– Кощей, ты в самом деле, оборзел, – слил кто-то укоризну сверху. С сеновала, из темной глубины проворно вымахнул и стал спускаться какой-то усатый ферт, интеллигент в очках, с набриолиненой прической, в темно-зеленой безрукавке.
– Куда?! – опрометью рванулся к лестнице Кукушкин, – порвет ведь…
Он не закончил – оцепенел язык. Его матерое страшилище и пугало всей заводской округи, с кем Ахромей гулял лишь по ночам, на цепи – встав на дыбы, повизгивало в умилении. И терлось лохматой, с отчекрыженными ушами башкой о ноги чужака. Тот отряхнул штаны от сена и разогнулся. Амбал возвысился над Ахромеем на голову. Он потрепал пса по загривку и подал руку Ахромею:
– Рад вас видеть, Ахромей Ильич.
– Кукушкин ощутил осторожно-мягкий, чугунный хват чужой ладони, исчерканной свеже-розовыми рубцами.
– Я извиняюсь… не припомню что-то… – всполошено и гулко ломилось сердце из груди Кукушкина.
– Доцент Кукушкин, – представился нежданно сеновальный гость.
– Хе… так я… и сам Кукушкин.
– Да кто же вас не знает, Ахромей Ильич. Мы, студиозы и доценты, все,как один, омыты и причащены вашим прудом. Вы в наших сердцах останетесь навечно. Вместе со стервой Мымрой и цербером Кощеем. Кощей! Я же просил всего то: мой сон часок – другой посторожить. А ты, подлец, рычишь на своего хозяина! Где твоя верность?
Пес извивался, с визгом лупил хвостом по лестнице и по ногам гостя.
– Я извиняюсь… а как вы здесь, на сеновале? – барахтался и лез из омута всех этих несуразностей Кукушкин.
– Всю ночь провел в пути. Под утро оказался здесь, в этом районе. Решил поспать немного. Облюбовал ваш сеновал без спроса. Простите за нахальство, спасибо за приют.
Облучала Кукушкина спокойная и убеждающая сила. Которая, как утюгом, разгладила и испарила всю эту хренпоймешную катаклизму.
Стало Кукушкину все ясно и легко.
– Дак о чем речь, товарищ доцент! Вы заходите, не стесняйтесь, чаек на травах у меня… а сеновал для вас всегда свободный.
– Конечно, обязательно, Ахромей Ильич. Рад был вас видеть.
Евген сворачивал беседу: впечатался в его Будхи, только что доставленный Инсайтом зазыв Учителя – прибыть в сквер Лермонтова… голографически отчетливо нарисовался памятник Ермолову… скамья напротив Дома Пионеров… вокруг толпа цыганок… цыганок с цыганятами.
…Гость уходил. Знобящий просветленный Лад от этой встречи, не покидал Кукушкина до вечера. Хотя спроси его: с чего это, с какой бухты-барахты цветешь и пахнешь Ахромей – убей, не вспомнил бы.
– Ай, миленький, какая сила у тебя… ты Князь, касатик! И твоя сила страшная…такой нет у наших десяти баронов… да что я говорю – пусть соберутся сто наших баронов и то сгодятся только на твою подметку… ты верь мне старой, я знаю жизнь, я мать барона, а табор наш стоит под Гудермесом…там пятьдесят кибиток и нам нет равных на Кавказе… когда ты позвал Земфиру – как гвоздь каленый вошел в меня… зачем ты здесь в нашей одежде? Ты кто, красивый Князь? И от кого спрятался в юбку? Куда твоя дорога?
Почти вплотную влипая в Бадмаева, стояла старая цыганка в безмолвном окружении цыганок и детей. Говорила и не могла остановиться, сверкала черными зерцалами зрачков в лицо Бадмаева, все норовила заглянуть в глаза. Но, натолкнувшись на хлеставшую из них квантовую эманацию воли, испуганно отдергивала взгляд. И это вгоняло ее в оторопь, поскольку будучи сама в колдовской властной зрелости, могла заворожить, загнать в оцепенение почти любого.
– И у тебя немало сил, Земфира, – смог, наконец, ответить Аверьян.
– Ты прав, мой Князь, под мою власть многие прогибались. Но я стою, согнутая, ногами на земле. А твоя голова – в облаках. Тебе когда-то порвал горло свинец, и ты шипишь… мы можем вылечить твой голос. Поедем в табор.
– Я мог сам вылечить себя. Но мне удобней так, Земфира.
– Прости меня, глупую, ты сам знаешь, что делаешь. Зачем позвал?
– Мне нужна помощь.
– Что можем сделать мы – бродяги? Я вижу над тобой стая сычей, их клювы в крови.Что нужно?
– Потратить на меня немного времени и делать в это время то, что вы привыкли. Я уплачу.
– Не обижай нас платой, Князь. В тебе великий дар.
– Мне есть чем отплатить без денег. Веришь?
– Как я могу не верить, Князь, смотри, это к тебе, да?
Цыганка ткнула пальцем, показывая на край сквера. Из-за деревьев вышел усатый, плотный и осанистый мужчина в очках, в зеленой безрукавке. К боку его притерлась дермантиновая сумка, висящая на ремне через плечо.
– Ты верно угадала. Мне интересно – как?
– Как узнают клинки, ограды для церквей, подковы, которые ковал мастер цыган? У вас одна закалка, вас ковал один кузнец. На вас его клеймо.
– Я скоро, Земфира.
Бадмаев, виляя юбкой, пошел к Евгену. Взял за руку склонился к линиям ладони, сказал:
– Укройся в Доме Пионеров. В 15.00 я встречусь с твоим отцом. Он даст телефон Ивана. Вернусь сюда и напишу его губной помадой на подоконнике туалета. Попробуй позвонить отсюда из кабинета директора. Все.
Приняв от «клиента» мятую пятирублевку, Бадмаев отошел, примкнул к цыганской стайке. Сказал Земфире.
– Идем. Есть час до дела.
– Послушай меня, Князь. У нас за спинами всегда висели дети. Их тяжесть заставляла идти и наклоняться. И даже, когда дети вырастают и уходят, мы наклоняемся в ходьбе. Еще – платки. У многих наших женщин больные зубы. Мы закрываем рот платком, чтобы запах не оскорблял того, с кем говоришь. Сделай это – уйдет твоя мужская челюсть.
– Ты умница, Земфира, – сказал Бадмаев, перевязал платок.
– Теперь идем.
– Пока работайте поблизости, не расходитесь, – сказал Бадмаев Земфире.
Они стояли перед зданием Минсельхоза. Здесь сгрудились десятка полтора районщиков. Без двадцати пятнадцать. Чукалина пока не видно, не прибыл. Директора и главные агрономы со сводками, своими нуждами сновали от машин к дверям министерства – кипела на полях уборка яровых. Водители покуривали, отхлебывали ситро из бутылок у ГАЗонов. Кое-кто раскладывал нехитрую снедь на капотах «Волг».
Цветасто-таборная компания лениво распадалась на клочки. По одиночке, по двое цыганки притулялись к шоферне, ловили выходящую из здания дичь пожирнее – номенклатуру. Сверкая золотом зубов, играя бедрами, зондируя глаза и лица, мастеровито, споро сортировали клиентуру. Определив финансовый солидняк, обволакивали его липучим, клейким говорком, выплескивали на жертву нехитрый кипяток из бытовухи: «Тебя ждут неприятности по службе (а кого они не ждали в Совдепии)», «Жена морочит тебе голову, а сама соседа охмуряет (я как и чуял, ну погоди, лахудра!)», «Дитенок твой имеет в заду шило, учителку доводит, двоек нахватал (приеду, отхожу ремнем паршивца, опять к директору вызывают)».
Ошпарив «гусака», пытались ощипать: «Уберегу, сниму, заговорю – ты не скупись, соколик!».
Случались часто и обломы – от разворота задом и до обложного мата. Шла вековечная и отшлифовано – привычная работа.
На площадь въехала обтерханная «Волга». Остановилась. Вышел с портфелем Чукалин – старший: седой как лунь, с коричнево-кирпичной загорелостью лица, с обширною проплешиной над ним. Неторопливо снял кепку, пошел к ближайшему ГАЗону протягивая руку – к директору соседнего совхоза.
Тотчас неподалеку, через три машины, выскользнул из замызганного «Москвича» бесцветно серый мужичок в соломенной шляпчонке, в серой безрукавке. Молочно нездоровым окрасом пометила служба филер-эмбриона.
– Земфира, – шепотом позвал Бадмаев, – вот этого, при шляпе, пусть твои придержат, когда мы войдем с тобой в министерство.
– Лур-р-ря! – почти неслышным клекотом позвала таборная леди кочевых товарок. Неслышный для других зов, тем не менее, достиг ушных локаторов, настроенных на Мату: цыганки с выводками цыганят стекались к породившей самого барона.
– Ромалы, – сказала им Земфира, – вон тот при шляпе в серой рубашонке – пахучая и свежая кучка дерьма. А вы зеленые, большие мухи. Слетитесь на него и облепите, когда захочет зайти за нами в каменный шатер.
– Идем, – позвал Земфиру Бадмаев.
Две старые цыганки пошли ко входу в министерство. Остальные цветастой радугой опять рассыпались по площади.
– Ты все предусмотрела, – сказал Бадмаев по-цыгански, – поэтому твой сын и стал бароном.
– Ты знаешь наш язык?! – сочилось изумление из глаз Земфиры.
– Немного знаю, когда нужно.
– Ой, Князь, страшная сила твоя, ее не одолеть сычам.
– Им нас с тобой не одолеть, – с усмешкой согласился Аверьян.
Они уже входили в министерство, когда за спинами взметнулся гортанный, с визгами, нестройный хор. Трещали малые ладошки цыганят и шлепали подошвы об асфальт. Бадмаев оглянулся. Толпа цыганок, окружив какую-то районного масштаба шишку, выхлопывала и вытоптывала свою плату за концерт. Чукалин все еще стоял, беседовал. Без десяти пятнадцать.
…Отец Евгена шел по коридору: настенные часы на арке показывали три часа. Второй этаж, на двери кабинета цифра «двадцать». У кабинета переминалась с ноги на ногу, иссохшая, в годах, с морщинистым лицом цыганка.
– Спеши, деду… там тебя ждут, – она открыла дверь и подтолкнула Василия во внутрь.
Чукалин ошарашено шагнул к столу. Спиной к нему сидела дюжая цыганка. Не обернувшись, хрипато зашипела:
– Садись, касатик.
– Ты что здесь делаешь, мату? – Чукалин сел напротив, портфель шлепнул на стол. – А где Валерий Афанасьевич?
– В обкоме. Не узнаешь?
Чукалин всмотрелся. Спросил в изумлении:
– Бад… Бад… маев?
– Я, Василь Яковлевич, я. Дурацкий, вынужденный маскарад.
– Что с Евгеном?! У меня в доме безвылазно торчат две держиморды. Сказали, что Евген преступник, в розыске…Анна вторые сутки на уколах – сердце.
– Не только на него облава, как видишь, и на меня, Василь Яковлевич.
Из-за двери в коридоре фальцетно взвился сипатый говорок:
– Дай погадаю, миленький, всю правду расскажу. Куда бежишь, подожди!
– Да отвяжись, нечистая сила, – раскатисто рыкнул властный бас. – Кто вас сюда пустил?!