ябью сыпучесть барханов, сливаясь в черные шуршащие ручьи, ползли к реке.
Дворец Верховного и Всемогущего Владыки Энлиля кипел в невиданной еще суматохе. Холодным блеском вонзались в синеву небес и отливали серебром острия трех летучих глыб «ID-GE-UL» (высоко возносящиеся в небеса – шумер.) – в двухстах локтях от дворца. К ним подносили, подвозили, заталкивали внутрь поклажу. Цепь повозок и вереница рабов волокли по пескам к ракетам бесчисленность неведомых вещей.
Закончилась погрузка к вечеру, когда светило, истощив белёсую нещадность жара, зависло над Нилом красно-остывающим шаром. Лишь тогда, истекший потом, которого уже не осталось в теле, со стоном разминая схваченные судорогами икры, Ич-Адам увидел, как распахнулись главные ворота у дворца.
Ударило по сердцу, лизнуло жаркою волною счастье: в зловеще угольной квадриге стражников с A-PIN-KUR в руках, янтарным золотом блистал скафандр Властелина.
Над головами их скользнула черная, распластанная тень, сорвавшись с главной башни дворца, пронизывала воздух по ниспадающей дуге матерая, крючконосая тварь. Достигла пальмы рядом с Ич-Адамом, тяжко бухнулась на голый сук. Переступила, умащивая крылья на спине, брюзгливо, хрипло проскрипела:
– Проси… с собою взять.
– А как ты думаешь, зачем ему вонючий, мокрый шмат моего тела? – измученно прощупал Ич-Адам мотив мольбы к Архонту, которую подсказывал ворон.
– В тебе кровь властелина. И любовь к нему.
– Я знал такое и без тебя. Теперь захлопни клюв!
Когорта приближалась к Ич-Адаму. Он пал на землю и, извиваясь, пополз к ней навстречу.
Не поднимая головы, услышал: тяжелый хруст песка под грузными подошвами смолк. Над ним стоял Владыка всех земных царей.
– Чего ты хочешь? – с нетерпеливою досадой спросило Всевластие во плоти над головой.
– Не оставляй меня царь всех царей, – взмолился Ич-Адам, – возьми с собой.
– Зачем ты мне?
– Ай, каким рабом тебе буду!
– Мне их хватает.
– Хватает тех, кто служит под хлыстом и плетью. Но чтоб я сдох, при вас нет ни единого, в котором цветет и пахнет мой лотос обожания к вам, Владыка.
– В нем кровь анунаков, Архонт, – упал сверху с пальмы скрипучий аргумент горбоносой химеры, – как и во мне…
– Меня гнут к согласию два единокровных урода, которых сотворил такой же третий: мой брат. Так почему бы вам не попросить его?
– Возьми рабом своим, Владыка, – опять взмолился Ич-Адам – у вас появится слуга, в котором кипит священная брезгливость к брату твоему. Она в моей крови. Энки достоин лишь презренья, поскольку ненависть к нему нас с вами унижает.
Зависло долгое молчание.
– Ты все еще плодоносишь? – спросил вдруг бог.
– А как ви думаете, мой Властелин? За последний год туземки Хабиру и гиксосов, зачали от меня три дюжины отборных адамят… я мог бы сделать еще столько, но ви не представляете, какие вопли и скандалы мне пришлось вытерпеть от этой старой швабры Евы…
Его прервал, упав как лезвие на шею, приговор:
– Ты мне не нужен.
Ич истекал тоскливым страхом: процеженный сквозь мили усиливался слитный вой собак в селеньях. К нему подключились режущие визги шакалов в нильских тростниках.
– Но станешь нам полезен своим семенем, когда поселишься среди тех, кто выживет – закончил приговор Владыка.– Завтра к ночи ты должен быть у горы Килиманджаро.
– Туда три дня пути! – взвыл, ужаснул Ич-Адам.
– Захочешь жить, а не кормить собою рыб – успеешь. Поднимешься на склон. Один. Там стража. Проломишь цепь ее, достигнешь корабля.
– Корабля на склоне?! Ви так сказали или мне послышалось?
– Корабля на склоне. Возьми с собою кошку, – закончил бог.
– С котятами или без них, мой Машиах? Если с котятами, они меня обгадят по пути. И что я буду делать на горе такой вонючий и несчастный? – Адам стал плавиться в нахлынувшем потоке облегчения: Всевластный, Всемогущий засмеялся.
– Кошку железную. С веревкой в тридцать локтей, с узлами. Достигнешь корабля, поднимаешься на борт. К утру вы поплывете…
– Мой Властелин! – изнемогая в страхе, в невыполнимой дикости приказа корчился Ич-Адам. – Как я один взломаю стражу…куда мы поплывем на корабле по каменной горе?!
Адам осекся: когорта, кольцевавшая владыку, удалялась.
– Тебе помогут, – донеслось из-за спин.
– Ты будешь не один. – Присел, взмахнул антрацитом крыльев кошко-ворон на пальме. Поднялся в воздух – ты все еще стоишь? Гони коней!
Ворон улетал, как улетало время. Но не во дворец, где жил, – к горе Килиманджаро, которая прорывала горизонт зловещей краснотою снежной шапки.
И только тут настигло первочеловека: мир рушился. Успеть бы выскочить из-под обломков.
«Отринуть все, что нажито и напиталось роскошью комфорта, отрезать и отбросить родственные связи, уютный плеск Нильской воды и шорох камышей, телесный смак от случек с туземками, азарт и магию ракушечного хомута, в который он впряг скопища аборигенов – все это бросить?! И гнать, загнав три, иль четыре пары лошадей в пустыне, к какой-то, чтоб она трижды сдохла, горе Килиманджаро… с кораблем на склоне?! Чтоб по камням уплыть на нем?! И как вам нравится такой кошмар?! Да будь все проклято на этом свете, чтоб треснули глаза и вылезли кишки из задницы того, кто это видумал!»
Остервенело подвывая, топая ногами и плюясь, он замахал руками, подзывая колесницу. Собачий обостренный нюх подсказывал ему: все это надо делать. И чем скорей – тем дальше от своей могилы. Где почему-то кормят своим телом рыб.
Хрипели, роняли клочья желтой пены на щебень два черных жеребца, дрожали и подламывались их ноги.
Пали в пустыне, на обглод шакалам, три пары загнанных коней. Но все-таки стоял Адам перед вздымавшейся ввысь твердью Килиманджаро. Свисала с плеч его легкая сума, где бугрилась скудная поклажа: еда и кошка при льняной веревке.
От подошв его сандалий уходила в небо щебенчатая крутизна. И утопая ступнями в щебне, стал подниматься в гору первочеловек, цепляясь взглядом за изумрудно свежий разлив кустарников и леса в высоте.
Истрепанный гонкой по пустыне, он лез к ним с тоскливым, жалким страхом жертвы, чью спину припекала шибающая смертоносность неведомой погони.
– А мне что делать, господин?! – вцепился ему в спину вскрик черного нубийца снизу. На эбонитовом лице раба кричали растерянной тоской глаза.
Ич обернулся. Лежали на земле два жеребца – последних, подергивались ноги их в конвульсиях.
– Ты уже не раб. Я отпускаю тебя – бросил вниз Хозяин. И тут же выщелкнул из памяти всех трех: три обгоревших угля средь золы всей прежней жизни.
…Чахлые кустарники сменялись акацией, отцветающей мимозой и низкорослым лавром. Среди которого все чаще вздымались на семь и десять локтей темно-зеленые пирамиды кипарисов.
Он миновал их на исходе сил, стремясь добраться засветло до рощи олеандров. Добравшись к самому закату, рухнул на колени. Встал на четвереньки. Бежала изо рта слюна, пот заливал глаза, загнанно ломилось в ребра сердце.
Спустя минуты, стер краем сумки пот с лица. К глазам, сознанию льнула зеленая прохлада бытия. Шершавые стволы горного олеандра, вцепившись корневою хваткой спрута в каменистый склон, вздымались бурыми свечами в бездну небес. Средь них там и сям плескала в глаза яичная желтизна щепы вокруг пней, валялись груды веток. Здесь не столь давно отзвенела пилами и стуками секир массивная порубка.
Пахнуло сзади зловонием, спину обдул сиплый выдох. Ич ужалено развернулся. В двух шагах, вдавив копыта в податливо-лесную прень, стояло чудище. Торчком дыбилась на загривке бурая щетина, отточенная желтизна клыков на длинной морде способна была срезать дерево толщиною в ногу. Вепрь высился над Ич-Адамом, янтарно хищные зрачки прощупывали человека со спокойным равнодушием убийцы.
Скелет Адама разжижался от ужаса, стоял дыбом седой пух на черепе.
Кабан подался к человеку, обнюхал со свистящим храпом. И развернувшись, двинулся к кустам. Шуршали сохлой грязью, терлись друг о друга две литые ляжки, короткий куцый хвост нетерпеливо, раздраженно дергался.
Наполовину заштрихованное ветками, роилось за кустами стадо. Клыкастая орда в полсотни или более голов застыла в ожидании сигнала. Вепрь трубно, успокаивающе хрюкнул. И стадо: поджарая, матерая банда отборных секачей – без поросят и самок, растворилась средь стволов.
Ич оживал. Убийца пощадил его?
Загомонили голоса. Ич ринулся к кустам. Забился в них, притих, укрытый переплетом веток.
Озлобленные крики, хлест плетей по человечьей плоти вспухали снизу какофонией. К вершине поднималась людская вереница: рабы, хватая ртами воздух, несли шесты на плечах. Зависли клетки, плетенные из лозняка. В плетенках оглушительно, истошно гомонила живность: орали, крякали, квохтали гуси, утки, индюки, павлины.
Надсмотрщики гнали караван к вершине с остервенелой спешкой, тревожно задирая головы: зловещей, предгрозовой синевой сгущалось небо.
Дождавшись арьергарда, Адам, крадучись, двинулся вслед каравану. Увидел через несколько минут: людская цепь уткнулась в кольцо стражи. Охранники, посмотревши клетки, пропустили караван к вершине.
Неведомой от сотворения мира бедой, напитывался воздух. Всполошено перелетала с яруса на ярус, взрывая листья в кронах, стая обезьян, истошный визг и уханье гиббонов, беснующихся в зарослях мимозы, врывался в уши стражников. Они вдруг ощутили, как вздрагивает и подергивается под ногами твердь горы: как кожа лошади, в которую вошли отточенные жала слепней.
Все явственней, плотней сгущался хрусткий шорох: полезли из укрытий, нор, из листвяных лежбищ несметные полчища малой твари – сороконожки, сколопендры и жуки. Блескучими зигзагами метались стрелы змей. Холодными ожогами уж третий раз обдало ноги, оцепеневшему в укрытии Ич-Адаму: два полоза и щитомордник молниеносными бросками лизнули стопы человека.
Орала, дергалась, подпрыгивала и зависала на деревьях стража. Хитиновые ручьи термитов, прокладывая путь к вершине, вонзали челюсти во все живое на пути.