…Майор перекипал в растеряном, счастливом потрясении: нещадные челюсти, жевавшие его, разжались. Боль свертывалась, уползала оскаленным, искромсанным врагом.
Освобожденная от нее плоть офицера, благостно дышала, распрямлялась, вбирая благодарно каждой клеткой разнеженность предутренней прохлады, текучий, убаюкивающий шорох сквозняка в сосновых кронах и аромат пионов с грядки.
– Часов на пять, наверно хватит, – измотано стирая испарину со лба, прикинул Чукалин, – потом уколы анальгетиков. Но вы все же еще раз подумайте…
Он не закончил, развернулся к улице лицом: едва приметно скользили световые блики по штакетнику забора, по темно-бурой шершавости стволов. В предутреннюю тишину вплеталось отдаленное урчание мотора: в поселок въехала машина.
Свет фар, белесо накаляясь, скакал, выхватывал из темноты песчанно-желтую разглаженость дороги. Мотор утробно взревывал и разбухал железным рокотом. Ночную тишину у дома прорвала, приближаясь, коробка «Скорой помощи».
Евген прыгнул с крыльца, выметнулся за калитку. Внутри наслаивалась, разбухала надсадная тревога. Пошел вслед за машиной. Спустя минуту перешел на бег. И, наконец, врубился в спринтерской погоне вслед за двумя кроваво-красными кляксами габаритов.
Машина завернула к дому Тихоненко.
ГЛАВА 47
Энки, сидевшего за Мегсинтом, пронизал последний проблеск взлетевшей мысли в разбитой голове пророка Моисея: «не убивай…». Мысль трепетала птичьим подранком, теряла силу, истощалась. Обессилев, прильнула последней каплей к родничку души и, слившись с ней, покинуло плоть с расплющенными мышцами и перебитыми костями.
Энки откинулся на спинку кресла: горело в пересохшем рту, надсадно билось сердце. Жгла горечь и раскаянье творца. Он осознал крах своего проекта.
Вновь оседлав Мегсинт, проникнул в ту же эпоху спустя минуты.
Хабиру подходили к Меребат-Кадешу. Скелетно-истощенную орду, едва волочившую ноги по пескам, встречало сумрачное, грозное отторжение местных с мечами, извлеченными из ножен – кому нужна несметность чужих ртов?
Но схватки не произошло.
Текущую по жилам родственную кровь у двух племен стерег надземным грозным коршуном Энлиль. Клубящийся в нейтральной полосе облачный столб (недавно отвративший лаву от селения в обличьи козло-великана) изрек непререкаемо и трубно, пронизав навылет звуком две, готовые к схватке, толпы.
– Один Закон теперь висит над вами: пришельцы да вольются в местных и Моисей – ваш Машиах, поставлен мною над обоими, чтоб исполнять Закон. Кормите и поите всех пришельцев.
Спустя два дня, запасшись пищей и питьем, отправилось для странствия в пустыню людское скопище Меребат – Кадешцев и хабиру, обязанных учить Закон и очищаться. Ни тем и ни другим не ведома была иная, сокрытая от всех цель архонта – Адонаи, нависшего над ними всемогущей волей: за годы странствий сделать из толпы послушную орду из био-роботов, захватчиков чужих земель, чтоб сделать их своими. Ибо своих земель теперь, с потерею Египта, у Адонаи не имелось.
Чтобы достигнуть этой цели, он отозвал в пустыню Меребат – Кадешского Моисея и брата убиенного пророка – Аарона. Отныне они были пастухами стада, влекомого в пустыню. И он, нещадно загасив вражду, чадившую меж ними, стал вразумлять двоих, как изготовить «упряжь» управления всеми.
– Вам надлежит теперь деяние: вы сотворите Скинию-собрание, где расположен будет Ковчег откровения.
– Что это означает, Адонаи? – спросил теперь как главный пастырь Моисей из Меребат Кадеша.
– Вытеши бруски для шатра Скинии из дерева Ситтим (не гниющий сорт акации) и обложи их золотом – на четырех подножьях серебряных. К ним приготовь йериот – десять покрывал. Используй для изготовления их шеш машзар (виссон крученый); тэхелет (голубую шерсть). К этим добавь аргаман и толаат – пурпуровую и червленную шерсти. И заверши приготовление козьей шерстью.
Когда все приготовишь – сделай пятьдесят крючков золотых. Соедини все покрывала ими и станет Скиния, стоящая на брусках, одно целое. Вышейте на них херувимов. Когда будет завершено все это, из дерева ситтим ты вырежешь жертвенник для воскурений.Обложи его золотом и золотой венец вокруг создай. Искроши в равных частях стакти и оних, халван душистый и ливан. Затем из этого воскури хвалу и славу мне, господу. И пусть не гаснет кадильник тот ни днем, ни ночью.
Не делай подобного себе: кто сделает, чтобы курить себе – истребится он из народа своего. Когда исполните, к сему добавьте сотворение Миноры (семисвечника). Вы отчеканите его из золота – и стебель его, ветви, чашечки его, цветы и яблоки. Он означает семь дней творения и семичастное членение недели, семь чувств у человека.
Наполните его елеем чистым. А зажигать светильник станет Аарон и сыновья его – перед Ковчегом откровения за завесой. Пусть в это время Аарон надевает хошен – сияющий наперсник: из золота и из той же шерсти и виссона крученого.
В нем закрепите двенадцать камней драгоценных в золоте – по числу колен израилевых и знаков зодиака. В них же будут вписаны двадцать две буквы вашего алфавита, закрытых золотыми лепестками. И назовете все это Урим (свет) и Туммим (беспорочный). После молитвы, вы станете выспрашивать меня, как разрешить ваши сомнения, как поступить с врагами, что делать и куда идти в лабиринтах бытия. И я, господь ваш, стану поднимать и опускать те лепестки над буквами. Чтоб мой ответ составился из приоткрытых мною букв, которые сольются в слова и повеления мои. Так будет связь меж нами непрерывной.
…Спустя всего два дня похода схлестнулись в словесной стычке предводители племен: из них прорвались два Закона, взаимоистребляющих друг друга.
Левиты Аарона, их соратники, хранившие священность Декалога со скрижалей Моисея, исповедовали, входящую им в плоть и кровь запретительную заповедь «Ло маасе» («не убивай»).
Меребат – кадешский Моисей, с главою, увенчанной Энлилем Мицнефетом (белый тюрбан первосвященника) нещадно взламывал эту заповедь повелительным «Ассе» из Талмуда: «Лучшего из гоев убей».
Левиты Аарона, внедряли в мозг, в инстинкты соплеменников: «не кради…не желай дома и жены ближнего твоего, ни раба его, ни вола его, ни осла – ничего, что у ближнего твоего», «люби ближнего твоего как самого себя».
Талмуд Меребат-Кадешского мошиаха повелевал неукоснительно в Законе 24: «Когда один иврим мааруфия (держит в своих когтях, обдирает Акума – не еврея), то и другому дозволяется делать то же самое с Акумом, чтоб он лишился, наконец, всего».
Стояли на своем, не уступали и ожесточались стороны. Готов был жертвовать своею жизнью Аарон, превознося, отстаивая истины скрижалей.
Назревала битва. Сжимались рукоятки у мечей, глаза метали молнии. Взбухали с двух сторон, успевшие свить гнезда в мозгах свои законы, которым было тесно в одном стане. Аравийской сталью заострялась правота у двух племен, готовая рассечь вены и кровью оросить пустыню, когда взвихрился гневный смерч песка и облачного дыма перед ними:
Симу иш – харбо аль йэрехо! (Вложите каждый меч свой на бедро свое – др.евр). Глупцы! Не распознавшие единого в одном Законе! Один твердит: «Люби ближнего своего, как самого себя». Другой зовет:» Убей лучшего из гоев». Что здесь противоречие?! Гой – не иврим. Он скот, навоз, отбросы, такие же, как египтяне, ханаанеяне, филистимляне или персы. И потому любой из них – не ближний. Его и надлежит убить, распять, ограбить, обмануть для пользы, процветанья ближнего.И сделаете то же самое и со своим, когда он сольется со скотом двуногим – с чужим нам по крови и обычаям.
Тогда как ближнего, того, кто в этом стане, с кем ночь встречаешь, делишься водой и ман и фиником – того и надлежит любить и защищать. В чем здесь противоречие, глупцы!?
Когда блюсти научитесь Закон – тогда дам вам народы в рабство вечное, богатство их – в имущество для вас. И города их – для жилья детей и внуков ваших.
Вы видите: я ваш господь и с вами. И потому поставлю между вами клятву: отныне убиваю ссоры ваши. И заменяю их единством на века и на потомства. И стану обрезать сухие ветви – истреблять того, кто сей союз преступит. Симу ишь – харбо аль йрэехо, говорю я вам!
Он изрекал тьмы этих истин, еще не сознавая, что сыплет из себя скрепляющий цемент на сырость избранного им народа. И сей цемент, затвердевая несокрушимо, на века скрепит и превратит в бетон иврим-хабиру, и устоят они в свирепом бешенстве водоворотов времени. Истлеют, превратятся в прах народы рядом с ними, и смоет о них память в бездну забытья Великий Хронос. Но, натыкаясь на бетонный монолит иврим-хабиру и обтекая его в тысячелетиях, сей Хронос лишь укрепит его незыблемость и право властвовать средь остальных.
…Отпрянув от событий в пустыне, Энки вернулся к времени Потопа. Он шел на убыль, вода втекала в прежние хранилища. Заполнились уже наполовину гигантские чаши океанов.
Архонт нашарил Мегсинтом на взбаламученной безбрежности разлитых по планете вод черняво-маковую росинку Ноева Ковчега. Всмотрелся в бинокулярном приближении в объект. И ужаснулся: корабль ободран штормами до гола. Исчезли с палубы надстройки, мачты, из кормы выдран руль. Ковчег бросали с боку на бок безостановочно катившиеся валы. И все, что выжило внутри Ковчега, неумолимо превращалось в отбивное мясо.
Бескрайность вод бурлила от горизонта до горизонта И не было конца стихии. Над ней кое-где вздымались пики горных вершин. Энки обозревал их расположенность и состояние из стратосферы. Притягивала взгляд одна из них: вокруг нее быстрее спадали воды, и обнажилось на хребте уже множество террас, искляксанных зелеными мазками флоры.
Вокруг горы до катастрофы плодилась, процветала империя Урарту. А возвышавшийся над нею пик, именовался ими Араратом. Он и запомнился Архонту.
Энки содрал с себя все провода и датчики Мегсинта и, распахнувши массивную многослойность двери, вышел из него. Омытый вихрями хрононов, мозг оцепенело возвращался в явь. Все окружающее бытие болезненно царапало сознание мелочами: стены, предметы быта – здесь было душно, тесно, как в любой лаборатории.