– Пусть приведут его.
– Но он… уже не ходит.
Всплеснулся в памяти очаг наслаждения: хрустящий цимес переломанных костей. Над жертвой поработал Кокинакос. Сначала выколол глаза. Затем перебивал чугунным молотком лодыжки ног, предплечья рук. Остатки дергающейся плоти сложили пополам и втиснули в железный ящик: три локтя на три. Накрыли герметичной крышкой, поскольку режуще невыносим был рев истерзанного бунтаря.
– Сюда вам могут принести, вместо Иосифа, большой бифштекс, Владыка… его уже отбили молотком.
– Ты заставляешь повторяться. Сюда Иосифа.
Недир, смиряя дрожь, сказал в селекторное рыльце:
– Ко мне Иосифину. В пластмассовом мешке. (Чудовищно смердела испражнениями падаль, оскорбляла нюх).
…В стене разверзлась щель. Дверь втянулась в пустотность переборки. В овал, пригнувшись, втиснулись поочередно двое, несущих блесткий куль. С натугой приподняв поклажу, взгромоздили на громоздкий ящик, доставленный в каюту бывшим стражем и ставший постаментом для его же тела. В нем рафинадные осколки сломанных костей, зазубрено раздирали скрученные судорогою мышцы.
– Освободите от мешка, – втек в полушария носильщиков приказ, плеснувший нетерпением от сгустка Тьмы над троном. И цепенея в ужасе от вида этой Тьмы, они содрали с принесенного хрустящий целлофан. Ударил в ноздри тяжкий, плотный смрад: текла от полутрупа предсмертная агония распада. Носильщики, усмиряя рвотные позывы, метнулись к магнитно-притягательной двери, исчезли. С изящно-тихим шипом овал в стене задраился дверной пластиной.
Над постаментом высился мясной муляж Иосифа, в комбинезоне. Его венчал обтянутый кожей череп, игольчато торчал над ним белесый гребешок волос. Под бело-мраморной пластиной лба багровой чернотой зияли две глазных дыры. Из них сочилась по щекам, марала струями комбинезон липкая слизь сукровицы. Подергивалась под льняной материей плоть. Едва приметными толчками дергались там и сям мускульные волокна. Под ними, опаленная нещадной болью, металась загнанно душа, осознавая гибельную непригодность своего жилища. Готовилась его покинуть. Недир почуял, как разгорается в нем наслаждение. Впитав агонию объекта мести, шептал, копируя божественных, непостижимых анунаков:
«Майн либер дих, Иосифина…тишамеру…ло маассэ авон аль панай, ва покед гасироти махала ми-кирбэха йирато аль-пэнейхем…(Берегись, не сотворяй греха перед лицом моим. Я карающий, устраню болезнь внутри вас. Теперь страх на лицах ваших. – др.евр).
Недир, ползая взглядом по изломанному телу идиота, не пожелавшего отдаться страсти господина своего, вдруг уловил какое-то несоответствие. Недир всмотрелся. Почуял, как медленно дыбятся остатки власяной щетины на висках: в кровянисто сочившихся глазницах недобитого что-то шевелилось. Там зарождался блеск. Он набухал пронзительно-сталистым отсверком, выдавливал на щеки остатки кровянистой слизи. И, наконец, оформился в глазные яблоки. В них грозно полыхнули пещерной чернотой зрачки.
Обретший зрение Иосиф пошевелил ступнями и руками. Всмотрелся в сгусток Тьмы над троном. Надорванным, шипящим клекотом исторгла его глотка благогодарение за возвращенность зрения и жизни:
– Владыка… я никогда не дам вам повода разочароваться в сотворенном.
– Я это знаю, – ответило Всевластие над троном.
Прапредком восстановленного бунтаря был прогремевший в вековечных толщах хроноса писучий сибарит Иосиф Флавий. Который век он нес на биографии репьи хулы и похвалу, проклятия и восхищенье – казалось бы, дичайший и несовместимейший набор оценок его личности. Все становилось на свои места, когда историк – крот возвысился до пониманья сути Флавия. Там, в генной сущности его, уместились два рефлекса: неистовая жадность к наслаждениям и голый практицизм. Когда иерусалимский Синедрион вручил ему бразды правления всей Галилеей, чтобы отразить нашествие когорт из Рима – он храбро, изощренно бился, нещадно тратя жизни иудеев. Но, трезво взвесив силы и оценив давильный пресс римской осады – бежал в Иотопату. Там занял оборону и лихо воевал, усеяв трупами несчастных осажденных всю крепость. Когда же уяснил итоговую непрактичность этих жертв – пошел по трупам, скользя по лужам крови – к римскому Веспасиану. Поднявши руки, трубно восхвалял блистательную доблесть полководцев Рима, особенно Веспасиана.
И делал это с подлинным талантом всю остальную жизнь, став римским гражданином, летописцем, владельцем собственных поместий и дворцов, отряхиваясь вальяжным гусем от проклятий Синагог из стонущей, поверженной, разбитой Иудеи. Но Флавий – перевертыш, фонтанами из авторских чернил с восторженностью славил сущность Рима. Ибо горела в иудейском летописце нерассуждающе слепая благодарность к благодетелю Веспасиану. И генная искра ее, преодолев века, зажглась в душе потомка Флавия, спасенного Энлилем.
– Ты возжелал судью? – спросил Энлиль Недира – ты получил его. – Судья и я, твой обвинитель, готовы выслушать весь перечень свершенного тобой для «СТАТУС – КВОты». В подробностях, с начала века. Судейство будет исполняться в Канонах саддукейства. Там было атрибутами судьи вот это.
В правой ладони воскресшего Иосифа появилась, выткавшись из пустоты, тугая плеть. Витой зигзаг ее скользнул гюрзою между ног Иосифа и с тихим цокотом коснулся пола жесткостью утяжеленного хвоста. В левой руке уже держал Иосиф рукоятку с петлей из сыромятного ремня.
Владыка выбрал Каноничество судейства, внедренное в жизнь Иудеи саддукеями. Нещадное к себе и остальным, воинственное племя провозгласило равенство Добра и Зла, отвергло напрочь разницу меж ними.
«Все относительно» – настаивали саддукеи в толще времен. Услышав это, хулигански выскочил из беззвестности, как черт из табакерки, Рабе Эйнштейн. И высунул язык XX-му столетью: ломайте гойские мозги, разгадывая относительную заумь Мироздания.
– Нетленный и Темнейший Князь! – гусиным шипом выдавил сквозь сдавленную спазмом глотку подсудимый. – Меня будет судить Иосифина?
– К судье ты должен обращаться единственно дозволенным: «Ваше Первосвященство», – сказала восстановленная сущность стража – Иосифа.
– Я должен?!
Иосиф привставая, завел за спину руку с плетью. Бросил ее вперед. Плеть с коротким свистом взрезала пространство. Стальной, витой конец ее просек хитон плеча Недира, ужалив до кости хребет между лопатками. Взревев, Недир содрогнулся.
– Надень ее на шею. – Иосиф протянул петлю левой рукой. – Встань на колени, спиной ко мне. Не лгать, не выдавать чужие достижения за свои.
– Зачем… ошейник?!
– Ты не добавил к своему вопросу «Ваше Первосвященство». И правая рука Иосифа вновь поползла за спину, готовясь повторить молниеносный выпад.
– Так предписали саддукеи в судейском уложении Канона, – учтиво подсказал Субстракт из Тьмы над троном. Происходящее все больше забавляло.
Опущенный на дно вдруг понял, что никогда еще он не был столь беззащитно близок к окончанию жизни. И отдалить вот это окончание возможно лишь бешеной работой языка и мозга, совместно с памятью. Которые помогут доказать его вассальную незаменимость в «СТАТУС-КВОте».
Он опустился на колени спиной к Иосифу, надел петлю на шею.
– Позвольте мне начать, Ваше Первосвященство, – с смиренной мольбой сказал Никто, не человек – абитуриент перед вратами жизни.
Едва приметная усмешка раздвинула почти безгубый рот Иосифа, иссушенный недавней пыткой.
– Мы позволяем.
– Мы начали работу, Темнейший Князь, целую ваши ручки, для «СТАТУС– КВОты» очень давно. Ай сколько сделал Соломон Премудрый, да не забудут его имя вечно, чтобы потом издохли Эллинская и Греческая, и Византийская цивилизации. А что ви скажете про Авраама – сына Фара, внука Сима, правнука Ноя? А что принес нам Моисей – не тот египетский, пригретый вашим братцем, а ваш, из Меребат Кадеша? Который потащил нас всех в пустыню на сорок лет и, сделал вам, Архонт, племя непобедимых до сих пор.
Теперь позвольте мне назвать все наши центры управления гоями: 135 год до новой эры – Иерусалим. Потом Багдад и Вавилон. С VIII века – испанская Кордова. Потом великий Амстердам с набором наших бирж. Позднее – Польша. Затем, после гешехтных революций по Европе в XVII–XIX веках, Париж, Берлин и Лондон, потом…
Его прервали. В хребет между лопатками Ндира уперлась босая нога Иосифа. Толкнула. Петля на горле захлестнулась – чуть слышно хрустнул шейный позвонок, и свет стал меркнуть. Потом петля ослабла. Недир с животным хрипом втянул в себя воздушную струю.
– Ты тратишь наше время, – сказал судья за скрюченной спиной Недира, – что сделано тобой? Только твои дела за два последних века.
В сознании Недира полыхнула истина, что перехлест петли на горле на этот раз оставил ему жизнь. Но напрочь удушил в нем местечкового шута. А с ними издох акцент и жалкие остатки прежней спеси.
– В 1863 году я побеседовал в Париже в доме Шарля Меттера с двумя писаками: Исидор Канн и Симон Блох. Я дал им денег и цель работы: эмансипация, моральное и финансовое развитие еврейства на европейском континенте; тотальная поддержка всех, кто предан «СТАТУС – КВОте», кто сеял среди гойских стад зародыши хаоса, войн и голода.
Исидор с Симоном привлекли для дела сотню человек. Избрали центральный комитет из тридцати членов. Я предложил им президента Исаака Адольфа Кремье. Организацию назвали: «ALIANCE ISRAELITE UNIVERSAL», то был всемирный еврейский союз «ВЕС». Или – «АЛИТ», нужны были финансы, очень много. И я имел беседу с Ротшильдом и сыновьями. Они все поняли и дали деньги. Отделы, филиалы нашего АЛИТа, опутали всю Францию и проросли в Германии, Италии и Англии. Нас стало тридцать тысяч. Что мы внедряли в гоев? «Хазак» – всю монополию на гойское имущество, «Хазука» – все монополии на их политику и «Мааруфия» – сплошную монополию на все влияния.
А также монополии на хлеб, спиртное и на прессу. Наш капитал, основанной на ростовщических процентах, на спекуляции, посредничестве и на торговле деривативами утраивался и удесятерялся в разы, опережая прибыль с гойских фабрик и заводов. Девиз для АЛИТа нам дал Талмуд: «Один за всех и все за одного». Эмб