– Лейтенант Качиньский!
Тот дернулся, задрал вверх голову.
– Ко мне!
Качиньский поднимался, вжимая остальных в перила.
«Успел? Если успел отсексотить, то что? Скорее всего, мало, суть монолога студента – вряд ли успел».
– Я, слушаю, товарищ командир! – Качиньский умостился рядом, («Сексот, сучонок херов»).
– Ты плохо меня слушал там, в каптерке. Иди вперед. Теперь будешь при мне.
…Отряд челночно прошивал грохочущий металлом полигон крыши под звездами. Они бледнели в натиске рассвета. Отсюда, с высоты, распахнуто освобождался от ночных тенет район заводов, вышек, нефтепромыслов. Стекала полутьма с негроидно– коричневых, облитых суриком, крыш. Все резче, явственней обозначались пирамидальность тополей, черно-зеленое скопище зелени в парках и скверах. Уже во всю пронизывал их воробьиный и вороний гвалт.
Прощупали все закоулки крыши, забранные решетками провалы вентиляционных козырьков, подходы к двум пожарным лестницам. Три стороны Дворца культуры густо оцеплены наружкой. Она не видела, не слышала, не замечала ничего. Четвертая, без лестницы, надежной, стерегущей пропастью обрывалась вниз. В пятиметровой отдаленности от неё бугрилась, выпрастываясь, из серой полутьмы разлапистая крона липы.
Обшарили всю крышу заново. Беглец исчез.
Чукалин отпрянул в тень, пережидая. Взрезая ночь кинжальным светом фар, с железным воем промчалась мимо «Волга». Летели ко Дворцу Культуры от дома Аверьяна – чтобы уплотнить облавное кольцо на него. В ДК – тотальный шмон, прочесывают кладовые и каптерки. Успели выслушать магнитофон и зачищают крышу? Или пока копаются в подвале?
Времени в обрез, до дома Бадмаева – полквартала.
Евген шагнул из под куста на желто серый, облитый лунным настоем тротуар. Врубился, ускоряясь в бег. В сталинской, осанистой, кирпично-красной семиэтажке жил Бадмаев (и здесь, как и в масштабах личностей, разительное расхождение: в «хрущобах» обволакивало жлобство тесноты, давил на темя панельный примитив клетушек для сов-быдла.А в «Сталинках» -тому, кто заслужил делами бесплатное жилье – просторнее, надежнее и долговечней.) Евген остановился. Нырнул в густую тень подстриженных кустов.
Всмотрелся, вслушался, гася дыхание: упругими тычками ломилось сердце в грудь.
Все было тихо. Наружка унеслась опрометью в ДК. Не выходя из тени, он заскользил, пригнувшись к торцу дома. Там рос каштан. Тот самый, втекший в ухо Аверьяна от Томина – вслед за «пеньжайкой». «Пеньжайка», коей оповестил о себе Евген, их фамильярный шифр, их позывные, прилепленные командой к лужайке с пнями, той самой под Гудермесом, где закалял Бадмаев их боевую стать в нещадных драках Радогора. И этот шифр был зовом и паролем братства, соткавшегося между ними.
…Евген притиснулся к стволу каштана, поднял голову, всмотрелся. Стал обходить ствол, выискивая взглядом нужное. В прорехе черной кроны, куда просачивался лунный полусвет, едва приметным змеем – альбиносом провис дугою трос.
Чукалин ощутил: теплейшим ладаном пахнуло в сердце – здесь его ждали!
Подпрыгнул и вцепился в ветвь. Упершись в ствол ногами, стал невесомо и бесшумно взбираться ввысь. Добравшись до троса, сцепил зубы, превозмогая боль: горела, ныла кожа на ободранных ладонях. Копя во рту слюну, толчками разума, древнейшими спинно-мозговыми рефлексами (рептильным и лимбическим) стал усиливать анестезирующие свойства слюны. И, накопив ее, обильно облизал ладони. Боль уползала с кожи, свертываясь, в слабо щекочущий зуд мурашек.
Евген сжал пеньковый трос, дернул на себя. Спрямив дугу, трос натянулся. Испытывая его на прочность, Чукалин рвал к себе упруго-неподатливый канат. Где-то вверху над каменно-кирпичной кладкой под самой крышей дома чуть слышно звякнул металл: Бадмаевский железный якорь от лодки «Казанки» был им зацеплен намертво за стойку ограждения. Евген толкнулся от ствола и, прорывая телом хрусткую завесу листьев, ринулся к торцу дома. Стена неслась навстречу. Ударила в подошвы вытянутых ног. Спружинив ими, Чукалин глянул вниз. Под ним зиял бездонный желто-лимонный мрак.. Внизу все было тихо. И он, перебирая по стене ногами, по-обезьяньи резво стал подниматься по канату.
У самого верха под обрезом крыши, его поддела жесткая и теплая рука: Бадмаев мощной тягой помог взобраться на ограду. Перевалив через нее, Евген припал к надежной долгожданной плоти вещего волхва, чей разум, родственное соучастие в судьбе стало вторым, а может быть уже и первым родовым отцовством.
– Там, во Дворце, среди гончих назревает смерть, – возник и высочился из горла Аверьяна чуть слышный клекот – шип. Евгений дрогнул.
– Но я не трогал никого. Мы даже не встретились.
– Я знаю. Их каста сцепится между собой. Меж многими из них стена. Там, как и везде, ясуни и дасуни.
– Утратится жизнь солнечного?
– Нет, черного карателя. В их стае накал различия сейчас на пределе. Они пойдут на все. Нам будет трудно.
– Нам?! Вы собираетесь…
– Я вызрел. Теперь мы в одном роке.
– Архонт, мне нет прощенья, моя несдержанность и честолюбие втянули вас…
– Нет. Мы оба поменяли кармы. Теперь во мне зов кшатрия. А ты возвышен ИМИ и подключен к Инсайту Эгрегора.
– За что? Чем заслужил?
– Тебя испытали шудрой Тихоненко, и ты вознес его к вершине Кундалини – воскрешению.
– Меня учили вы…
– Я не достиг таких высот. Ты, порожденный кастою Орловых-Чесменских, стал индиго. Теперь вступаешь в стадию брахманства, твое предназначение – кудесник. Но приготовься к испытаниям.
– Из них есть выход.
– Да, я изучал его, зондировал твой Будхи. Ты многое предусмотрел. Нам нужен телефон Пономарева.
– Он есть у отца в записной книжке. Но я не смог связаться с ним инсайтом. Почему, учитель?!
– Отец твой-кшатрий. Ты унаследовал его характер. Но твой инсайт – от матери Чесменской. Теперь мне надо подключиться и отшлифовать детали. Сегодня на «Пеньжайке».
– Нашей пеньжайке!
– Сегодня в полночь. Но ты понадобишься раньше. Я позову. До этого найди возможность отдохнуть. Теперь мне пора. Я усыпил стражу ненадолго. Они спят в комнате. Послушай мой совет: не посещай родителей перед Пеньжайкой. Чтобы поймать тебя, каста отбросит все свои табу.
– Мне надо увидеть отца и мать, у мамы плохо с сердцем. Скорей всего, мы долго не увидимся. И есть еще одно: я должен передать презент.
Аверьян усмехнулся:
– Обещанное даже чернозадому квазимодо надо выполнять?
– Да, я должен выполить обещанное. До встречи.
– Возьми, здесь двести.
– Что это?
– Деньги.
– Это много.
– Достаточно.
Они обнялись. Евген, взяв в руки трос, перемахнул через ограду крыши, завис над пропастью гигантским пауком на паутине. Он опустился к подножию стены через минуту. И выпустил трос из рук. Белесый жгут, раскачиваясь в витых извивах, ринулся ввысь.
Чуть слышно под звездным небом звякнуло железо. И силуэт Бадмаева, маячивший на краю крыши, исчез.
Евген вошел в густую тень каштана. Обнял округлую шершавость ствола, сработавшего только что пособником свидания. Прильнул к нему щекой. И ощутил, как вкрадчивый, живительный земной сироп, отсосанный из недр корнями, насыщенный азотно-фосфорно-калийным бульоном, струится под корой наверх и растекается по капиллярам листьев, течет и насыщает их.
Болезненным сполохом взорвалось в голове: он тонет в духовитой сенной перине, истерзанный сумасшествием восторга… над ним сияющим созвездием источают счастье колдовские глаза полночной нимфы Виолетты… и пепельная бархатистость ее кожи струит с ума сводящий запах, настоянный на угасающей агонии пионов.
Все полыхнуло и сгорело, оставив в сердце саднящую, тупую боль.
Евген содрогнулся, открыл глаза. Он, стоя, спал. И все это приснилось. Измотанный событиями трех ночей, мозг отключил себя на несколько минут.
Так он стоял, сливаясь с деревом и тишиной. Потом отпустил ствол, пошел, шатаясь, не выходя из тени сквера.
Рассвет уже вливался в индиговость утра: его рассвет, в его индиговую сущность.
Пора было искать пристанище на несколько часов для отдыха.
ГЛАВА 53
– Что мы имеем, командир? – спросил с тонкой усмешкой, Дан. Он подпирал главою звездный небосвод. И сам себе ответил – от мертвого осла уши. У пацана прорезались крыла и он улетел. Я аплодирую ему, с таким, предельно шустрым экземпляром, станговится все интереснее работать. Пора идти докладывать, Костров, о том, как густо и пахуче мы облажались. Ты как на это?
– А у тебя есть вариант получше?
– Где б его взять, Костров, но вариантов нет. Ну, таки мы идем?
Они пошли к распахнутой двери под козырьком: Дан и Костров. За ними в двух шагах тянулись остальные. Ступив на первую ступень, Дан поманил командира пальцем. Шепнул на ухо:
– Пленку мне отдашь? Иль генералу? Мне – предпочтительней, вдвоем все обмозгуем, сольемся в спецконсенсусе.
– Ты о чем, Дан? – уперся в москвича серо-стальной непроницаемостью глаз Костров. Он был намерен оставаться здесь, на крыше.
– Ну, тебе видней. Но я бы на твоем месте…
– Ты на моем не будешь никогда, кол-л-ле-га. Скатертью дорога. Я задержусь. У меня тут соображение возникло. Проверю.
– Ну-ну. Я в комитет.
Дан стал спускаться. Что-то влекло к Кострову – необъяснимой сложной тягой. Но по всем параметрам устраивала москвича задержка командира. Интерпретацию костровского провала, замешенного на его упрямстве, сподручнее плести перед начальством тет-а-тет.
Костров повел бойцов к четвертой стороне крыши – торцовому обрыву. Над ними уже вступил в свои права рассвет, окрашенный фламинговым багрянцем восходившего светила.
Они остановились на краю. Прокручивая в голове шизофренический, немыслимый исход студента с крыши, с свирепою досадой отгоняя предположение, никак не мог отделаться Костров от дикости произошедшего. Сидел оно у него в мозгу болючею занозой.
Встав на колени, старлей всмотрелся в пологую покатость кровельного, многократно залитого суриком, листа. Склонился ниже. В болезненном ошеломлении сжалось сердце: отчетливо впечатался, в чистейший, облизанный дождями сурик, едва различимый отпечаток спортивного кеда. Толчок ноги был сокрушительно силен: слой краски сдвинут – содран почти до самой жести. Прыжок вел в никуда – в бездонную провальность.