Он выпрямился, пошел на капитана. Встал перед двуногим ночным сычом, расставив ноги: надменный, налитый нещадной силой. Стоял, молчал, подергивал коленкой. И капитан, окутанный эманацией гадливой ненависти, прущей от студента, до ужаса отчетливо представил, как отлетает его голова от плеч после удара, ломаются, хрустят предплечья, ребра от неуловимых рубящих тычков парня, уже так сокрушительно опробованных на сержанте.
– Зиг хайль, херр офицер, чего изволите? – спросил Чукалин. – Я ваш, берите.
– Поднимешь… отнесешь в машину сержанта, – выпрастывался из полуобморочной ямы капитан. – Потом…
Он не закончил. Студент, сграбастав недвижного сержанта за лацканы пиджака, рванул вялые телеса вверх, взвалил их на плечо. Понес к машине, как мешок с мякиной.
«Он обозвал меня фашистом… – дошло до капитана – ах, сученок…подожди…сегодня в конторе мы обработаем тебя за все, до смерти не забудешь».
Зазуммерила рация в машине. Он, ускоряясь, метнулся к ней на рысях. Навстречу шел Чукалин, уложивший Бульдошина на заднее сиденье. Капитан снял трубку:
– На связи, капитан Утятин.
– Что у вас там? – спросила контора голосом замнача.
– Майор Заварзин застрелился. Жду распоряжений, товарищ полковник.
– М… да, отмучился. Сдашь тело в госпиталь… любимчик Жукова, напоследок выкинул фортель. Хотя… догнить остаток дней на госпитальной койке… он выбрал лучший вариант. Мужской. Что со студентом? Где он?
– При мне. Доставлю через два часа в контору. Вдова Заварзина будет молчать. Заткнул ей рот олимпийской школой.
– Утятин, на кой дьявол нам здесь чистенький Чукалин? За что цеплять его?
– Задание ваше выполнил. Пацан на поводке, уже не порвет. Сержант Бульдошин в глубокой отключке.
– Твою дивизию, неужто студент?!
– За две секунды переломал «Бульдогу» кости и отключил.
– Доходит или дошел уже?
Утятин, перебросив руку через сиденье, нащупал пульс на шее Бульдошина. Артериальный ручеек еще сочился чуть различимыми толчками пульса.
– Еще не дошел. Но, кажется… доходит.
– Скорую из райцентра вызвал?
– Пока не удалось. Работал со студентом.
– Ай да кадр, все ясно, аверьяновец. Ну надо же… самого «Бульдога»! Что ж, дело сделано. По-моему вы засиделись в капитанах, капитан Утятин.
– Вам виднее, товарищ полковник. Разрешите действовать?
– Работай, Игнат Михайлович. И боже упаси тебя теперь проворонить Чукалина. Доставь в Контору любой ценой, слышишь, любой, но целым и здоровым. Работать с ним буду я лично. Конец связи.
…Виолетта захлебываясь в плаче:
– Прости, Николенька… прости!
Ощутив руку Чукалина, отдернула плечо.
Встала через силу. Выпрямилась. Размеренно и тускло подвела итог всей предыдущей жизни и последним суткам, которые все выжгли в ней до пепелища:
– Тебя здесь больше не должно быть. Никогда не должно. Возьми Николушку. Прощайте.
Евген, приравненный к покойнику, пронизанный последним отторжением, с тоской ощутил: кольцо сомкнулось. Он был свободен, как подобает кшатрию. А значит, беспощаден в пределах своей кармы.
Чукалин, усаженный за руль капитаном, вел машину. Сзади его затылка маячил пистолет. Рука у капитана затекла. И он положил кулак с оружием на спинку сидения. Теперь дуло упиралось в бычий загривок студента садистскими тычками било в него на кочках. В багажнике лежал майор Заварзин. Белено-известковое лицо его терлось о запасное колесо.
Прижатый задом капитана к спинке сиденья стонал очнувшийся сержант.
– Из Куйбышева нас везли сюда по асфальту. Вы заставили ехать по лесу. Зачем? – спросил Чукалин.
– Рули, студент. И по возможности, без болтовни. Устал я от всех вас, от этой ночи.
– Херр оберст-лейтенант, – позвал, не оборачиваясь, студент.
– Ты это мне? – помедлив, удивился капитан.
– Вам, вам. Скажите, оберст-лейтенант, что чувствует херр офицер, когда с него снимают звезду и обзывают нецензурными словами.
– С меня ни разу не снимали. Это, во-первых. Во-вторых. Если ты, говнюк, еще раз отроешь рот и назовешь меня фашистским званием...
– Пардон, херр оберст-лейтенант. По-вашему, что чувствует заросший бородой, облепленный коростой, вшами пятидесятилетний лейтенант на дне вонючей ямы, когда ему на голову льют содержимое ночного горшка?
– Останови машину.
– Яволь, херр оберст-лейтенант.
Чукалин, вывернув с лесной дороги с разгона, вырулил в притирку меж двух сосен, ударил по тормозу. С тупым приглушенным стуком уткнулась лбом в сиденье голова капитана. Ее тотчас накрыла сверху и придавила горячая чугунной тяжести ладонь. Руку его, с пистолетом, инерционно-ткнувшуюся над сиденьем, зажало у самого стекла в живом капкане.
Ошеломленно дернувшись, он тот час ощутил, как развернули его кисть с пистолетом, в ней что-то хрустнуло. Утятин вскрикнул. Горячая ладонь на затылке нещадно, цепко сжалась. И ущемив пучок волос, дернула голову капитана вверх. В полуметре перед ним маячило и расплывалось лицо студента. Сталисто-раскаленные зрачки его проникли в обморочный студень капитанских глаз. Достигли дна, обшаривая закоулки капитанского грядущего бытия. Познали его.
– Ты будешь лейтенантом, капитан, – сказал Чукалин. – С твоих погон исчезнут две звезды под нехорошие и грубые слова начальства. Через двадцать лет ты рухнешь в этом звании на дно чеченской ямы в Центорое. Тебя захватят в плен, когда ты привезешь оружие чеченцам. Заросший бородой, во вшах и нечистотах, ты не дождешься выкупа за подлую твою душонку. И проведешь остаток жизни в качестве раба, среди коровьего, овечьего дерьма. Теперь забудь об этом, чтобы до срока не свихнуться.
Ладонь Чукалина скользнула с затылка капитана на его шею. Сжалась, передавив артерии. Сознание Утятина искристо вспыхнуло плазменными брызгами. Потом они погасли.
Чукалин вышел из машины.
Во всю сиял слепящею голубизною день. Сосны великаны обступали рыже-песчанную дорогу. Она врезалась бурым стволовым тоннелем в лесной массив. В переплетениях черно-зеленых крон впереди едва приметно проступало ажурное плетение гигантского радара – мачты: там была воинская часть. Утробно, чужеродно где-то в полукилометре урчал могучий дизель.
В машине требовательно зазуммерила рация. Чукалин открыл дверь машины, поднял трубку.
– Докладывайте, капитан. Вы где?
– В лесу, на полдороге к Старому Буяну у радиолокационной станции.
– Кто это?
– Объект вашей охоты.
– Чукалин… та-а-ак. Утятин жив?
– Я аккуратно, командир. Очнется через час.
– Сержант Бульдошин с вами?
– С ним посложнее, но поработаю, сниму болевой синдром и усыплю до вашего приезда. Этот урод Утятин заставил меня гнать машину в объезд, через лес, через Старый Буян, по кочкам и колдобинам, чтобы Бульдошин наверняка загнулся по пути. Тогда я с Аверьяном Станиславовичем в вашем гарантированном капкане. Прошу прощения, но этот вариант меня не устраивает.
– Ты… нас дождешься?
– Такой подарок вы с Утятиным не заслужили.
– Евгений… ты ведь не глупый парень.
– Да что вы, херр полковник!? Я уже растаял.
– Ты должен понимать, что очень, я обещаю – очень скоро ты будешь все равно сидеть передо мной. Но есть большая разница между «дождешься» и «поймаем».
– Лет в десять разница?
– Зависит от того, насколько быстро вернется к оперативной работе наш сержант.
– Тогда… лет в двадцать пять.
– Что, так серьезно с ним? Восстановлению не подлежит?
– «Бульдог», натравленный Утятиным, по-хамски омерзительно оскорбил над трупом мужа его вдову Заварзину. И меня. Такое не прощают.
– Он был при исполнении приказа!
– Приказы, отданные вами столь же паскудны, как действия Утятина с «Бульдогом». Вы дали санкцию использовать меня наживкой для втягивания Бадмаева. Последние три года вы тянули мастера в свою контору. Он не хотел на вас работать. Теперь, когда Бульдошин искалечен мною, учеником Аверьяна, надеетесь, что дело сделано, нам никуда от вас не деться?
– Да ты прямо Лев Мессинг. А в самом деле, куда теперь вы денетесь?
– Вы до сих пор не поняли причину отказов Бадмаева?
– Да-да, увы. Мы грязные. Он чистый. Ах, парень, если б ты знал, насколько относительны эти понятия в жизни. Революции, ну хоть ты сдохни, не делаются в белых перчатках.
– Сподручнее их делать в красных. Как у Землячки-Залкинд. Чтоб не было заметно крови, когда суешь палец в раны белых офицеров.
– Ты неприлично много знаешь.
– Гораздо больше вас. И потому, ни я, ни Аверьян Станиславович не будем никогда на вас работать.
– Мне жалко тебя, парень. По-отцовски. Ты мог быть нам полезен. Но, видимо, придется калечить тебе жизнь. Я объявляю всесоюзный розыск. Это помимо наших спецмероприятий по твоей поимке.
– Вам надо очень постараться.
– Дурачок, ты хочешь смыться от Системы? Так не бывает. В ста случаях из ста она заламывает одиночек.
– Если одиночка не встроен в другую, не уступающую вам Систему.
– У-у, как интересно. Евгений, голубчик, право дождись нас, мы задыхаемся без таких кадров. Даю слово старого чекиста и офицера: тебе здесь обеспечена карьера, которая не снилась многим. Кстати пообщайся с Багаевым и Романенко в Грозном, я дам их телефоны. Они твои сокурсники учились на филфаке тремя курсами старше. Теперь уже старлеи, оклады по три сотни! Плюс остальное. Им у генерала Белозерова – как вареникам в сметане.
– У Петра Аркадьевича Столыпина была борзая сука: Жозефина. Над нею – псарь Кукушкин. А всеми ими заправлял дворецкий Казимир – мажордом Столыпина. Вы предлагаете мне сучий статус Жозефины: догонять и рвать после команды «фас!»?
– А ты, конечно, хочешь сразу стать псарем.
– Да нет, херр полковник. Столыпиным. Во мне его душа.
– Однако аппетиты у тебя…
– Не вам их утолять. Ищите меня в Грозном. Посты расставьте у дома родителей в Гудермесе и в Грозном, у квартиры Бадмаева, у института, у спортзалов. Я должен посетить все эти точки. И обязательно все это сделаю. Удачи вам.