрилисьь в память видения последних суток: трепещущая зеленая сочность травы под ветром, палатка на каменистом берегу, зеркальная бездонность Севана с впечатанными в нее облаками, текущими над головой… серебряное веретено рыбы с разявленой зубастой пастью.
Облитая хрустальной брызгой форель, взорвавши водяную гладь, с предсмертной яростью ввинчивалась в воздух на конце лески.
Василий сел. Безостановочно прокручивалась в голове череда кадров рыбалки: кипящая в черном котелке уха… слитный звон цикад. Эту благодать непрошено и хищно продрало вдруг шершавое виденье: ревущая и смрадная башка медведя приблизилась, нависла сверху… неведомая стая лопоухих псов клубилась у его ног... продольный черный зев пещеры перед лицом…обвисшее, недвижимое тело Ашота на плечах Василия гнет к земле. Прохоров дрогнул: видение пронзило безысходностью – их настигала когтистая лапа зверя.
…Он сидел, панически, оторопело смиряя в груди тычки всполошенного сердца. В дверях стоя Ашот с подносом. Истекала от него дразнящая струя жареной форели. Ашот повторил команду:
– Подъем! Ну, как Севанская рыбалка?
– Ашот, мы что, действительно там были? Неделя при палатке, лодках, спинингах… сам себе не верю.
– Съешь – поверишь, – сказал Ашот. Поставил на стол тарелку с жареной форелью, лаваш, вино в глиняной корчаге.
– Что за подушку ты мне подсунул? – спросил Василий.
– Не понял.
– Там вместо пуха дикие кошмары. Переползают из нее под череп.
– Приснилось что?
– Да уж приснилось. До сих пор мандраж.
– Поделись.
– Медведь – страшилище, прет на меня, вот – вот достанет. Ты на моих плечах обвис труп трупом. Я втаскиваю тебя в какую-то пещеру…
– Успел втащить?
– Да уж успел, наверно, раз здесь сидим.
– Что еще снилось? – пронзительно и цепко ввинтился в Прохорова взгляд Ашота.
– Ты же не дал этот киношный смак досмотреть.
– Вас ждут великие дела, граф Прохоров.
– До сих пор не пойму, как Гирин отпустил к тебе: неделю за свой счет в разгар уборки…
– Выпьем – поймешь. – Ашот разлил вино в бокалы. Поднялся.
– С утра вроде и лошади…
– А мы не лошади. Мы горные ослы.
– Ну, коли так– за рыбалку, – поднял бокал Василий – ты подарил мне сказку…
– Сначала за твою свободу, – перебил Ашот. Они выпили.
– Свободу? От кого иль от чего?
– За абсолютную твою свободу – от трусов и научных трутней, от проституток в штанах и твоего вранья в отчетах.
– Мудрено выражаешься, Ашот.
– Ты сядь Василий-джан.
– Ну сел.
– Тебя уволили.
– Что-что?
– Твое отсутствие нужно было Гирину, чтобы подготовить увольнительный маразм. Потому и отпустил тебя.
– За что… уволили? – Морозом крылась спина Василия, цепенели губы.
– Отдел твоих соратников в НИИ состряпал заявление. Они настаивают на вредоносной ауре, которая исходит от тебя. Ты необуздан и неуправляем. Отчеты у тебя поверхностны и ядовиты. Твой мозг бесплоден и заражен научно-политической Химерой безотвалки. Работать рядом с Прохоровым для всех становится невыносимым бременем. И ультиматум Гирину: или они, иль ты.
– Додавил-таки Гирин, – угрюмо и тоскливо осознал произошедшее Василий – отрезанный уже ломоть от каравая НИИ.
– Зри в корень. Там додавили Гирина, – поправил Григорян.
– Ашот, а ты откуда знаешь про увольнение? – Дошло вдруг до Василия.
– Пересказал Аукин.
– Аукин Николай… тот самый, наш Тимирязевец? Он же сидит теперь в Москве, шишкарь какой-то в Минсельхозе.
– Он был в твоем НИИ. Привез им семена дикороса пшеницы с каким-то небывалым хромосомным сочетанием – для опытных делянок, с устойчивостью к фитопатагенам в 15-20 лет. Захотел встретиться с тобой. Гирин признался, что ты уволен. Аукин взбеленился, отменил его приказ. Гирин уперся рогом: он, как директор, не пойдет на конфронтацию со всем отделом. Сошлись на том, что ты приедешь и сам подашь заявление. После чего Аукин показал Гирину хрен с маслом вместо семян.
– Когда успел все рассказать тебе?
– Он был здесь. Улетел в Тбилиси два часа назад.
– Какого черта вы меня не разбудили? – Подрагивал в бешенстве Прохоров.
– Ты бы не дал Аукину работать, Вася-джан, – смиренной мягкостью обволок Прохорова Григорян.
– Работать?
– Он час висел на телефоне, обзвонил с десяток Управлений в России.
– Зачем?
– Пристраивал тебя.
– И что?
– Уволишься, поедешь в Мокшанский район под Пензой. Главным агрономом в колхоз. Приедешь с королевским подношением: элитно-семенной пшеницей от Аукина. Возьми.
Он встал. Достал из шкафа туго набитую торбу с семенами.
Председатель колхоза Шугуров – тоже безотвальщик, твой единомышленик. Надежный, головастый мужик. Боец. Заложите пять опытных полей для этих семян. Договоренность об этом есть с райкомом и райсельхоз Управлением.
Ошеломленный Прохоров опрокинул в себя стакан вина, не чуя вкуса зажевал жареной форелью.
Пять опытных полей… без академической удавки… без трусости и вони Гирина… нет худа без добра!
Как нет добра без худа.
– Зачем эта возня Аукину со мной? Из Москвы – в НИИ, потом сюда, к тебе…
– Ему положено по штату насыщать СССР. Кто это сделает? Ваш Хрущ с своей дебильной кукурузой? Кунаев в Казахстане? Иль оборзевшие НИИшники? Кормить страну сможете только вы, Прохоровы. И министерский клерк Аукин понимает это лучше всех. Ну что, допьем? Твой рейс на Мин-Воды через два часа. Оттуда поездом до Гудермеса. Вот билеты.
– Какой, к лешему Гудермес?
– Аукин привез тебе письмо от Чукалиной-Орловой. Лежало в НИИ. Она зовет тебя категорически. Повидаешь ее, Василия, их сына Евгена. Когда еще на Кавказе побываешь.
– Ты что, их знаешь?! – спросил в великом изумлении Прохоров.
– Смеешься? Кто в Ереване не знает Лизу Чукалину – жену армянского Зампредсовмина, сестру Василия со всеми его родичами? Передай им всем привет от Григорянов.
– Ашот, ты кто? – спросил в который раз Василий.
– Занудный армянин, который мучился с тобой в аспирантуре, – ответил Григорян. И узнаваемость этого ответа вдруг обожгла Прохорова догадкой: все это уже было! С мучительным напрягом он выцарапывал, тащил из памяти: когда и где?! Но просквозившая в словах Ашота вторичность бесследно таяла. Затем исчезла.
– Ну что? – спросила трубка.
– Отправили. До Гудермеса доберется самое позднее к пятнадцати.
– Случайности? Какие-либо сбои?
– Сопровождают двое наших, товарищ генерал: попутчики в поезде.
– Перепроверь все еще раз, все на твоем контроле. Столичные борзые озверели после его статьи в «Агровестнике».
– Сопровождающие на ежечасной связи. Они же проводят его и до Шугурова после Гудермеса. Я попросил о помощи генерала Белозерова, поможет рацией и каналом связи из Грозного.
– Что с памятью у гостя?
– Почти успешно.
– Почему «почти»?
– Мы стерли у него блок «Зона» и заменили видеорядом «Рыбалка». Работали Ищук и Погосян на био-синтезаторе. Теперь он полностью уверен, что был со мною на рыбалке у Севана. Не вытравился мизерный мазок из «Зоны»: нападение медведя. Там зарубцевался стрессовый шрам на базе психо-катарсиса во время прорыва в пещеру.
– При усилении био-импульсов в синтезаторе…
– Может произойти непредсказуемый срыв в полное беспамятство.
– И что теперь?
– Он сознает эпизод с медведем сном.
– Возможность возвращения его сознанья к «Зоне»?
– Близка к нулю. Дядя Возген, я просил не стирать «Зону». Вы же не стёрли это Рериху и Вавилову…
– Исключено. Мы не имеем права рисковать сейчас. Сотниковцы с Лубянки склещились в вопросе ликвидации «Зоны» с турками. И все настырнее прокачивают тебя.
– Есть перехват прокачки?
– Была скрытая ревизия твоих счетов, финансовых потоков, каналов и ассортимента наших магазинов – после твоей стрелы в зад турка и вашего визита к Ковчегу. Заменены турецкие погранцы вокруг «Зоны», их сменила гвардия Меджлиса. Там волки еще те. На скалах вокруг ««Зоны» монтируются стационарные телескопы с фотокамерами.
– Счета законсервировать, телескопы срезать?
– Поздно.
– Тогда пока законсервировать всю «Зону», сосредоточиться на Гудермесской миссии гостя – с доставкой АУПа к Шугурову…
– Этим займутся другие.
– Товарищ генерал, я что, впервые попадаю в клещи? Я сам поеду в Гудермес.
– Вы с Погосяном отбываете в Пасанаури.
– Что мы не видели в этой дыре?
– Пономарева ты давно не видел.. Сотниковские щупальцы туда пока не достают.
– Залечь на дно на базе ГРУ… ва-а, дядя, все так серьезно?
– Ты исчезаешь без следа. Зачисти с Погосяном все, что связано с «Зоной». На подготовку – два дня. Исполняй.
– Слушаюсь, товарищ генерал.
ГЛАВА 4
Вернувшись с бала «Донской курень» накануне к одиннадцати ночи Александр Исаевич Браудо почуял, что иссяк энергией досуха. Ибо искательно и улыбчиво терпел разгул казацко-питерского бомонда. Три часа без передышки и пауз, он истекал брезгливой, зоологической ненавистью к творящемуся нац-маразму. Эполеты, лампасы, шпоры, кубанки, донское гыкание, дерущий сердце разухабисто квартетный рев казацких песен, дебелые мяса и могучие формы терских и кубанских амазонок в шелках и атласе – все это ввинчивалось в мозжечок некой вызывающей первосортностью. В коей он, всемогущий Браудо, был как шелудивый пес зажат в самый говенный закуток этой скотобазы – без права гавкнуть или хватануть за ногу. Но все это надо было вытерпеть ради дела: пятиминутного разговора в конце бала, где одной разговорной стороной был Гапон, а другой – один из устроителей «Донского куреня» дирижер, хормейстер мирового класса действительный статский советник Василий Сафонов, прибывший из Москвы со своей капеллой. Гапон должен был уговорить Сафонова принять участие в завтрашней манифестации, и,будучи в первых рядах ее, запеть перед Зимним дворцом Гимн, а затем «Всенощную» Рахманинова. Если Гапону это не удастся, тогда подключится сам Браудо с премьером Витте и любыми деньгами склонят маэстро озвучить завтрашний массовый акт челобития царю.