Бадмаев взял руку Чукалина встал всматриваться в ладонь. Дверь распахнулась. Вошел здоровый, под притолоку, румяно-круглолицый молодец – зам. министра, великий Николай Золотарев (девять пудов элитно сельского замеса).
– И здесь эти кикиморы? Здорово Василь Яковлевич, ты что тут влипнул в ворожбу?
– Вцепилась и не отпускает – дернул плечами Чукалин. Дрожало на сером, измученном лице виноватая улыбка.
– Хреново выглядишь, – озаботился Золотарев– уборку закончим – спровадим в санаторий. А где Валерий Афансаьевич?
– Вызвали в обком.
– А черт… тут куча дел к нему. А с этими – щас вызову милицию.
– Зачем милицию, начальник? Да что мы тебе сделали? Копейки нашим деткам жалко, да?! Дай хоть на хлебушек детишкам, сам кушаешь в три пуза… дай, гладенький! Ну, дай детишкам денежку, – ворвалась из коридора, прянула к столу седая фурия, цепляясь за рукав Золотарева, сверкая грозной чернотой глазищ.
– Тьфу! На! – Дернулся к выходу рассвирепевший зам. Швырнул в протянутую цепкую ладонь горсть мелочи. Захлопнул дверь.
– Скорее, Князь, ой будет плохо! – Земфира ринулась вослед ушедшему. За окнами внизу вспухали визги, вопли цыганок и детей:
– Ты что ли зверь, да? Ребенка моего ударил?! Стой басурман! Милиция! Ребенка убива-ю-ют!
Бадмаев, наклонившись к лицу Чукалина, вышептывал с колдовской, властной силой:
– У нас секунды, Василь Яковлевич. Дай телефон Ивана Пономарева.
– Я же не помню…
– Он здесь, в портфеле, в записной.
– А черт… действительно…
Дрожащими руками Чукалин расстегнул портфель, достал записную книжку.
Внизу вой, визг и вопли сверлили уши.
– Вот, запиши.
– Читай.
– 338-46-17. Зачем тебе Иван?
– Все объяснит Евген. Он будет у вас ночью.
– Ни в коем случае! Схватят!
– Не бойся за него, отец Василий. Евгений у тебя кристально чист, хороший воин. Запомни, Василь Яковлевич: к ночи почувствуете что-либо не так вокруг – наденьте на голову кастрюли.
– Чего, чего?
– На голову – кастрюлю себе с женой.
– А может и сковороду на задницу?
– Лучше на сердце и на печень, – поморщилась, поправила «цыганка». – До встречи.
Бадмаев вымахнул из кабинета. Схватил Земфиру за руку. Они сбежали с лестницы на первый этаж, свернули в вестибюль. Там кипела свара: толпа цыганок, вцепившись в разъяренного, потрепанного филера, визжала, волокла наружу:
– Ребенка чуть не убил, теперь хочешь удрать?!
Бадмаев и Земфира втиснулись в цыганский клубок. Земфира ввинтилась в бабий гвалт свирепым, воющим сопрано:
– Чавелы! Хватит. Идем в милицию – напишем заявление – хотел убить ребенка, у нас здесь не Америка, здесь родная Се-Се-Ерия! Скажи свою фамилию!
– Пош-ош-ла ты, стер-р-ва! – Свекольно бурый и потрепанный страж опрометью рванулся по лестнице на второй этаж. Дернул на себя дверь двадцатого кабинета. Увидел за столом Чукалина. Один. Подавлен, вне себя. Смиряя неистовое облечение в груди, «следак» спросил:
– Простите, а где Валерий Афанасьевич?
– Сказали, вызвали в обком. Он пригласил меня на пятнадцать. А вы не знаете, когда он будет? Сижу как на иголках, жена больная.
– Если б знал! Самому позарез. Но теперь уж вряд ли вернется. В обкоме воду в ступе толкут с толком, с расстановкой, не меньше двух часов. Мой вам совет: не тратьте время, возвращайтесь.
– Пожалуй, вы правы. Эх-хе-е.
– Всего хорошего.
Бадмаев поспешал в толпе цыганок. Шли к Дому Пионеров.
Он поднял кирпич, лежащий в сквере у туалета, вошел с Земфирой в женское отделение. Таборницы остались сторожить снаружи. Он сдернул с себя юбку, кофту, остался в брюках и рубахе. Обертывая цыганским тряпьем кирпич, заметил сожаление в цыганском взгляде.
– Нельзя, Земфира. Так безопаснее для вас.
Бросил увесистсый куль в очко сортира. Там булькнуло.
– Спасибо, глазастая. Едва ль больше увидимся.
– Прощай, соколик-Князь. Не хочешь намекнуть, зачем мы это делали?
– Вам будет спокойнее без намека. Могу сказать одно: ты помогла сегодня отдалить во времени беду для всей страны. Она случится. Но, надеюсь, позже.
– Когда улягусь помирать – скажу себе: Земфира, ты помогла святому Князю. Так значит, не напрасно коптила жизнь.
– Прими мою расплату, мать. Сегодня же снимитесь табором и уезжайте. Я знаю место, где вы стоите: там много пней и слезной чистоты родник.
– Ты там бывал?
– Ночью туда нагрянет безжалостная стая.
– Э-э, Князь-соколик, милиции мы не боимся. Она увязнет в таборе, как…
– Милиции не будет. Там сцепятся другие силы. Менты у них на привязи, как шавка на цепи у мясника.
– Всем табором кланяемся за весть. Она у тебя как хина горькая, но такая же полезная. Подари еще минуту, Князь. Евреев и нас, цыган, все презирают. Нас никто не любит. Но чем мы виноваты, если нас сотворил такими Господь? И нас уже не переделать. Скажи мне светлый: а почему ты не как все? Ты нами не побрезговал. У тебя нет злости к нам. Почему?
– Сама же и ответила на свой вопрос.
– Когда?
– Когда сказала: нас с тем парнем выковал один кузнец.
– Не сердись на мою глупость: я не пойму.
– За что булату презирать огонь и молот, ледяную воду? Когда он был сырой и рыхлой железякой, негодной ни на что, огонь калил, нещадно жег его. Молот расплющивал и складывал вдвойне и снова бил, так бил, что отлетал весь шкурный шлак. В воде каленая, избитая поковка стонала и шипела в муках остывания. Потом когда она стала булатом, и он обрел незатупляемость в сражениях, зачем булату презирать тех, кто помогал все это обрести: огонь, и молот, ледяную воду? Так презирают слизняки. Из них не получается булата.
– Ой, Князь…тебе бы стать бароном всех цыган на свете! Тогда мы, может быть, и переделались. Прощай.
Евген с впечатанным в память телефоном (338-46-17) чуть приоткрыл дверь директорского кабинета. Уперся взглядом в субтильно-вылизанный силуэт за директорским столом: при пиджаке, белой рубашке, пестром галстучке. Силуэт писал. Он приподнял голову, глянул в окно и аккуратненько застенчиво покашлял в кулачок.
Евген опознал сидящего. В сознании встревожно встопорщилась опасность: а этот здесь каким макаром? Директор Дома учителя – Владлен Михайлович Белик-Бердюков неведомой силой перенесен был в директорское кресло Дома Пионеров. Белибердюк (так нарекли Владлена студиозы из драмкружка Красницкого при Доме учителя) был столь стерильно вежлив и обходительно застенчив, что среди кружковцев о нем ходила идиотская, но жутко вероятная байка. Однажды в турпоходе педагогов по Черноморью, отстав от группы, он изучал, сомлев в восторге, объемистое каменное вымя, лобок и мощный зад у скифской бабы. Но при наклоне не удержал в себе и выпустил трескучий нонсенс. Перепугавшись гнева бабы и выводов партийного бюро по жалобе её, стал умолять бабищу простить его. Но та, набычившись, каменно молчала, как и положено. Раздавленный конфузом и непрощенный, он канул в обморок. И педагогом пришлось нести Бели-Бердюковские мощи на себе – пока их не подобрала на привале машина «Скорой помощи».
Евген нередко приходил к Красницкому в драмкружок, сопровождая на репетиции цветущие телеса четверокурсницы Ларисы Гамаюн. С которой у него тянулся с перерывами, изящно платонически, эфирно-ароматный флирт (на большее, хоть плачь, не доставало времени, хотя закатывала тихие истерики Лариса, домогаясь «углубления» контактов). Сопроводив Ларису, случалось, и просиживал в зале часть репетиции, все время, ощущая бессильно-гневную эманацию Владлена, служившего Красницкому бессменным помощником режиссера. Его доводили до истерически-бесплодного катарсиса скифские прелести Ларисы. Но там была неодолимая для куртуазности Владлена преграда – все эти прелести охранял бритвенно-острый язык ее.
– Вы не подскажете, где Котов? – спросил Евген Белик-Бердюкова, просунув голову в дверь.
– Он в отпуске. Я временно вместо него, так сказать по-совместительству. А вам, простите, зачем Игорь Петрович? Могу я заменить его?
– В принципе можете. Но мне неловко обременять вас, Владлен Михайлович.
– Да что вы, что вы! Входите. Мы знакомы?
– В какой-то степени. Кто в городе не знает блистательного ассистента и сорежиссера драмкружка, ваши, с Красницким, нетленные спектакли «Кокон», «Иркутская история».
Он шел к столу самим собой, отбросив соответствие гриму и облику доцента.
– Так редко встретишь в наше время ценителя хорошей режиссуры… как величать вас?
– Доцент Бердюков-Белик.
– Простите… как?
– Бердюков – Белик.
– Вы шутите?
– Вот уж не думал Владлен Михайлович, что вас, конструктора сценических мистерий, обманет мой примитивный макияж.
– Чу… Чукалин?
– Конечно же. Тот самый, бандит во Всесоюзном розыске.
– Что вам… угодно?
– Мне надо позвонить. Один звонок. Междугородка. Вот оплата.
Он положил на стол перед Владленом пять десяток – почти полмесячную его зарплату. С холодным любопытством наблюдал, как буйно и нещадно схлестываются на Белик-Бердюковском лице несовместимости страстей: давнишняя обида, жадность, скулящее достоинство, испуг.
Смотреть на это было тяжело. Евген решил помочь.
– Владлен Михайлович, давно хотел излить вам искреннее сожаление: самым бесстыдно-плотским моим контактом с Ларисой Гамаюн было хождение с ней под руку. Для большего мы не созрели. И я частенько думал: какая горькая нелепость. Мне это помешало войти в контакт с изящным дарованьем мастера, то бишь с вами. Ваш интеллект просто выпирал из режиссуры.
– Пожалуйста, звоните, – растаял и потек Владлен, – оплата не нужна, звонок за счет Дома Пионеров.
– Как вас благодарить?
– Вам с телефоном нужен тет-а-тет?
– Мне, право, так неловко…
– Я выхожу на десять минут. Вам хватит?
– Вполне. – Владлен пошел к дверям.
– Владлен Михайлович, – поймал Евген и.о. директора у самой двери, – я сознаю мучение вашей души: преступник безнаказанно эксплуатирует пионерский телефон. Я вас не осужу, если оповестите органы об этой наглости.