– Виктор Иванович, – прервал Белозерова Куйбышевский полковник Орясин, – Дворец Культуры занесен в список объектов, где бывал Чукалин? Там выставлен пост?
– Нет.
– Почему?! – настороженно и жестко вздыбился Левин.
– Помимо Дворца студент бывал регулярно на «Динамо», где занимался акробатикой с Омельчено, в Доме Учителя – кружок Красницкого, в спортзале нефтяного института, где боксировал с сокурсником Вартановым, наконец – в спортзале института, где их тренировал на «драке Радогора» сам Бадмаева. У меня не хватит всего аппарата, чтобы выставить посты на этих объектах и потом…
– Мне бы сказали на Лубянке в этой ситуации – «Засунь свое «потом» в задницу, – вломился в генерала Левин. – Я извиняясь за отсутствие «цирлих – манирлих», Виктор Иванович, но вы должны были полтора часа назад немедленно захлопнуть сыск на Дворце Культуры, как только раздался звонок из заводского района! Дворец – в этом месте.
Белозеров, стиснув зубы, давил в себе каленый рык, круто замешенный на мате – его макнул полковник, публично и недопустимо. Однако ответил скучно, укрощенным баритоном:
– Вариативный портрет Томина нам испекли здесь только что, а не полтора часа назад.
– Итак, что мы имеем теперь по этой основной версии, – потер ладони Дан, – студент прибыл к Томину. И тот, по его просьбе звонил Бадмаеву. Студенту с Бадмаевым эта фраза, скорее всего, понятна. Пока мы разеваем свои спецхлеборезки, они… уже полтора часа делают свое дело. В отличие от нас, толкущих воду в ступе. Черт его знает, какое дело… что значат эти дурацкие «пеньжайка и каштан»?! Здесь, печенкой чую, смысловая шифровка.
Надо немедленно в ДК! Там тряхнем этого меломана.
– Хотите знать, чем он расколется? – спросил Левин. – Он продерет глаза и скажет, что Чукалин за поллитру попросил насолить одному мудаку, разбудить ночью. Дал телефон и два слова. И смылся. Томина за эти жабры не ухватишь… реакция Бадмаева на побудку ночью абсолютно адекватна. А Чукалин не дурак, его давно нет во Дворце. Надо быть последним идиотом, чтобы подарить нам такую фору. За этим мальчиком такой щедрости до сих пор не наблюдалось. Он уже смылся из Дворца.
– За ним не заржавеет. Он искалечил Бульдога, выключил из работы Утятина, – с каким то непонятным удовольствием перечислил Дан.
– А перед этим, между делом, возвратил с того света бригадира Тихоненко, – вклинился, катая желваки по скулам полковник Орясин.
– В каком смысле с «того света»? – спросил Белозеров. – Мы что, за Исусом гоняемся?
– В самом прямом. Санитары зафиксировали смерть Тихоненко. Туда пришел Чукалин. Наутро Тихоненко явился на работу на спецобъект в Новом Буяне как ни в чем не бывало.
– Это что-то новое! – с предельным интересом встрепенулся Левин. – Подробнее можно?
– Нельзя, Борис Иосифович. Меня и так черт дернул за язык.
– В чем дело, Евсей Максимович?!
– Мы допросили главного инженера спецрежимной оборонки, он рассказал подробности той ночи. Я тут же переправил рапорт – пересказ в Москву. К утру оттуда радиограмма: всю эту информацию запрессовать в нашей конторе, все щели законопатить наглухо.
– Так. А почему все это прошмыгнуло в Москве мимо меня? – сосредоточенно и жестко спросил Левин.
– Вы и разбирайтесь меж собой.
– Итак, он просочился ночью сквозь наши посты на железной дороге, в аэропортах, добрался до Грозного. Сумел шифрованно согласовать с Бадмаевым их действия, наверняка загримироваться. Этот вундеркинд играет с нами в кошки-мышки, где кошки пока мы. Но, век свободы не видать, мы превращаемся в мышат, коллеги. – Дан остренько, пронзительно переводил взгляд с Левина на Белозерова.
Левин сморщился как от зубной боли:
– Муля, не нервируй меня, – сказал москвич, мазнув на миг присутствующих прокуренным профундо Фанни Раневской.
– Так что сидим? Сидим то чего? – угрюмо подал голос куйбышевский Орясин. – Немедленно стягивать кольцо вокруг Дворца Культуры и усилить его у дома Бадмаева. Он прет к Аверьяну полным ходом… скорее всего он уже там. Но пост у дома Аверьяна молчит.
– Будьте любезны запросить, какого черта он онемел? – попросил Белозерова Левин.
Белозеров отдал приказ по рации:
– Пост четвертый, немедленно подтягиваться и кольцевать заводской Дворец Культуры имени Ленина. Пост пятый, шестой перебазироваться и уплотнить наружку у дома Бадмаева. До света чуть больше двух часов, собачья вахта, смотреть в четыре глаза.
Евгений приподнялся, рывком сел на бутафорской тахте. Вслушался в провально-черную, глухую тишину, нависшую над сценой. Они уже были на подходе. Сторожевой рефлекс Евгена фиксировал их злой, кипящий нетерпением азарт, в котором он явственно различил наличие игрально-музыкальной доли. Это было неожиданно. Евген еще раз вслушался: знакомо-родственный душе неистребимый сегмент гармонии был вплавлен в одну из приближающихся гончих, посланных по его следу…Гиена свободная от плотоядных гонок за добычей, способна была наслаждаться пением колибри?! Евген всмотрелся в циферблат часов. Часы показывали 2.15. ночи. Он спал 1.10. И у него в запасе было минут двадцать. Вполне достаточно.
Он встал, перекинул через плечо ремень дерматиновой сумки на молнии, где уютно уместились фонарик и пернатый слиток беркутячьего крыла. Нащупал над роялем на стене выключатель, зажег настенное бра. В неярком свете его привычно точными рывками надел кеды, завязал шнурки. Метнулся к выходу на авансцену. За ней, почти вплотную влип в стену щелястый квадрат двери. Она перекрывала вход к винтовой лестнице, вздымающейся к колосникам и антресолям сцены на двадцати метровую высоту. На двери висел в сиротском, дано забытом одиночестве замок. Евген достал, включил фонарь с пристроенным к нему резиновым кольцом. Надел резиновую сбрую с фонарем на голову: освободились руки. Луч света упал вниз, осветил дощатый круг пола перед дверью. Забытость и сиротство двери подтверждались: к колосникам к антресоли никто не поднимался, по крайней мере несколько месяцев: пол перед дверью устилал слой пыли. Пыль – это то, что нужно, ехидно-девственная недотрога, сообщница Евгена – как и замок на двери.
Кошачьим мягким скоком переместился он к черно-лаковой глыбе рояля. За ним, в двух метрах в пол был врезан овальный люк с кольцом – вход в цокольный этаж с полусотнею кладовок, столярных, швейных мастерских.
Евген откинул люк – вниз вели ступени. Здесь все было обжито, недавно вымыто: вход в преисподнюю ДК, в отличие от входа на верховые антресолевые небеса был регулярно посещаем, манил зазывностью и был доступен.
Евгений скользнул в люк. Нашел мастерскую Томина, открыл дверь ключом. Пробыл там около десяти минут. Вышел, оставив ключ в скважине. Выбрался из люка на сцену.
Оставив люк открытым, он двинулся к свисающей из тьмы кулисе. Притронулся к ее ворсисто-бархатной, упругой теплоте. Нащупал за кулисой округлую жесткость пенькового каната. Усмехнулся: все было на местах, как прежде. Вернулся к роялю и сел на банкетку. Откинул крышку. Коснулся клавиш, тех, что породили его «Сонатеныша». Со щемящей нежностью и теплотой вобрал в зрачки черно-белую контрастность клавиатуры, напитанную эманацией Гармоний. Здесь было обиталище великанов духа: от Генделя, Вивальди, Скарлатти, Доницетти, Моцарта – до бунтарей, мыслителей XX столетия: Шостаковича, Свиридова, Прокофьева, Гаврилина и Гершвина.
Евгений вздохнул в нахлынувшей зовущей ностальгии. Увы, не время. Ждали нещадные, по краю пропасти прорубленные ступени к действию. Еще ни разу жизнь не поворачивались к нему такой хищно-охотничьей, оскаленной пастью. Что воспалило в нем ответный, столь же беспощадный позыв к бою. Он, кшатрий, принял вызов Яви.
– Виктор Иванович, кто старший в группе, отправленной в ДК? – спросил у генерала Левин.
– Костров. Старлей.
– Чем отличается от прочих?
– Два ордена, медали за боевые действия в горячих точках, был в Анголе, Мозамбике и на Кубе. Предельно опытный, хладнокровный спец.
– На первый взгляд – вполне.
– И на второй вполне – вы же послали с ним Дана. Наехал, уравновесил командорство москвича Белозеров. Они были заперты Конторой в единую, без видимых перегородок клетку службы. Ежесекундно ощущая прущий от соклетника несовместимо-чуждый запах иного био-вида, как волк и рысь, смиряли клекот в горле и прятали клыки, поскольку часто делали одно и тоже дело, где жизнь, карьера одного зависела нередко от позиции другого.
Незримая, но кожей, спинным мозгом ощущаемая стена разделяла их этно-лагеря уже века, где растворились Хазарский каганат, «Велижское дело», «Дело Дрейфуса» и «Дело Бейлиса». Там, в этих временах, конструировались «Бунд», «Поаллей-Цион», «ГУЛАГ» под Коганом и Фириным, «ЕАК» (еврейский антифашистский комитет).
Во вздыбленном великоросском чувстве самосохранения возникли, им в противовес, Черная Сотня и Союз Русского Народа.
Тотальный геноцид над миллионами славян с приставкой «рас» (раскулачивание и расказачивание) в конце концов перевернулся и пронизал свинцовым градом и «Бунд» и «Поалей-Цион» и «ЕАК». Вершиной этого переворота стало «Дело врачей», свирепо обозначившее временный, непрочный перевес «коренников». Под пристально-третейским приглядом Сталина бочку Политбюро стянули обручами русских интересов Молотов и Ворошилов, Киров, Куйбышев, Вышинский, Андреев. Но с неизменно похотливым мастерством куковали в их постелях курчаво-черноперые кукушки: Жемчужина (Перл – Карповская) Горбман, Маркус, Ноткина, Хазан и Коган.
Был Берия. Но весь его, пропитанный сионством и троцкистским людоедством пыток аппарат, прихлопнули Жуков с Серовым. Был Сталин – его сменил и сладостно облил помоями Хрущев – Перлмуттер.
Весы качались вот уже который век, влипая чашами попеременно в дерьмо и кровь этно-сиамских близнецов планеты.
«На первый взгляд, вполне» – сказал о командире группы Кострове столичный прокуратор Левин.
– И на второй вполне. Там Дан с Качиньским –еще раз повторил Белозеров, втыкая в москвича уравновешенный, бесспорный «Статус – КВО».