Нависшая над горизонтом образина явно растягивала в дьявольской ухмылке щеки.
Клубящаяся над самой землей непроницаемая мгла из пепла с пылью закручивалась в острый штопор, вздымая к небесам обломки бревен, листья, землю, пыль. Острие штопора тянулось ввысь, к гримасам скоморошьей хари, росло гигантским шпилем. Шпиль дотянулся и воткнулся в подбородок морды, образуя гриб.
– Товарищ капитан! – истошно надрываясь заорал над ухом помкомвзвода – она… оно… лыбится… а?! З-зар-раза… ей смехуечки в этой катаклизме, а мне штаны отстирывать… дак где?! Речушка испарилась на хрен!
– Закройте рот, Козюлин! – нетерпеливо выдохнул Заварзин:
– А че?! – скуляще взвыл сержант. Его трясло. И рот решительно не закрывался.
– Корова залетит!
– Кака корова?!
– Така! – свирепо рявкнул, передразнивая, капитан. – Паленая с хвостом.
Он прокручивал еще и еще раз в памяти увиденное, запоминал, делал свою военную работу.
…Отходил от из липкого, много лет не отпускавшего кошмара, Заварзин. От веселья сатанинской морды. Дрожали руки, загнанно колотилось сердце.
– Николенька, да что с тобой?! – пробился к слуху панический вскрик жены. Заварзин огляделся. Стол, скатерть, сковородка, картина Айвазовского на стене…графин с вином. Миротворящий мягкий свет под абажуром. Покой, уют. Он дома!!
«Господи, если ты есть, спасибо за подарок. А почему, если ты есть? Ведь ухмылялась, ржала сатана над гибельным творением своим: ошпаренными радиацией человечками под нею, над вздыбленным и взрытым мирозданием!».
И эту сатанинскую ухмылку, шепотком стократно подтверждала потом мордва и черемисы в поселках Северный и Маховка, те, кто тайком пробрались к своим домам после выселения.
«Но если была Сатана, то есть и Он…есть Бог!» – обрушилось вдруг на майора. Он существует, ибо кто еще сотворил ему подарок напоследок, о котором и не мечталось, кто подослал бы парня в ночь, чтобы засеять неприступную для чужих его кралю…занести в дом на руках самого дистрофика – калеку, убрать на время боль.
Теперь будет кому попросить у Виолетты: «Мам, расскажи про папу!»
Он вдруг торжествующе осознал, что вот этом смысл всей жизни. Награда за все оставшееся. Едва приметно дрогнули в улыбке губы мужа. Но жена заметила.
– Что… что, Николушка?
– Пошла бы ты сегодня в церковь. Я как…отбуду, ты и сходи.
– Зачем, Николенька? – Она ни разу не ходила в храм.
– Зачем все ходят? Прощения попроси.
– За что?
– За блуд. Что зачала ребенка – это благо. Однако зачинали в блуде. Свечу не погасили. При воплях, в свинячьем хрюке кувыркались, за это и повинись.
Ее трясло. Не бил упреками муж и не казнил надрывом. Измотано и деловито наставлял перед отъездом.
– Я сделаю все, как ты велел – прошенная, она не вытирала слез, панически боясь спугнуть невесомую паутинчатость драгоценного лада, едва соткавшегося между ними. Щемило, надрывалось сердце в предчувствии: последнего лада?!
– Значит, сходишь…
– Схожу и на коленях вымолю прощение, защиты попрошу Николеньке – сыночку… у нас… у тебя будет Николенька, а если дочка – Никой назовем.
– Он глянул на часы.
– Стели. Пойду на воздуха, курну. Потом хотя б часок вздремнуть. Устал.
…Она стелила постель, неистово прокручивая в себе предстоящее: как обнимет, обовьет, вольется нежностью в родное, иссушенное болезнью тело – если позволит. Только бы позволил! Вымолить прощение исступленной лаской, покаянием и убедить, что ей никто не нежен, никто не будет нужен кроме него!
Муж сидел на крыльце: ходячая бесплотность, обтянутая обвисшей офицерской формой. Память с бухгалтерской, дотошной въедливостью прокручивала встречу с маршалом. Почти два часа их возили на БМП. Свинцово-бронированная черепаха ползла по искореженному, испепеленному адским пламенем полигону, где под колесами хрустело и лопалось то, что устояло в этом пламене: коровьи и кабаньи кости и рога, надолбы, оплавленный, закостеневший алюминий солдатских котелков. Придавленные мертвым, пепельным ристалищем мозги уже отказывались что-либо запоминать. Тогда их, наконец, повезли на отдых в бункер. Там исхлестали струями душа и облачили в тяжело-серые, пропитанные свинцом простыни, отгородив от остального мира и людей.
Им дали по три каких-то бурых плитки и по кружке бордового вина. И вот теперь, как то сразу осоловев и затихнув, растекалась вся команда Заварзина разжиженной плотью по креслам, похрустывала плитками, прихлебывая терпкое вино.
Слепящей, устойчивой надежностью колола глаза двухсот– свечевая лампа под бетонным потолком бункера. Он защищал их тела от смерча радиации, что невидимо ярился над ними.
Бесшумно отлип от стены и стал уползать в черноту квадрат стальной двери. Когда уполз, через него шагнула в бункер, пригнувшись, кряжистая фигура. Распрямилась, плеснув в глаза радужным соцветием орденских планок на кителе и золотом погон. Они вскочили, разом задохнувшись: стояла в бункере легенда всей войны. Высился пред их хмельными телесами в простынях сам маршал Жуков. Всмотрелся, стал ронять литые слова:
– Товарищи сержанты, старшины и офицеры! Благодарю за воинскую доблесть и за службу.
Выслушал ликующий и слитный вопль из глоток:
– Служу Советскому Союзу!
И, обводя гипсово-простынный строй взглядом, сказал надтреснуто, устало:
– Присядем, что ль, сынки.
Присели, вбирая в память первый и, наверное, последний раз овеянный славой облик человека, который доломал, догнул войну в их славянскую пользу.
– Ну, кто что видел и запомнил. По порядку. Сначала устно здесь мне, потом подробно в рапортах – взломал молчание маршал.
…Он слушал сержантов и старшин, несших ему мозаику атомного апокалипсиса: потекшие металлом танки и пушки, с провисшими хоботами дул, ощеренное камнями русло испарившейся реки, летящая по воздуху корова, безлесая обугленность горы, ДОТы, вдолбленные в землю по крышу.
Он представлял все это, неотступно держа в памяти то, что перепахало душу более всего: пульсация от пентагонального сооружения на шаре. Было это, иль не было? Почудилось ему, смотрящему в бинокль? Теперь об этом может рассказать лишь капитан: он находился ближе к взрыву на два километра и должен был все видеть, а значит подтвердить иль опровергнуть факт пульсации.
Тогда, при взрыве, рядом с ним дергал локотками свежеиспеченный министр обороны Булганин. Опустив Цейс, потрясенно всхлипывал, терся о каменный бок маршала-отставника:
– Георгий Константинович… вышло… а?! Это тебе не цирлих-манирлих со взятием Берлина! Теперь таких берлинов с десяток раздолбаем, если надо! Теперь утрется НАТОвская шваль!
Жуков смотрел в бинокль, молчал, фиксируя один, затем второй зависшие аппараты в небе, по бокам разбухшей плоти шара.
…В бункере зависла тишина. Доклады кончились.
– Капитан Заварзин, у вас есть что добавить? – наконец подал голос Жуков.
– Так точно, есть, товарищ маршал – Заварзин вставал с усилием разгибая колени, будто песок насыпали в суставы.
– Сидите. Что именно?
– Слева от шарового образования после разрыва в небе появилось инородное, овальное тело. С металлическим блеском. После чего на шаре стали проявляться барельефные рисунки: голова в скафандре, пирамиды, сфинкс с головой льва или обезьяны, пентагональное сооружение. оно пульсировало светом, Потом справа появился еще один аппарат и шар стал принимать очертания лица…
– Вот что, командир, – поднял голову, уперся в Заварзина ледышками глаз маршал. – Отпусти бойцов на отдых, награды получать. Им сказки про всякие рисунки неинтересны. Все свободны, кроме капитана.
Когда закрылась дверь за вышедшим последним, Жуков поднялся. Прохаживаясь грузно вдоль стены, похрумкивая сапогами, глянул искоса, пытливо и цепко:
– Пять лет учился в изостудии при школе?
– Так точно.
– С пользой?
– Да вроде бы хвалили.
– Хвалили, значит…проверим. Изобразишь все в точности в деталях – награду спустим максимальную. На грудь и на погоны.
– Что именно изображать?
– Все то, что кувыркалось в небесах. И эти самые…картинки на пузыре воздушном. И морду, в кою потом шар преобразовался. Осилишь?
– Сколько у меня времени, товарищ маршал?
– Сколько запросишь.
– Три часа, – прикинул, ухнул в омут решимости капитан, подрагивая в подмывающем азарте.
– Добро. В 17.00 за тобой заедут. И никому! Кроме меня. Ни языком, ни сном, ни духом, про то, что видел. Фотографии не получились, засвечены все пленки.
– Слушаюсь, товарищ маршал.
– И постарайся сынок. Больно много дел государственного калибра в том шаре запаяно. Теперь про самое главное: пентагональное сооружение на шаре. Подробней можешь о нем?
– Оно пульсировало, излучало свет толчками, товарищ маршал, как будто…
– Стоп! Все. Иди, работай.
«Значит было. Не показалось ему».
Тяжело загнанно металось сердце в груди: отныне начинается отсчет иных времен, иных событий для Отечества, для детей и внуков его.
Они разошлись. Один рисовать. Второй, нещадно давленный войной, легендарной славой и хищной завистью бездарной сволочи, остался сопоставлять и связывать все воедино. Он видел японскую кинохронику о живых трупах. Хиросима и Нагасаки явили потрясенному миру этот островной вид хомо-сапиенса: люди выжившие в атомном взрыве. Он еще ходили, разговаривали, ели. Но в каждом из них счетчик Гейгера неумолимо рубил минуты и часы, укорачивая срок оставшегося бытия. Ускоренно разрушались лейкоциты в крови, разжижался в мертвенную слизь костный мозг.
Офицер, который должен войти к нему, причислен был своей судьбой именно к такой категории. И обречен на муки предназначенной ему кончины.
– Садись, майор – сказал маршал Жуков вошедшему капитану, давя в себе сосущую гадюку– жалость, не позволяя ей свиться клубком спазма в горле. Предупреждая вызревшую на лице Заварзина поправку, повторил – майор ты, сынок, уже майор.
Заварзин сел.
– Справился? – спросил Жуков.