– Его там нет, Костров, – вдруг подал голос, шаставший за кулисами, Дан.
– Какого черта… ты ж видишь отсюда больше некуда деваться. Тут каменный мешок!
– Открытый люк – для тупарей. Так мы ж пока что остроумные? Иль тебе нравиться наоборот? Его там нет, я говорю.
– Может быть, подскажешь?
– Не знаю.
– Сквозь стены просочился, что ли?
– Я же сказал, не знаю.
– Тогда сопи в две дырочки и не мешай работать.
– Все слишком просто для него, Костров. Давай подумаем… На сцене чего-то не хватает… никак не вспомню, чего?
– Томин, вруби в подвале свет, – сквозь зубы рыкнул сторожу Костров.
– Там на щите перегорел предохранитель.
– Морочишь голову, кащей?!
– Давно перегорел.
– И до сих пор не заменили?
– Дак… не к спеху…ДК пока что на приколе. Лето.
– Развел бардак… ну, мы еще тобой займемся, тобой, и бардаком твоим. За мной! – Костров ступил на первую ступеньку люка.
– Не трать время на эту туфту, старлей, – еще раз досадливо позвал столичный «псих».
– Как там у вас у лабухов… ва-ва-ва-ва… ва-а – у-у. Это тебе. Пока в мажоре.
Бойцы нырнули в люк за командиром. В руках – по газовому пистолету с нервно-паралитической начинкой. В запасе у каждого – по световой гранате.
ГЛАВА 52
Костров с командой обшаривали восьмую кладовую с рухлядью уже тридцатую минуту. Надсадно, гулко билось сердце, шкворчало в перегрето-настороженных мозгах предупреждение: «Дичь» обладала рукопашным совершенством, могла атаковать с членовредительской и костоломной яростью в любой момент.
…В глубинно-пыльной черноте коридора вдруг хищно гулко лопнула покрышка:
– П-ф-с-с-с!!
Костров с бойцами дернулись на звук. Он был предельно дик и неуместен в этом подземелье.
– Козлы, вы не обкакались? – спросил вальяжно бархатистый бас откуда-то из тьмы.
Костров ринулся в коридор.
– Херр оберст-лейтенант, пошарьте здесь в каптерке, – воркующе учтиво пригласил командира из ниоткуда студент. Запел фальцетным герцогом из «Риголетто»:
– Жил-был у бабушки серенький козлик… бабушка козлика очень любила…
Костров с бойцами, бросками протаранив с десяток метров коридорного мрака, вспоротого их налобными фонарями, рассредоточились у самой дальней двери.
– Вот как? Вот так! Лю-би-ла козла! – ядовитым Мефистофельским рокотом добила «дичь» арию Герцога. В двери торчал ключ.
Костров невесомо, плавно попробовал повернуть его. Ключ едва слышно пискнул, не податливо уперся в скважине: дверь была не заперта. И за ней… рычал басом беглец. Костров рванул ручку на себя, наставил в разверзшийся квадрат газовый пистолет. Дважды послал во внутрь грохочущие выхлесты газа.
Вслушался, явственно всей кожей ощущая, как хищными клубами пропитывает комнатушку, лезет в человечьи глаза и грудь, незащищенные респиратором, хим. отрава, адекватно отвечая на немыслимо хамские «оберст лейтенанта» и «козлов».
– «До ре ми до ре-е-е-е до-о-о!» – с брезгливо-сокрушительным напором заорала комнатная тьма. И командир, врываясь в нее, пронизывая пространство фонарным лучом, почуял, как затопляет его бессильная ярость кабана, попавшего в западню. Ибо не выпевать хамские рулады полагалось теперь любому двуногому организму, а кататься по полу от раздирающего грудь кашля, захлебываться в слезах, соплях и собственной блевотине.
Выхваченный из мглы четырьмя лучами стоял в комнате у стены обшарпанный стол. На нем в изящном беспорядке бугрилась стопка журналов, лабораторные весы, катушки тонких ниток, три птичьих чучела, два скальпеля, каркас из проволоки изображал филина в полете.
У стены, отблескивая тусклым лаком, рубили с хрустом время старинные и мощные часы, качалась в чреве их желтушная блямба маятника. Белесой, страусиной скорлупой светился оголенный циферблат: куда-то сгинуло защитное стекло с него.
Серединой комнаты осанисто и по хозяйски завладела древесно-жестяная куча: в раздрызганной и безалаберной сцепке сплелись поломанные стулья, софа, три этажерки, погнутые софиты, аквариум из мутного оргстекла. Вся груда, выпирая в человечий рост, притиснула к стене диван. На нем стоял магнитофон с двумя колонками усилителя.
– Товарищ командир, смотрите, – позвал стоящий у дивана боевик. В его ладони невесомой едва приметной нитью отблескивала леска. Протянутая вдоль стены она цеплялась узелком за стрелку циферблата на часах.
Костров шагнул к дивану. Всмотрелся. Все стало просто, до омерзения, до жгучего стыда: три гвоздика в стене и спичка придерживали леску с гирькой, висящей над клавишей магнитофона. Студент дал всем им пол часа, чтобы бездарно, тупо шарить по пустым кладовкам. Затем натянутая стрелкой леска выдернула опорную спичку из под гирьки. Та шлепнулась на клавишу магнитофона, включила запись с поносным пасквилем студента. В итоге все они, облитые издевкою «козлы», которых вел сюда «херр оберст-лейтенант» стоят у блядского магнитофона. На котором крутятся кассеты.
– Да что ж ты так не любишь нас? – спросил вслух командир, гундося в респираторе. Свирепо, загнанно кипело в нем достоинство бойца, прошедшего в Анголе и на Кубе пороховые Крым и Рым.
– Вас никто не любит, херр офицер, – сказал магнитофон. Спину Кострова обдало ледяной примочкой: туда вселился дух удравшей «дичи»? Студент предвидел всю его реакцию?!
– Это почему? – вдруг выбулькнул вопрос из горла командира.
– За что любить опричников, песью башку с метлой? Ты пробовал хоть раз задуматься, чем занимаешься? Кто отдает команды «фас»? И за кого ты рвешь людские судьбы?
– Ну, растолкуй? – сказал Костров. Мазнул взглядом по лицам. Остолбенело пялились бойцы на командира, затеявшего разговор с железякой.
– Кто отдает приказы гробить, вгонять в разор нашу с тобой страну? Кто гонит миллионы кубометров газа западным буржуям? В деревнях замерзают, пухнут в холоде наши отцы и деды, сломавшие хребет фашистам. А топливо и нефть, сбереженные их потом и кровью, сифонят мимо них по трубам, обогревая побежденную Германию. Кто распорядился всадить гранату ЦБК в живую плоть Байкала? Бандитский комбинат который год гонит отраву в озеро-хрусталь, калечит всю Сибирь, людей, природу.
Какая сволочь надела на колхозную шею удавку МТС, передав их колхозам? Они теперь работают себе в убыток, не вылезают из долгов, поля все в сорняках, не обработаны, хлебов все меньше. Какой паскудник распорядился гнать Госплан по валу и поощрять за бешенство затрат? Чем больше себестоимость продукции, чем больше тратится на нее денег – тем выше почести транжирам. Какой матерый враг отменил все Сталинские понижения цен, обрушил курс рубля по отношению к доллару в 2,5 раза? Он, как Гапон, подвел к расстрелу рубль из пулеметов мировых волют. Кто заставляет агрономов карежить, истощать все наши нивы вспашкой, плугом?! Кто отбирает прибыль у толковых директоров и раздает ее дебилам и трутням?
А ты на страже этого паскудства. Ты охраняешь тех, кто всаживает Родине нож в спину. За что тебя любить, херр офицер, трусливо не желающий включать свои мозги? За что уважать цепного пса?
Холодный пот тек по спине Кострова: остолбенелые бойцы фиксировали их диалог. Накал словес студента нещадно воспалил подпольные, похожие сомнения, все чаще одолевавшие старлея. Но он, заимевший в обеспеченном своим потом и кровью тылу двоих детей, жену в двухкомнатной квартире, гнал эти мысли от себя.
– Серьезный разговор, – сглотнул слюну в пересохшую глотку Костров, – поговорить и я не прочь. Но ты же смылся.
– Ищи меня на крыше. – Закончила кассетная железка. Отключилась. Костров снял кассету, сунул её в карман.
– Орлы, вы ничего не слышали. Того, кто проболтается – достану из под земли со всеми потрохами. Затем зарою там же, но уже без потрохов. Но что гораздо хуже – я плюну ему в рожу и не подам руки. Все сказанное касается и вас, – добавил командир, буровя взглядом лейтенанта Качиньского. Был тут добавленный в его команду распоряженьем Левина вставной элемент. Предлог нашли говеннее поноса: для усвоения спецбоевого опыта Кострова. Все возражения Кострова наткнулись на нетерпеливо-оскорбительный отлуп московского начальства.
– За мной! – Костров шагнул к дверям.
Костров пересек с бойцами сцену под цепким коршунячим взглядом Дана, сидевшего на рояльной банкетке. Поодаль изнывал на полусогнутых, не смея сесть, несчастный Томин.
Костров остановился перед дверью, перекрывавшей ход на антресоли. Не глядя сказал ночному сторожу:
– Открой.
Тот ринулся к двери опрометью, стал с суетливой дрожью толкать вертлявый ключ в щель замка.
– Стервец этот на крыше, – не глядя на истекавшего ехидством Дана сквозь зубы выцедил Костров, – тут каменный мешок, больше некуда деваться.
– Я уяснил про крышу двадцать шесть минут назад, – меланхолично отозвался Дан, скользнув взглядом по циферблату часов.
– Ты это знал?! – бешено крутнулся к Дану командир.
– Я говорил тебе: здесь чего-то не хватает. Тут не хватает форс-линя. Они свисают сверху на всех сценах. Тому, кто забирается к софитам на антресоли, привязывают к форс-линю забытые детали, инструменты и верхний тащит их к себе, чтоб не спускаться, экономить время. Студент взобрался вверх по этому канату и утащил его с собой.
– Тогда какого х… ты грел ж… банкетку?!
– Когда я запросил минуту, чтобы подумать, ты спел мне, командир, про «до ре ми до ре до».
Глазной дуплет куратора проткнул Кострова беспощадно. Москвич не собирался прикрывать собой многострадальный зад аборигена, спасать его от грандиозной порки.
Издерганный ситуацией, все так же паралитично тыкался в замок ключом Томин – не попадая.
И разъяренный буйвол, прущий из Кострова наружу, с размаху хрястнул по двери копытом. Дверь рухнула во внутрь. За ней пустынно, пыльно отсвечивал пластинчатый металл ступеней, ввинтившихся в бездонность верхних антресолей.
Костров, цепляясь за перила, взлетал через две-три ступени, бросая тело ввысь рывками. За ним карабкались все остальные. Через минуту он остановился. И, свесив голову, воткнул луч света в отставший арьергард соратников. Увидел: к замыкающему вереницу Дану, склонился «пристяжной» Качиньский и что-то шепчет на ухо. Увидев это, гаркнул в провал между ступенями Костров: