Гульбаев вспомнил кошачье-человечий треп, визг и нецензурщину из верховной тьмы, содрогнулся. Там над ними копошился Домбаев. Уже не сдерживаясь, остервенело рявкнул:
– Какого черта возишься?! Что там, кто там?
– Темно, товарищ капитан… сейчас… одын момент… свет можно на миня?
Зажглись три фонаря охраны. Три луча взмыли, окольцевали торс оперативника среди ветвей.
– Какой с-сабак эта сделала? – Служивый истекал потрясением.
В переплете фазированной решетки бесценного прибора, заклинив его, торчала стопором надломленная ветка. Теперь все это вместе – кусок паленого железа, от коего спускалась вниз наклонно длинная доска с набитыми поперечинами.
– Давай сюда прибор – сцепив зубы, велел Гульбаев.
– Женюра… сын… откройте сволочи! – Изнемогала в коридоре дома мать, стучала в дверь ногами, кулаками.
– Выпустите их, – поморщившись, распорядился Гульбаев.
– Это зачем? – вскинулся Зельдман. – Нам только не хватало здесь…
– Товарищ майор, на территории двора распоряжаюсь я – неломко и неподатливо напомнил капитан.
Дверь отперли. Вбежала в световой круг Анна, за ней Василий с Прохоровым.
Мать рухнула на колени. Вобрав в глаза блескучую нещадность стали на руках и на ногах у сына, забилась в воющем, рвущем слух плаче.
– Женюра…сыночек… за что вы его, проклятые?! Что ты натворил?
– Ма, встань! – негромко, властно оборвал причитания Евген. – Не порти людям настроение. Василь Никитыч, не в службу, в дружбу, возьми ведро, смой с меня ил. Я эту гадость знаю: не смоешь сразу – потом не отдерешь зубами.
Он встал. Стал подставлять бока, грудь, спину под хлест воды: черпал ее из арыка Прохоров, размашисто плескал на Евгена. Тот взрыкивал, постанывал, урчал, смакуя сибаристски водное крещение в гудермесском Иордане, попутно поясняя матери:
– Все по закону, ма… твой сын нашкодил… сделал бяку всему могучему ССС-еРу. Ты же знаешь казаков Чукалиных, их хлебом не корми, а дай нашкодить…Теперь меня за это дядьки накажут…как ты наказывала ремнем по этой самой. Только у дядек будет ремень потолще, со звезданутой бляхой… а дядьки здесь все знают, что путь к мозгам в стране Советов лежит через зады.
– Ну-к, замолчи щенок! – взорвало Зельдмана. Еще никто так не плевал ему в душу при аресте, – Домбаев, уведи стариков дом. А этого… ко мне в машину!
Анна рванулась к сыну, сотрясаясь в плаче, прильнула.
– Женюра… тебя же надолго… увижу ли ешё… за что нам к старости?!
– Ма, прекрати! Я жив, здоров, скоро увидимся! Отец, держись, ты же боец.
Василий обнял сына.
– Домбаев, выполнять! – еще раз лопнул командой, перекипая в азарте нетерпения Зельдман.
Домбаев, уцепив родителей за локти, почти бегом поволок их к дому. Втолкнул в коридор и запер дверь. Вернулся, взял под руку Евгена:
– Пош-шел!
– А чем идти, дундук? – спросил студент и дрыгнул скованной ногой.
Я тибя счас…!
Короткий тычок кулака Домбаева, нацеленный в лицо, проткнул воздух. Голова студента сместилась в сторону и тут же вернулась на место.
– Домбаев, распустишь руки еще раз – трое суток ареста – сказал Гульбаев.
– Зачем мине тирпеть от этот сволыщ оскорбление?! Второй раз сигодня называют «дундук».
– Базар закончен. Я сказал: ко мне в машину этого! – негромко повторил майор Зельдман. Зудяще не терпелось приступить к иезуитски виртуозному священнодействию допроса, в уютной тиши и безопасности его радио-локационого «проходимца» на колесах. Он двинулся к калитке.
– Одну минуту, Оскар Борисович – заступил дорогу Гульбаев.
– В чем дело?
– Прибор, студент и этот гражданин Прохоров уедут в город со мной.
– Вы что себе позволяете, Гульбаев?
– Не более того, что мне приказано.
– Что вам приказано? – держал еще себя в руках майор в перекрестьи взглядов.
– Полковник Левин приказал мне обеспечить завершение программы «Артишок». Для этого мне нужен и прибор, и арестованный мною субъект. О чем вы, кстати, обязаны были доложить Первому двадцать минут назад.
Настырно и сварливо зазуммерила рация у Зельдмана. Он приложил наушник к уху.
– Здесь Зельдман, товарищ полковник. Все в порядке! Взяли! Гульбаев взял ну…минут пять назад. Слушаюсь. Возьми, – катая желваки по скулам и глядя в сторону, он протянул наушники капитану. Тот основательно, не торопясь, приладил их к ушам, стал докладывать.
– Он выполз из арыка. Я ждал его и встретил выстрелом… да, газ струя… очухался, здоров как бык, наручники и ножные браслеты… двадцать две минуты назад, товарищ полковник… я передам.
Не глядя на Зельдмана он процитировал начальство с мечтательной и теплой меланхолией: «Осел и разгильдяй…»
И еще раз повторил со смаком, персонально для Зельдмана:
– Да я передал, что он осел и разгильдяй. Через час? Зачем ехать сюда, товарищ полковник? Все кончено, мы закруглились, готовы к выезду сами. Когда? Одну минуту. Домбаев, сколько отсюда до Комитета в Грозном? Быстро!
– Час десьят, товарищ капитан. Попробуим за час, трасса пустой и ночь.
– Прибудем через час, товарищ полковник. Забыл сказать: сюда к Чукалину старшему вечером прибыл научный сотрудник Прохоров. Я задержал его…Прохоров Василий, Мокшанское хозяйство под Пензой. Нет, ошибки не может быть, я смотрел документы и командировочное…Тот самый, из под Пензы от Шугурова, из гоп-компании Мальцева, Моргуна, Сулейменова и Бараева….так точно. Слушаюсь.
Он протянул наушники Зельдману.
– Здесь Зельдман – сказал зам Левина, осунувшийся и побледневший за минуту в наборе клизмактерических-изящных оплеух за опоздание с докладом: «осел» и «разгильдяй».
– Верти дыру для ордена, Зяма – опростался небывалой вестью Левин в наушниках – второй карась– сельхозник в ваших сетях, такой же жирный, как студент. Для казаха мы спустим благодарность с премией и новую фуражку с сапогами. Но ты, если понадобится, должен лизать эти сапоги. Теперь, когда нет Дана, при «Градиенте» остался один казах. И нашему «Артишоку» без него такая же цена, как пипифаксу после твоей задницы.
Студента, прибор и Прохорова пусть привезет Гульбаев, это его обязанность. Но с твоим водителем. Всади к ним своего Тарасова. Тебе понятно?
– Так точно, товарищ полковник.
– Останься там. Вызови врачей из конторы Белозерова. Пройдись по семьям, задетым «Градиентом», заткни всем рты деньгами и тюрьмой – если вздумают болтать о том, что с ними было. Возьми подписку о неразглашении. Все, конец связи.
– Студента – на носилки, – велел Гульбаев.
Бойцы бегом достали из машины носилки, с натугой подняли на них семипудовую студенческую плоть. Взвалив ее на плечи, двинулись к калитке. Два командира сопровождали по бокам. Евген скосил глаза. И уловил кипенье мстительной натуры слева. Мозги майора клокотали отторжением: лежащий на носилках и идущий справа – были гибридом русского хряка с казахским бараном. Туземно-омерзительный гибрид едино-гоя. От них пер тяжкий смрад корреников своих земель, где вековечно отторгали предков Зямы. Как эти двое отторгают и не пускают в собственную этно-бытовую сущность Зельдманов.
Луна, перевалив за полуночную черту, сияла в раме туч, слепящее выделяя антрацитовую багетность их краев. Студент, вдруг приподнявшись на носилках, глубинным бархатистым басом запел гимн светящейся гармонии небес:
– Весь та-абор спи-ит... Луна полночной красотой над нами бле-еще-ет...
Рахманинов нашел мелодию в первобытном приближении к Богу, вложив ее в уста Алеко.
Зельдман задохнулся. Вот этот хряк, разлегшись на чужих плечах, решил травить чекиста ненавистным рыком. Студент бил голосом, как молотком – по темени. Как будто бы познав все то, что передалось в генах от деда Зямы. Дед лютейше ненавидел басов и столь же люто Рахманинова. Владелец двух газет и, биржевик – подельник банкиров Винавера, Гинсбурга и Рубинштейна, дед воплощал свою лютость в клокочущие злобой строки, где великан Шаляпин при самом ласковом настрое репортеров именовался как «Орущая горилла». Рахманинов не вылезал из кисло-голубых и выгребных эпитетов типа: «Фашист в косоворотке» или «Нынче в большом зале консерватории подавали Рахманятину под хреном».
– Слышь ты, сопляк, заткнись, – предупредил, смиряя дрожь в груди Зельдман.
– Что ж се-ердце бед-ное трепещет? – обрушилось на него продолжение «Рахманятины» из глотки студента, пригнуло к земле. Домбаева, несшего носилки, повело. Сунув мизинец в ухо, стал он ошарашено прочищать его: голосовые децибелы наглеца давили на ушную перепонку нестерпимым испытанием. Всполошенно, вразнобой взвыли во дворах собаки, истошно забалабонил индюк в чьем то подворье.
– Чукалин, уймитесь, в самом деле, весь поселок перебудите! – поморщившись, выпек яростную укоризну Гульбаев.
– Поселок давно не спит, после вашего сеанса, – сказал Чукалин.
– Это не твоя тема, сопляк! – Пришел в себя, придушенным клекотом озвучился Зельдман. – Если ты еще раз разинешь хайло, я засажу в него…
Он взвел курок газ-пистолета.
Студент откинул голову на носилки, нахально скалился в ухмылке. Он вел себя хозяином арестной ситуации.
Его вместе с Прохоровым впихнули на заднее сидение ГАЗона, примкнули наручниками друг к другу Домбаев сел за руль.
– Домбаев, – с вкрадчивой лаской позвал Зельдман, – вылезай из машины.
– Зачем это?
– Иди в мою. А эту поведет Тарасов.
Он ждал от капитана возражений и даже истерик. Которые он посоветует Гульбаеву затолкать в одно пикантное место. Но ПСИ-технарь молчал, сидел прямо, будто штакетину проглотил, белея в темноте окаменевшим лицом. Ибо учуял за перестановкой и нахрапом Зельдмана волю Левина. То был подлючий, неожиданный удар в поддых, поскольку при буйном примитивизме своем был Домбаев сородичем по крови, роду и понятиям. Который не предаст в предстоящем деле. Тарасов – сонно-равнодушный оранг-утан, был исполнителем и холуем до блевотины, имел в груди, в районе сердца, кусок свиного мяса и жадность к чужой добыче, подобной гиенной. Он был весьма удобным кадром в их Конторе пригретый Зельдманом.