– Гораздо лучшего.
– Слушай, Прохоров, ты в самом деле заимел дикороса с тридцатью шестью хромосомами и двадцатилетней устойчивостью к фитопатогенам?
– Плюс ко всему – абсолютная стерильность и отсутствие константности.
– Да нет в природе ничего подобного! Твой экземпляр – подарок от богов, что ли? Специально вывели для нас, двуногих ишаков, чтоб не подохли с голоду?
– Это не я, а ты сказал. А я могу лишь подтвердить: вот эта твоя версия самая близкая к истине, – сосредоточенно выпек эти слова бывший атеист Прохоров, знающий им настоящую цену.
– Ты где… его нашел?
Но зависло жадное любопытство мутагенезника в воздухе. Сказал, наконец, Прохоров:
– Нет у меня права утолять твое любопытство, капитан, не только мой этот секрет, а ты…не наш. Да и провалы в памяти еще не заросли про этот сорт пшеницы. Может, когда-нибудь в одном лагере сойдемся, и потолкуем всласть.
Взбурлил и выпер, было в капитане служебный позыв к допросной работе: уже привык он всегда заполучать нужные ему сведения. Но тут вдруг ощутил в себе нечистую, нелюдскую суть этого позыва.
– Свезло мне, что встретил тебя, капитан – продолжил Прохоров – давно я хотел спросить кого-нибудь из ваших, за что вы так остервенели на нас?
– На кого «на вас»?
– На настоящих хлеборобов, капитан. Любая пахотная шушера и сволочь, дубье необразованное, что хочет вытворяет над землей. А мы – в капкане вашем, в клетке. Чем старше становлюсь, чем больше припекает ваш пригляд. В НИИ было не продохнуть от ваших гляделок и ушей. Любая мыслишка, любой шажок к безотвалке, к плоскорезу, сошнику – и ты уже преступник. Иезуитски городили ублюдочный набор инструкций, указаний, запретов, согласований. Не хуже лагерной колючки нас держали, не продерешься на волю, к хлеборобной истине. Я не прав?
– Ты не совсем, и не про всех прав.
– Ладно, дальше поехали. Еще Иван Эклебен, садовник Петра I, тянулся к безотвалке, инстинктом, рефлексом своим предостерегал вспарывателей земли, чуял, что за этим – голод. Но еще тогда затуркали, забили, загнали в гроб, как Ивана Овсинского в прошлом веке. Как загоняют в этом веке ныне Мальцева и Моргуна, Сулейменова и Бараева. Последние двое твои ведь, единокровники! Канаду тридцатых помнишь?
– Я помню Казахстан.
– Канадский урок – самый страшный для Xomo-Sapiens. Ветровая эрозия от пахотной дури сделала бесплодной половину государственных земель, вырвала кусок хлеба из глотки миллионов. А ведь накоплены были уже на той фактуре монбланы реальных доказательств: в сотнях хозяйств на всей планете уже доказано было трудом и практикой – не плуг, а плоскорез, сошник спасают землю от гибели, а нас – от голода. Сошник почти что вдвое увеличивает урожай, бережет почвы от эрозии, накапливает гумус, влагу, формирует микрофлору в верхнем слое. Да что говорить, ты сам это знаешь не хуже меня.
Какие-то ничтожные тридцать лет утекли после Канады – и вот он Казахстан! Еще дебильнее напор плугарей. Все чаще думаю: не дурь это. За всем разором – людоедский ум маячат. Которому нужен именно голод, как поводья и хлыст для ямщика. А вы – церберы и сторожевики этой хищной силы и хищного ума. Я что, не прав?
– Смотря, с какого боку все это оценивать.
– Юлишь, капитан. Скажи мне, зачем ты нацепил эти погоны, преследуешь исконных хлеборобов, арестовал отца и мать Евгена? Зачем эти нашлепки на плечах тебе, знающему всю подноготную истинного хлеборобства? Тебе, потерявшему родные степи, тоже нужен троцкистский и свердловский голод для славян и для казахов?!
– Мне есть чем откозырять в ответе. Но перебьешься. Ты же не всем со мной поделился.
Не мог он поделиться с Прохоровым сведениями о себе. Расшибив в кровь лоб и душу в команде Сулейменова, надрывавшего силы в бесплодной драке с плужниками, изнывший в живодерном разоре родных степей и народа своего, наглотавшись черной эрозийной пыли – зажегся тогда он, МНС Гульбаев, неугасимо тлеющий ненавистью к пришлым из Руси ордам пахарей. Еще не сознавал он, что эта его этно-ненависть была хоть и побочным, но крайне нужным «продуктом» для кукловодов, затеявших руками Хруща целинную эпопею. И пригодился ведь этот «продукт», сработал, когда отваливался ломоть Казахстана от СССР. Охотно и брезгливо отвалился, без проблем и сопротивления, а русские и уральские казаки стали первыми мишенями для местных.
Гульбаеву хватило тогда ума осознать исполнительскую, шестерочную суть прибывших в Казахстан агро-баранов. Но кто стоял за нашествием? Хрущ… скорее всего это – козел при стаде, и не больше. В пастухи он не годился. Так кто ж все-таки стоял за сотворившимся?
Это недоступное познание маячило где-то за горизонтом. И он, МНС Гульбаев, полез к нему служебными ступенями, карабкаясь по ним настырно и цепко. Он сблизился с полпредами Конторы. Таких немало ошивалось вокруг Сулемейнова и Бараева, с единственною целью: знать все, что затевают эти ученые антипахари, знать, «держать и не пущать».
Завел Гульбаев приятельские отношения с одним весомым кадром. Раскрылся ненароком, что кроме геномного мутагенеза овладевает Джиу-Джитсу, парапсихозом и телекинезом на спецкурсах при штабе КАЗВО, где верховодил его дядя. Дождался своего: получил приглашение, наконец, в Контору. Там, позабыв градацию мироздания на день и ночь, нырнул безвылазно в глубины пси – технологий. Вгрызался в потаенную специфику мозговых отсеков: рептильного, лимбического и неокортекса, в тета-тельта и сигма-ритмы мозга, их совместимость с инфразвуком, СВЧ и лазером, их симбиоз с ПСИ-генератором, их реакции на излучение импульсно-волнового миотрона, их болевой порог и разрушение от радиационного воздействия.
Его перевели в Москву для овладения «Градиентом-4» и дали старшего напарника Дана. Лишь там он начал познавать иерархическую структуру зомби-управления страной кремлевскими небожителями, догадываться о потайных приводах и нитях от Верховных кукловодов.
Чем глубже он нырял на кромешное дно профессии, где насаждали в кровь и грязь звезданутые паханы власти, тем нестерпимей нарывала отсаточно-людская суть его натуры, лишенная малой Родины и родичей. Варился он в капканной неумолимости бытия, где напрочь было перекрыто право на семью и на детей. Все более склоняясь к мысли о суициде (ибо давно усвоил, что живьем Контора беглецов не отпускала) он вдруг познал, что рядом, параллельно течет своим руслом иная жизнь.
Однажды к ним в отдел зашел за малой техно-надобностью высокий спец из ГРУ – Пономарев. Каких-нибудь пятнадцать минут беседы с генералом хватило Гульбаеву, чтобы понять – вот этот из иной, стоящей жизни. Где существуют (это не бред!) понятия: честь, Родина, долг чекиста перед ними.
Генерал оставил, скорее всего, для проформы, телефон каких-то третьих лиц, через которых можно было когда-нибудь, при случае, и если повезет, достать его звонком. И испарился в небытие. Тогда и стал рождаться в казахе последний, практически нереальный замысел.
Но он обрел реальные черты в командировке сюда, в Гудермес. Где свалилась на него задача: поймать студента – зверя, вундеркинда, по совместительству Исуса.
– А зря ты ко мне с душою нараспашку – вдруг жестко, холодно ошарашил Гульбаев – со мной осечка вышла. Разговор с тобой продолжим в другом месте. Там и ответишь на всё, что меня интересует.
– Ну и сукин ты сын! – не смог скрыть Прохоров изумленной и гадливой ярости.
– Перекантуешься в компании стариков Чукалиных. Марш в дом. И носа не высовывать – Домбаев может отстрелить, за ним не заржавеет. Да, кстати…в случае чего, наденьте на голову кастрюли и ложитесь на пол. Старикам об этом тоже скажи.
– В каком таком случае?
– Ты все слышал. Марш в дом.
Евген разделся у приметного в ночи куста. Сложил под него одежду и сумку, присыпал их жухлым прошлогодним листом.
Ночь, перевалившая за половину, накрыла пригородное поле черным покрывалом. Луна, проглядывая ненадолго через дыры кромешных туч, пятнала поле шафранно-смутными заплатками. Они ползли по степи. Чукалин шел вдоль русла арыка к совхозным домам. Внизу чуть слышно всплескивала влага в илистом русле.
«Презент тебе от совхозчан» – всплеснулась мысль и в Евгене, разнежено мелькнула благодарность к ситуации – арык не чищен был с весны.
Не доходя с полсотни метров до окраины поселка, он выцелили и ощутил первую засаду: в стерильное амбре полыни, чабреца, висевшего над кромешностью поля, вплелась струя, сплетенная из табака и страха. Его здесь ждали и боялись: оперативные ориентировки и инструктаж наружникам, рассаженным в засады, лепили из беглого студента неуловимого супермена – зверя, который прет на рожен, ломает кости всем, стоящим на его пути. В которого нельзя было стрелять.
ГЛАВА 59
Не помнил Ич-Адам, когда так истязал себя, любимого, чья плоть несла в себе наследие богов.
С утра он встал на колени близ дворца Энлиля. Расчетливо и умно встал: на солнцепеке, смиренно чураясь тени от кокосовой, полузасохшей пальмы. Запряженная четверкой белых жеребцов, колесница его изнывала и томилась сзади, в рощице, в трехстах локтях.
Торчала из песка коленопреклоненная фигура Ич-Адама в перекрестьи взглядов – кто бы ни бросил взор в пустыню или на берег Нила из дворца – он натыкался на умоляющую, стерильно-белую кляксу его тела на желтизне песка. Нефилим, будь они сыты и здоровы, конечно, заметили его. Но солнце, оторвавшись от горизонта, уже прожгло в небе половину пути до зенита, успело напитать тяжелым жаром всю пустыню, а к первочеловеку, согбенно вросшему в песок, пока никто не вышел.
Несмытой кислотой жгла, разъедала мозг Ич-Адама весть, коей облил вчера летающий урод. Накаркал таки кошко-ворон о сборах всего клана Архонта: безжалостно и сокрушительно обрывал зачем-то пребывание свое в дворце клан Владыки. Грузились в три «ID-GE-UL» всем самым ценным, покидая неприступное обиталище свое, по всем признакам – навсегда. Куда?! Зачем?!
Висло над всем Нилом, сгущалось что-то страшное, ибо вторые сутки не прерывался вой собак над длинной россыпью туземных поселений вдоль Нила, а полчища фаланг и скорпионов, пятная р