– Подожди! Утятин за свое дуроломство сполна получит… «Бульдог» уже получил… мы же к тебе по-доброму!
Чукалин положил трубку.
Полковник зарычал, ударил кулаком по плексиглазу на столе. Что происходит?! Профукал катастрофически и гнусно операцию с каким-то сопляком?! Пять лет его всесильная Контора пытается заполучить себе (на уровне Москвы) не поддающегося Бадмаева Аверьяна. И самое паршивое, что ставит всех в тупик: супер полезный и незаменимый кадр, скисающий в каком-то кавказском Грозножопинске, должен прийти к ним добровольно. Те сотни способов, которыми заманивались и загонялись в их Контору кадры – не годились. Поскольку роль главного Гуру по психотехнике, психогенезу и боевым, сверхчеловеческим приемам Радогора – Кундалини – вот эту роль он должен был напялить на себя без принуждения. Иначе – пшик из всей затеи.
Ну, наконец, созрела трехходовка, с учетом слабых звеньев в окружении Мастера. В Чечне генерал Белозеров успешно сработал с деканом физфака Щегловым. И с женой декана. В нее давно и безнадежно влип по уши Бадмаев, из-за нее же, кажется, он когда-то стрелялся.
Декана обработали, как следует в обкоме, посулив ему проректора: он стал наращивать давление на Аверьяна – пока на стадии придирок, ущемлений и ограничений.
С женой декана вышло еще проще – был откровенный разговор у Белозерова на тему: мадам, в случае чего поедете ли с Бадмаевым в Москву в качестве жены – в четырехкомнатную квартиру, обставленную по генеральским стандартам Лубянки? В придачу к квартире ждет почти бесхозная группа гимнасток – при спорткомплексе «Динамо». Прелестница Щеглова, излив с десяток слез на генеральский плексиглаз, заламывая руки, обещала думать. Сквозь слезно-радужную пелену спросила под конец беседы Белозерова – рассеянно и мимоходом пудря щечки: а далеко ли та квартира от «Динамо»?
И, наконец, по общему согласию, на Куйбышев спустили третий и неотразимый акт: законтрогаить Аверьяна на Евгении. Все сделано, казалось, стопроцентно: руками лучшего ученика Бадмаева практически угроблен отборный спецоперативник «Бульдог»: Чукалину грозит тюрьма, если не размякнет твердокаменность его Гуру… Что в итоге? В итоге – хрен с маслом. Утек. Сорвался бешеный пацан – капкан для Аверьяна. Теперь ловить его любой ценой, конечно в Грозном, Гудермесе – на тех объектах…которые он сам им подсказал!? Так кто кого пасет?! «Ну погоди, стервец. Поймаем – отыграемся.»
Глотнув таблетку нитроглицерина и переждав свирепую волну прочистки, шарахнувшую по мозгам, поплелся измочаленный полковник на ковер – подставить ж… для сокрушительной клизмы от начальства – с перцем и иголками.
ГЛАВА 51
Евген глянул на часы, светящиеся фосфором стрелки приближались к двенадцати ночи. Полторы тысячи километров от Куйбышева до Грозного намотались на колеса попуток.
К полуночи он добрался до первой цели своего затянувшегося драпа: заводского дворца культуры имени Ленина.
Прокручивалось в голове последнее письмо от матери, пришедшее за день до встречи с Виолеттой. Удалось его прочесть лишь в последней попутке.
«Евгеша, здравствуй! Увяз ты в альма-матерном бытие: поскреб нам арык в мае и после этого бесследно испарился. Из твоего последнего письма уяснили, что ни сна, ни отдыха в восторженной душе: лекции, экзамены, опера, фортепиано, спорт– секции. И строй отряд на закуску. Мы лишь слюнки пускаем в надежде узреть тебя. Что, не найдешь просвета для нас, родителей, в твоей круговерти? Ну да ладно, это у меня старческое, к этому возрасту, как положено скапливается у старперов стандартный набор: склероз, геморрой и брюзжание.
Коротко о наших катаклизмах. У нас ведь курица снесется – Карыч каркнул, Василь Яковлевич изволил чихнуть иль п…нуть вот нам и катаклизмы. С упором на последнем.
Приезжал на три дня к своим родителям Ванечка Пономарев. Как всегда весь из себя нон-гратный и инкогнитный. Он где-то там, в спецутробе каких-то органов, какая-то большая шишка. Ездили с отцом на рыбалку на Джалку. Ты, наверно, не помнишь, как отец выпятил за него грудь в Чечен – ауле и в районе, когда Ванечка за свою «мамзель» Тушхана изуродовал. Ванечка благодарен отцу до сих пор за ту защиту.
Привезли с десяток усачей, оба пьяненькие вдрызг. Варили уху, обзывали Кар-Карыча черножопым квазимодой. Кар-Карыч в усмерть обиделся. Стал он обидчив и зело похабен. Прут из него к месту и не к месту какие-то – доисторические срамные анекдоты, все – ниже пояса. С тех пор, как привезли его из леса с отчекрыженным тобой крылом, не утихала у них с кочетом Янычаром жестокое единоборство за первенство в курятнике. Дрались насмерть раз пять. Карлуша, хоть и однокрылый, таки надрал Янычары задницу. Тот теперь скромно сопит в две дырочки и хохлится в углу на насесте. Почти перестал горланить по утрам. Несушек без азарта кроет – в очередь с Карлушей и по дозволению. А мы от этого почти лишились яиц. Смех и грех. Но от него и польза немалая. Оказалось, чует он своим шнобелем какие-то магнетические силовые полосы земли, их пересечение и влияние на развитие биовидов. Настырно домогался от нас (по указанию своего шнобеля) чтобы мы отсадили сливу от вишни, переставили свиной катух на место коровника и полностью перепланировали грядки: помидоры – на место редиски, а лук – на место огурцов. Донял таки, плюнули переставили, пересадили и перепланировали. И что ты думаешь? Хряк прибавляет в весе в дент по килограмму, куры несутся как оглашенные, а овощи как сцепи сорвались – замучились с переработкой.
В последнее время соорудил отец Карлуше лестницу: набил планки на шестиметровую доску и приставил ее к яблоне. Карлуша по ней добирается до вершины и часами сидит там, ветру башку свою многомудрую подставляет, да одно крыло со вторым обрубком распускает. Иногда так заорет, заверещит, а в голосе тоска человечья – аж мороз по коже. Всех соседей переполошил. Признаться у меня к нему притупилась оголтелая злость, иногда даже жалко тварь божью, точнее – сатанинскую.
Недавно прочла в «Советской России» коротенькую «сквозь зубы» заметку о новой аграрной технологии Василия Прохорова. Чудеса вытворяет наш крестничек на опытном хозяйстве под Пензой вместе с Шугуровым. Не пашут, не удобряют, не травят землю гербицидами и пестицидами и получают по тридцать центнеров с гектара пшеницы – за счет разбросанной мульчи, разведение на ниве особых червей и еще каких-то хитростей. Меня, в мое время, за такую абракадабру в дурдом упрятали бы.
Взыграла гордость за Васеньку, не обессудь, как за своего сына! Но ведь заклюёт, загонит их в угол академическая сволочь, как Кар-Карыч нашего петуха, сердцем чую.
С тех пор как побывал Василек на твоей «драке» у Аверьяна – ни слуху о нем, ни духу. Не сладкая видно у него доля, как и у отца мученика. Вот кажется и все. Да, сынуля, арык на огороде опять заилился. У отца силы уже не те. Может, приедешь, выберешь дня три, очистишь? Обнимаю, мама».
…Тускло-желтый полусвет завис над площадью перед ДК имени Ленина. Она была абсолютно пуста – как и положено ей быть в это полночное время. И, тем не менее, покинувший последний трамвай и пробравшийся к площади сквозь чащобу сквера, Евген, не выходя из плотной тени акации, включил обзорный радар интуиции. Ощупывая им и взглядом желтушный полумрак, он настороженно и долго вслушивался в тишину, в разлитый над площадью покой. Рефлекс опасности, настроенный на засаду из сторожевиков Конторы, молчал. Здесь Евгена не ждали – по крайней мере, снаружи. Не выходя из плотной тени сквера, он передвинулся из под акации к разлапистой кряжистой липе. Отсюда были видны окна Томина – ночного сторожа ДК. Одно из них, завешенное плотной шторой, струило тепло-красный полусвет. Кузьмич не спал. Пока что везло Чукалину. И везение это возбуждало колючее неудобство: не должно по идее везти в его свирепой, событийной круговерти, замешанной на остервенело-гончем могуществе Конторы.
На стук в окно, спустя минуты, отодвинулась штора.
– Кто? – спросил невидимый в черном окне Томин, бессменный поглощатель и оголтелый почитатель оперных спектаклей Соколова. Вся комната у Кузьмича завешена была снимками премьер, где вездесущий Томин бочком пристраивался к бель-кантовой славе солистов: Кузьмич и Гремин – Чукалин, Кузьмич и Джильда – Кошелева, Кузьмич и Мефистофель – Стадниченко, Кузьмич и Риголетто-Эйдлер.
Теплой приязнью к неистовому меломану обдало сердце Евгена и, размягченный ею, ответил он свидетелю и страстному попутчику своей, пожаром отгоревшей вокальной эпопеи:
– Открой, дядь Леш. Я.
Из-за стекла чуть слышно охнули. Свет в комнате погас. Открылась дверь. Евген шагнул во тьму, настоянную на неистребимо терпком духе увядшей плоти: был Томин вдобавок к меломанству, заядлым препаратором, изготовляя по заказу чучела зверюшек, птиц и обучая этому экзотическому занятию ребятню – в зоокружке при ДК культуры. Практически бесплатно обучал, поскольку ежегодно вставала дыбом социалистическая шерсть на номенклатурном хребте министра культуры СССР, стоящего на страже голожопости русского культ-люда: низ-зя было захапывать аж две зарплаты сторожам Томиным за две работы, жирно будет.
Не зажигая света обнял Кузьмич Чукалина, оповещая жарким шепотом про несусветную кутерьму, взвихрившуюся вкруг него:
– Ты что там натворил?! Из всех клещами сведения про тебя тянули. Соколова дважды в КГБ таскали, раскалывали.
– Дядь Леш, творили не я – они. Я лишь в полсилы сдачи дал за хамство. Теперь в бегах.
– Ой, Женька-а-а… Куды от них денишьси, если вцепились – всю жизню испоганят.
– Есть куда деться. Если поможешь, дядь Леш.
– Что надо? Мне, бобылю, за наших пострадать – сплошное удовольствие. А за тебя, сам знаешь, хоть в воду, хоть в огонь, а хоть бы и на нары.
– Не надо ни в огонь, ни в воду.
– Так направляй, куда.
– В телефонную будку.
– Так вот же телефон, на столе!
– Отсюда не стоит. На трамвайной остановке автомат.
– Знаю.
– Наберешь вот этот номер (он сунул в руку Томина листок), когда ответят, скажешь всего два слова: «пеньжайка и каштан».