– Ну-ну, – покладисто и мягко согласился Левин. Их было в этой гонке двое (куйбышевец – почти не в счет). Но позолоченный весомый приз один: Чукалин – Аверьян в нерасторжимой связке. Вот этих надлежало изъять из рыхлой, анестезированной Суслиным охло-массы и опутать нервно-паралитическими щупальцами КГБ. Изъять и вплавить пожизненно в Контору. Само собой, по мнению Левина, – в шестиконечно голубой ее отсек. Всего то и делов, а пыли, вони уже черт те сколько…сейчас три ночи…иль утра…с-со-бачья вахта, шоб ей сдохнуть!
Костров – угрюмо металлический, упакованный в боевую сбрую, стоял перед столом с пустой поллитрой, замурзанной краюхой хлеба, обкусанным соленом огурцом на тарелке. За столом сидячее раскиселился помятый, в усмерть перепуганный шпак. Который значился в реестре у Кострова, как Томин.
– Еще раз, – выцедил Костров. Покалывала, царапала спину едва приметная, всепонимающая ухмылка пристяжного Дана: «А что я говорил!».
– Ик … чего? – Икнул, по-рыбьи блекло и бесцветно вытаращился хренов очевидец и сообщник.
– Еще раз повтори.
– Дак, это… че тут повторять… пришел Чукалин, выставил поллитру, ик! Сказал: дядь Леш… ты меня уважаешь? А я ему: Евген, ты гений и это самое, второй Шаляпин.
– Короче, – дернув щекой, уронил Костров.
– Вас понял. Ну он говорит: есть у него на курсе мудозвон один. Щас дрыхнет. Ему бы насолить… ну, в смысле, разбудить звонком, сказать два слова, которые он терпеть ненавидит.
– Он что, для этого и приходил?
– Не-е-е… он часто по ночам сюда, в ДК, играть на сцене приходит. Там рояль. Играет и поет часа два, потом спит до утра. И в институт прямо отсюда, не заезжая в общежитие
– Сегодня то же самое?
– Само собой… играл…
– Слова, какие?
– Чего?
– Слова, какие передал для мудозвона?
– Ик… пардон… слова такие: «панж…ж..ж-айка и кыш-тан!».
– Пеньжайка и каштан?
– Во! Именно так. Ну, я за трубку, а она молчит, зараза!
Костров поднял трубку. Зуммера не было. Пошел к розетке телефона. Из нее, коряво скособочившись, торчала вилка, воткнутая одним штырьком. Второй, отвинченный, лежал под розеткой на полу.
– Ну, значит, телефон, подлюга, скис, пришлось итить к автомату на остановке.
– Шел и слова талдычил, так?
– Вы в самую десятку! Откуда… ик… знаете?
Костров развернулся к Дану, брезгливое презрение к туфте пролившейся из Томина цвело на «фейсе» москвича.
– У вас вопросы к этому… есть?
Костров подвинулся, освобождая месту Дану. Дан пошел к раковине. Нагнулся и понюхал. Сморщился.
– Томин, вы выглушили эту дрянь один? – Дан взял поллитру за горлышко носовым платком и опустил в пакет.
– Так Женька же не пьет…
– Значит один. В итоге жив, здоров и вяжешь лыко языком. Бугай. Геракл. Голиаф!
– Чего?
– Мер-р-за-вец, – размеренно, пока что терпеливо, подытожил Дан, – ты вешаешь лапшу на слуховые аппараты двух чекистов, старый пердун. Водяру, хлебнув для удовольствия, ты вылил в раковину. Не потрудившись даже смыть. Из штепселя ты или Чукалин вывернули штырек, чтобы обесточить телефон. Теперь ты заливаешь нам тупо и бездарно про игру Чукалина на сцене. Дерьмовый из тебя актер. А мы имеем налицо твой сговор с гос-преступником. Статья 108, до десяти лет строгого режима. Куда удрал студент?! – фальцетным хлестом опростался Дан.
– Я же сказал…
Он не успел закончить. В слежавшихся пластах многоэтажной тишины Дворца вдруг лопнули рояльные аккорды. В их хрустальную тяжесть с нахрапом врезался, пронзил надменностью сталистый голос:
– Ва… ва… ва… ва… ва-а-а-у-у-у!
Оторопело, перепугано вздрогнул Томин, будто бичом хлестнули по спине Кострова, он дернулся, спросил у Томина:
– Кто!?
Увидел: испуг птичьего препаратора сменялся отчаянным и откровенно жалким состраданием.
– Я спрашиваю: кто!? – Сквозь зубы выцедил Костров, напитываясь полетно-легким облегчением, ибо сомнений не осталось. Скосил глаза на Дана, удивился: москвич по-идиотски и не к месту цвел удовольствием, подрагивал в задавленном, нутряном смешке.
– Чукалин, – ответил Томин. Раздавленный и абсолютно трезвый. Костров, катая желваки по скулам, еще раз полоснул взглядом по Дану, по его дико-неуместной здесь ухмылке. Сказал в переговорное рыльце рации:
– Первый, я второй. Студента засекли, он еще здесь. Прошу стянуть к ДК еще одно наружное кольцо.
– Он что… не испарился из ДК? – предельно озадачился из рации Белозеров на том конце.
– Так точно. Дал знать о себе.
– Каким образом?
– Заорал на сцене под рояль.
– Хочешь сказать, сообщил всем вам о себе?
Стала доходить до старлея Кострова некая абракадабра, нахрапистая нестандартность поведения студента. Ибо дичь, которую гонит КГБ третьи сутки, должна драпать в мокрых штанах, а не вещать о себе фанфарно.
– Разрешите приступить? – нетерпеливо запросил Костров рацию.
– Работай, старший лейтенант. Наружников подброшу, сниму из оцепления Аверьяна. И заруби на носу, никакой огнестрельщины – все остальное в полном наборе. И поосторожней: имеешь дело со спецом рукопашником, который завалил самого «Бульдога». Конец связи.
Костров отключился. Взял за плечо Томина.
– Веди.
И ощутив в плече настырный, сопротивляющийся протест, дал волю вызревшему гневу: тряхнул тщедушное тельце, вкогтился пальцами в костлявую вялость старческой плоти – оповестил:
– Надумаешь вилять – угроблю. Пшел!
…Костров с тремя бойцами шагали в полутьме по лабиринту коридоров за обреченно семенящим Томиным. Дан шел бок обок с командиром. Костров скосил глаза, спросил:
– Может, поделишься, чем насмешил студент? Позубоскалим вместе.
– Он нас послал, Костров.
– Каким же образом?
– Ва… ва… ва… ва… ва-а-у-у.
– Ну и что это значит?
– До ре ми до ре-е до-о.
– Ты в каком звании?
– Я как и ты. Старлей. Устраивает?
– Эт хорошо. Могу я попросить об одолжении?
– Извольте.
– Ты б не выё... ся, Дан. Попроще можно?
– Увы, нельзя, коллега.
– Это почему?
– Специфика посыла. Он виртуозно-музыкально специфичен.
– Так растолкуй.
– Есть разные жаргоны. У нас, у особистов, один. У блатняков и зеков другой. У лабухов, образованцев – третий.
– Тот «до ре ми»… нас что, послали?
– Причем в самой паскудной тональности.
– В какой?
– В мажоре это вежливая предвариловка отлупа: «Не пойти ль вам на х…?» В миноре – сам посыл с нахрапом и агрессией: «Да пошел ты на х…». Но то, что мы услышали, апофеоз для нас, ослоподобных: «Все пошли в п…щу!» В ту самую, охальную, прокисшую у проститутки. За это у лабухов, как правило, следует битие морды.
– Ты это все откуда знаешь?
– Я бывший лабух, гитарист, коллега. Исколесил в студенчестве на гастролях с ВИА не один десяток городов, прежде чем втащили в Контору.
– Так значит нас с тобой…
– Послали. И очень далеко. Он дал понять, судя по тембру и экспрессии, что с олухами, вроде нас, ему позорно сесть даже на одном гектаре.
– И что нам остается?
– Поймать и набить морду сопляку – цвел в непонятном удовольствии Дан.
– Оказывается и с московским «психом» можно найти консенсус.
– Здесь осторожно! – надрывным фальцетом вдруг вскрикнул Томин – предупреждал, как мог сигнальным воплем Евгена на сцене. В сгустившейся, почти кромешной тьме угадывался дверной тупик – вход на сцену:
– Еще раз пасть раскроешь – придушу, – свирепо дернул за плечо проводника Костров.
– Здесь низко…
Костров включил фонарь на каске. Слепящий луч уткнулся в дверь. На самом деле, дверь требовала поклонения: не более чем метр шестьдесят под притолокой. Последняя вбивала в лбы пришедшим вразумление: ты входишь в Храм, на сцену, склонись, дубина.
Костров, притиснув к стенке Томина, поднял руку, готовя группу к действию. Рванул дверь на себя. Взлетел с бойцами по ступеням.
Едва просвеченный ночником пустынно-гулок был сценический размах. Недвижным водопадом стекали с кромешной высоты тяжелые волны бархата. Костров с бойцами, кинжально протыкая сумрак фонарными лучами короткими бросками, обшарили в се закоулки. Никого.
– Томин! – позвал свирепо командир. – Где тут рубильник?
Томин поднялся, включил свет. Белесый, почти, что дневной свет залил сцену, рывком содрав тьму с немудреной сценической начинки: десяток стульев, две театральные софы, пульт управления кулисами и занавесом. Рояль. За ней – открытый люк!
– Куда ведет? – ткнул пальцем в люк командир.
– В подвал.
– Что там?
– Кладовые и мастерские с реквизитом.
– Сколько их? Телись скорее, мать твою!
– Что вы кричите?
– Я спрашиваю: сколько?
– Штук двадцать… или двадцать пять…
– Оттуда еще выход есть? Как можно выйти из подвала?
– Только через этот люк.
– Наличие дверей у зала?
– Три.
– Открыты?
– Заперты. Я открываю их перед концертом или совещанием. Или каким-нибудь мероприятием.
Костров кивнул бойцам:
– Проверить.
Трое, скакнув со сцены в зал, метнулись и рассредоточились по входам. Подергав двери, подтвердили: заперты. Костров еще раз обошел все закоулки сцены. Остановился перед узкой дверцей – с висячей примитивностью замка.
– Эта куда?
– К колосникам и антресолям. За дверью винтовая лестница наверх.
– Костров подергал замок и осветил дощатость пола, присыпанную бархатистым слоем пыли. На ней стыдливо, одиноко отпечатались лишь его подошвы.
– Надрать бы тебе, Томин, уши за пылевой бардак.
Неоперенным птенцом чуть слышно пискнула на груди рация. Костров поднес к губам лепешку микрофона.
– Чего молчишь? – спросил Белозеров.
– Обшарили зал и сцену. Пусто, товарищ генерал. На сцене распахнут люк, ведет в подвал. Там мастерские, кладовые с реквизитом. Студент в одной из них, тут больше некуда деваться. Приступаю к задержанию.
– Наружка от Аверьяна подъезжает. Действуй. Конец связи.