Левин посмотрел на часы – двенадцать ночи. Вынул из кармана рацию. Включил ее, набрал код майора, организовывавшего всю операцию в Гудермесе. Сморщился как от зубной боли: в ушную раковину ворвался панически-вибрирующий вопль Зельдмана:
– Борис Иосифович! Ну, наконец… вы где?! Москва, Сотников всех на уши поставили… Белозеров трубку не брал, а ваша рация не отвечает.
– Докладывай! – обрезал вопль Левин.
– Слушаюсь. Здесь все в порядке, ждем. Гульбаева с прибором и машиной доставили из Ханкалы, он на посту, дежурит во дворе Чукалиных с прибором, смонтировал его на дереве. По первому сигналу включит. Проинформировали всех про возможности студента. Я только что проверил все посты на подходах к их дому, перекрыли все. Мы накроем пацана, ручаюсь стопроцентно.
– Где Белозеров?
– Так вы… не знаете?
– А что я должен знать?! – ощерился, вогнал в рацию пульсар гнева полковник.
– Так он же… на столе… меня оповестили…
– Ты можешь не блеять?! На каком столе?!
– На операционном, в госпитале. Скончался час назад…остановка сердца.
– А почему меня только сейчас… а че-ерт… хорошо тому живется у кого одна нога. Где Аверьян Бадмаев?
– Вы тоже не знаете? Исчез.
– Что-о?
– Есть подозрение: его куда-то увезли.
– Куда и кто?
– Час назад из Грозного в сторону Гудермеса на большой скорости прошла машина Белозерова.
– ГАИ останавливало?
– Они знают машину. Не имеют права. На наш приказ гаишники ответили отказом.
– А сами? Сами пробовали остановить?
– Под Аргуном пытались. Напоролись на очередь из машины. Тяжело ранен Зубов.
– Твою м-мать…а еще раз?! Под Гудермесом?!
– После Аргуна машина исчезла с трассы. Нырнула куда-то на проселки.
– Та-ак. Хозяин в морге, а шоферюга его шустрит. Поднимите наш вертолет с Ханкалы, пусть оглядит проселки с прожектором между Аргуном и Гудермесом.
– Машина черная… там много перелесков.
– Да неужели, разумный ты наш?! Пошли туда же команды, пусть прочешут все!
– Снять с оцепления Чукалинского дома?
– Я тебе сниму! Свяжись с Васютой в МВД, от моего имени ящик коньяка за две команды скорохватов! Немедленно затребуйте из Дагестана и Осетии оперативные подразделения КГБ. Пусть высылают сюда вертолетами.
– Понял.
– Последнее. Дан, выехал в Москву?
– Поедет утром.
– Поезд и вагон?
– Чеченский фирменный, вагон 6, СВ, один в купе.
– Свяжись в Ростове с Леркиным. Пусть там заменят в «шестом» их проводника на нашего, который чай умеет хорошо готовить. И вовремя прибрать. Под Тулой поезд будет в три утра. Надо тихо уберать двухсотый груз из СВ.
– Я…я вас не понял! – вибрировал в надтреснутом голосе Зельдмана пещерный ужас.
– Ты все правильно понял.
– Мы…вы…Дана?!
– Ты сволочь, Зяма! – воющее сцедил сквозь горловой спазм Левин – я отдаю распоряжение по своему племяннику и мне еще и растолковывать тебе, говнюку: за что и почему?! Выполнять!
– Есть выполнять.
Перекипая в муке жалости, Левин завершил рассудком схему «Сухого сена»: Асю, которая похоронит мужа, собьет машина. Ибо закон «М-концентраций», гильотиной нависающей над их головами тысячелетия – этот закон не позволял разжижать и расслаблять свою элиту заразой ассимиляторства.
Додика встроит в пожизненно закрытый саркофаг кадетства их Контора, где будет выдано ему и соответствующее воспитание, и должность, и погоны, и жирная зарплата бейтаровца. В конце – положенная порция Шопеновского марша на похоронах – под треск военного залпа. Если доживет до этого.
…Он сидел, давил вспухавший в груди звериный вой – тоску по Дану. И вспоминал: так плохо и страшно ему было один, единственный раз, когда он очнулся и, сделав несколько попыток пошевелиться, понял, что заживо закопан. Он попробовал осмыслить ситуацию. Но в первый раз такой послушный, гибкий его разум бессильно распластался под натиском рефлексов. Они, ворвавшись в голову стадом буйволов, истыкали разум паническим бешенством своих копыт. С неандертпльским ужасом, глотая кровь с прокушенных губ, он бился и выламывался из земляного плена, срывая связки, выл, рычал, визжал, пока не потерял голос. Но тупая земляная тяжесть, сдавившая истерзанную плоть, практически не поддавалась.
Он потерял сознание. Когда очнулся, его разум вдруг выпек первое, полезное соображение: «Если я жив, значит дышу. Если дышу, если в ноздри, рот не забиты земляные кляпы – значит кому-то надо, чтобы я жил».
Самым мучительным, что изводило до судорог и истерик, было не спрессованое тело, не пролежни, не муки жажды и голода.
Самым страшным была пустота в памяти: он не знал, кто он и как попал сюда, под землю.
Время текло сквозь вены и артерии с садисткой неторопкостью, как вязкий растворенный битум. Шли месяцы и годы. Он ощущал, что его мозговая субстанция, все нейроволокна, нейроклетки, аксоны и дендриты в сером веществе преобразуются в нечто иное, пропитанное космодегтем. Муки его плоти растворялись в земле. Исчезло ощущенье тела, отхлынули жажда, голод. Единственный спасательный круг, в который намертво вцепился его разум, было: «Если я дышу и сюда поступает воздух – значит, я кому-то нужен».
…Когда его через неделю откопали и положили на песок в пещере – для адаптации к воздушному бытию, он почти не удивился суровой, лихорадочной суете вокруг него, из коей ввинчивался в самый череп через уши стрекот кинокамеры.
«Я был кому-то нужен!». Он верил в это, это и спасло его.
Из десяти закопанных вошли во второй этап подготовки лишь он и испанец Кастильо. В гипно – сеансе им вернули память. Остальные, не выбравшись из земляного плена, остались доживать равнодушными рабами любого, кто наденет на них ошейник.
Левин и испанец сохранили разум, который пропитали новой гипноинформатикой и сверхзадачей. Они вошли в явь тоже другими: растворенными в идее абсолютной власти над планетой. Они стали неотъемлемой частью этой идеи. И с хладным бесстрастием наблюдали, как под ее гусеницами хрустят и крошатся чужие судьбы и государства.
Были и сбои, срывы у Левина. Такие, как сегодня – когда, послав в пожар «Сухого сена» племянника с его женой, он вдруг ощутил рвущую сердце потерю, ибо руки, кожа, мышцы его все еще помнили теплоту и тяжесть родного тельца племяша, вынянченного в его семье, поскольку сестра бесследно развеялась пеплом по ветру из печи Майданека.
…Вытерев мокрые щеки, и почти успокоившись, Левин продолжил восстановление панно из фресок в памяти: приход на квартиру к Аверьяну… коньяк, предложенная первоначальная плебейская цена за согласие мага сотрудничать. Надменное упрямство этого гипно-туземца, затем серьезная и настоящая цена за его дар… опять отказ. Гнев Левина в ответ – безрассудный гнев Кукловода и поводыря, над кем простерто кремлевское крыло.
Потом – провал. Он с изумлением копался в черно-непроглядной дыре, которая зияла в памяти… В ней лишь вибрировало чей-то стон… бессильный, напитанный болью зов к уходящей жизни… Чей стон? Откуда?
Отчаянно заверещал под ухом телефон. Левин снял трубку. В него ворвался нафаршированный тревогой голос Зельдмана:
– Студент явился, товарищ полковник! Он ломится к дому. Гульбаеву отдана команда включать «Градиент-4».
– Пацан нам нужен целенький, как яичко для пейсаха! Ты понял?
Он вызвал по рации закрепленную за ним машину Комитета. Ринулся к выходу.
ГЛАВА 58
Прохоров, выйдя с гудермесского вокзала вечером, не стал брать вокзальное такси: до дома Чукалиных, как помнилось, было минут 15-20 – если идти к совхозным домам прямиком, через поле.
Напитывалось тусклой краснотой светило, клонясь к степному горизонту. Огрызок степи прильнул к совхозным усадьбам. Мял его Василий подошвами, вдыхая одуряюще-пряное благоухание полыни и чабреца. Пронизывал предвечернюю тишь, теряющий мажорную силу, хорал цикад. Но уже там и сям вплетались в него, набирая мощь, квартеты и секстеты ночных солистов – сверчков.
Перейдя по мосткам арык, втекающий мутно-глинистой анакондой в усадьбы, увидел Прохоров косца. Мужик в кургузой рубашонке, серо-мятых портках, лениво, неумело махал косой, то и дело, втыкаясь острием ее в земные бугры.
Поодаль в полста шагах сидел, скрестивши ноги в траве и лузгал семечки борцовского сложения пастух – при драно-тощей козе, привязанной к колу. Неподалеку утонула колесами в бурьянном сухостое тупорылая машина с коробчато-глухим, квадратным кузовом.
Степь и тропа, вилявшая по ней, утрамбовались в размашистый проселок. Стояли вдоль него осанистые, утонувшие в зелени дома учетчиков и трактористов, овощеводов, свинарей, доярок: Чукалинский совхоз «Пригородный», один из немногих на Кавказе, сумел встроить работников своих в добротный, жилой быт, куда тянуло совхозчан после работы душой и телом – к детишкам, женам, к кудахтанью несушек в курятнике и трубному ору крутогрудых петухов на заборах, облитых арбузным соком нисходящего светила. Тянуло механизаторов к черешням, сливам, помидорам, дыням и арбузам в огородах. Их напитывал драгоценною влагою арык, пронизывая все усадьбы, подныривая под изгороди тишайше-мутной, полуметровой глубины водицей. Там и сям зеленели над ней пронзительно-младые копьеца камыша.
…Припоминая прошлый свой визит, сортировал в памяти Василий заборы, текущие по улице назад. Чукалинские ворота, как помнилось, были синие, из добротных досок, куда впаялась желто-веселая калитка.
Искомое нашлось: восьмой с окраины кирпичный забор зазывно плеснул в глаза яичной желтизной калитки. Влипла она солнечным квадратом в ультрамарин ворот. У них стоял матерый, военного окраса легковой ГАЗон с наглухо зашторенными окнами.
Василий толкнул калитку, шагнул во двор. Тотчас вклещились в него с двух сторон и заломили руки за спину два мордоворота.
«И здесь достали, псы… я ж никого кроме директора не оповещал… иль секретутка наша слила, когда выписывала командировку» – изнемог в тоскливой ярости Прохоров.