Нащупывал Адам ногами твердь, толкался, помогая движению, обдирая ступни о камни и узлы корней. Одна, единственная мысль металась загнанно в голове: «Когда конец!?». Сознание, перенасыщаясь предсмертием хаоса, временами отключалось, оставив малый фитилек рефлекса в истерзанном мозгу: «Держаться…рук не разжимать». Очнувшись, он осознавал: кабанья туша также прет вперед и вверх, закостеневшие кисти все еще сжимают по пучку щетины.
Так продолжалось долго. Хлестал по слуху треск неба, шипели во тьме валы воды, било по обонянию сернистой вонью.
Вынырнув в очередной раз из забытья сомнамбулы, он вдруг ощутил: движение кончилось. Они стояли. Точнее стоял и содрогался в хрипящих выдохах и вдохах вепрь, а сам Адам качался рядом на коленях. Сгустившуюся непроглядность тьмы время от времени раздирали сполохи молний. Обвальный грохот бури бил в уши.
Измучивший их ледяной напор воды исчез: стихия ярилась поодаль.
Подняв голову, Адам уткнулся взглядом в непроницаемую плотность вздымавшейся над ним стены. Она и принимала на себя и отвращала талые потоки сверху.
Кабан содрогнулся всем телом. Торчавшую в башке чужую волю: доставить именно сюда Адама – вдруг выдернули. Он был свободен.
Освободившееся место тотчас заполонил инстинкт неведомой еще угрозы. Зверь чуял кожей, мозжечком: уже недалеко внизу плескалась, пожирая склон, поднималась бездонность водяной стихии. Она была чужой, враждебно-соленой.
Кабан, затравленно озираясь, повернулся. Стадо отсеялось в пути. Остались три хряка, подстать ему, преодолевшие вздыбленную неприступность склона.
Что-то мешало вепрю. Скосив горящий краснотой глаз, он ощутил повисшую на нем, воняющую чужеродность человека.
Остервенело, с визгом рявкнул, крутнулся крупом: прилипший к нему довесок сорвался, отлетел. Уже не оставалось времени довершить расправу – вздымался снизу, ошпаривал угрозой смерти океан.
Вепрь ринулся по склону вверх. За ним – остальные. Исчезли.
Адам стал подниматься, упираясь руками в стену. Скрюченными, закоченевшими ладонями он ощутил шершавость досок. Бил в нос знакомый, резкий запах, к которому давно уже привык – приванивала от натирок этим запахом Ева. Мумие?!
Базальтовой лекарственной смолой пропитанные доски практически бесшовным монолитом уходили вверх. Он, Ич-Адам, был у конечной цели. Приткнувшись плечом к надежному, бесценному оплоту – кораблю, заплакал. Спустя минуту вытер слезы, придушливо и ядовито зашипел, втыкая гнев в себя, любимого:
– Вы перлись столько времени сюда, чтоб сопли распускать?! Пусть теперь плачет тот, кто будет кормить своим телом рыб.
По-крабьи, боком отодвинулся от корпуса. Задравши голову, пронизывая взглядом тьму, скорее почуял, чем увидел: до края борта не меньше тридцати локтей. Предчувствие зашевелило волос вокруг плеши: хватит ли веревки?
Рывком содвинул промокшую льняную сумку с боку на живот, залез в нее, достал свернутый вокруг якорька моток узластой веревки. Размотал, привязал конец веревки к сумке. И, размахнувшись, учтя порывы ветра, бросил кошку вверх. Вверху звякнуло и кошка, упав их тьмы, влипла в грязь рядом с человеком. Он бросил еще три раза – с тем же результатом. Свистели, раздирали кроны ветряные вихри, исхлестывая лес и человека тяжелой соляной шрапнелью – все ближе подступал Потоп.
Обвалом рухнул, придавил итог прожитых мучений: он одолел все невозможное, прорываясь к цели. Которая теперь недостижима. А он стал ничтожным сгустком протоплазмы, ее вот-вот пожрет стихия.
Он вдруг почувствовал чужую волю: за ним с холодым любопытством наблюдало незримое Верховное присутствие – как наблюдает за собакой в клетке владелец и хозяин льва, запущенного к ней для раздирающей забавы.
В Адаме угасала разумная людская сущность, и пробуждался зверь – с единственным инстинктом: выжить!
Инстинкт разбух, обрел всесильность. И впрыснул в кровь нещадную долю адреналина. Набрякли хищною, взрывной силой мышцы. Зрачки расширились. Ревущая ветряными порывами громыхающая тьма светлела, высвечивая цель: древесный, струно-тянувшийся ствол кипариса – толщиною в ногу. Молниеносным сгибом прянул Ич к земле, нашаривая руками осколки кремния. Нащупал нужный – с зазубреной, пилообразной гранью. Не поднимаясь с четверенек, тягучим обезьяньим скоком переметнулся к кипарису. И врезался в него каменно-зубчатой гранью.
Он надрывал кремневою пилою кору и волокна. Затем, пригнувшись, рвал их зубами, кольцуя круговой надрез.
Спустя минуты почуял: вкрадчиво, упруго лизнула ноги, зад и отхлынула вода. Потом, лизнув еще раз, задержалась дольше. Затем, прихлынув, вода уже не отступила.
Отдирая зубами, измочаленные волокна он, ощутил во рту отвратно горькую ее соленость. Ему, стоящему на четвереньках, вгрызающемуся в древесину под водой, вдруг стало ясно: он не успеет. Пронизанный этим открытием навылет он взвыл: «Архонт, светлейший! Зачем ты мне помог? Зачем втащил сюда, чтоб утопить? Так надо было сделать это там, когда стоял я раком у дворца!».
Спустя минуты у него заныли десна. Передние зубы Адама утолщались, лезли, выпирали изо рта, приподнимая губы. Набрав в грудь воздух, он окунулся с головой в соленую стихию, припал к надрезу кипариса и с лихорадочной бобёрною сноровкой, смыкая челюсти, стал рвать податливую древесину бритвенно-острыми резцами. Лишь задохнувшись, прянул из воды: ее было уже по пояс.
Собрав в комок все тело, Адам уперся в дерево и с яростной мощью толкнул его. Под слоем влаги глухо хрустнуло. Надрезанный наполовину ствол едва приметно накренился, наращивая скорость, стал падать. Адам слушал тьму: опушенная листвою крона над головой, с шипящим треском, ломая ветви, уперлась в борт корабля. И застыла.
Океанический напор усиливался снизу, солёная стихия омывала сдавленную грудь первочеловека. Он прянул из воды на ствол, с обезьяньей ловкостью полез ввысь. Добрался до борта. Почувствовал, как напряглась под тяжестью металла узластая веревка. Он потянул за нее, перебирая, пока не ощутил в правой руке увесистый, оснащенный крючьями, металл кошки. Стал поудобнее. И, размахнувшись, метнул вверх якорь. Над головою брякнуло. Веревка свешивалась из мрака. Он потянул ее, завис всем телом. Она держала человека! Адам полез по ней наверх, упираясь подошвами в доски.
…Он выплывал из сна: истаивало в памяти смачное видение – они с черной туземкой играются в глубокой и прозрачной ванне. Трехсуточный кошмар событий, утянувший его в сон, возвращался явью. Тело Адама лежало скрюченное на боку – между массивной бухтой свернутого троса и чем-то жестким, ребристо давящим в спину. Все это накрывал просмоленный, тяжелый полог.
Шершаво-бурая шпаклевка досок, на которых лежал первочеловек, размеренно и с долгой амплитудой колыхалось. Время от времени тугая, хлесткая волна с змеиным шипом наваливалась на полог и перекатывалась через него. Придавив Адама, уползала дальше.
Ич поднял голову и оглядел свою полутемницу. Припомнил: забравшись в ночь на палубу, он высмотрел на яйцевидной необъятности ее матерчатый квадрат. Распластанная парусина бугрилась, накрывая несколько предметов. Все стороны квадрата пробиты были дырами, забранными в бронзу. Крючки, торчавшие из досок, продетые в эти дыры, крепили парусину к палубе. Он отогнул полстороны квадрата, протиснулся во внутрь и вновь вдел в дыры крючья. Пора было встраиваться в новейшее, с нуля, морское бытие: корабль плыл!
Адам уперся в палубу руками, сел. Плешь головы уперлась в хладную шершавость просмоленной парусины, которая цедила волглый полусвет из мироздания. Поерзал, гмыкнул поощрительно и нежно: колом торчал, задравши тунику, некстати вздыбившийся орган – рецидивы сна с туземкой.
Урчал и корчился в голодных спазмах пустой желудок. Скосив глаза, Ич обнаружил в зеленоватой полутьме свою промокшую, льняную сумку. Залез в нее, извлек разбухшие, слизистые комки. То были сушеное козье мясо и кус маисовой лепешки, испеченной в свином сале. Поднес ко рту один из них и с приглушенным воплем одернул руку: пальцы наткнулись на матерые, торчащие из рта резцы.
«И что теперь?! И как я буду жрать, бобер с ослиным хреном?»
Попробовал подвигать челюстью. Резцы удобно, плотно, налегая друг на друга смыкались. Рот закрывался. Поднес ко рту лепешку, откусил. И стал жевать. Все получилось – за исключением вкусового кайфа: осклизлая, горько-соленая несъедобность сводила скулы. Собравшись выплюнуть прожеванное, замер: ударил по слуху гулкий стук. Где-то по– близости открылся люк. Зашлепали по палубе шаги. Еще одни. Остановились. Прорезались сквозь парусину голоса: знакомые до дрожи в копчике. Гудящий жесткий баритон Ной-Атрахасиса сказал:
– С матросами поставишь паруса, сейчас попутный ветер.
– Мы это сделаем, мудрейший («Кто… кто ответил?!»).
– Всех женщин вызови наверх. Пусть дышат, движутся: вымоют палубу. Им это полезно. Животные накормлены?
– Кормили рано утром.
– На карте океана семь незатопленных вершин – как и предсказывал Архонт. Средь них отмечена шестая. Определись по астролябии и звездам. Возьмешь курс на нее – над бывшим царством Урарту вершина Арарат. С нашей парусиновой оснасткой ползти к ней будем долго... Поэтому вот что, Садихен…
«Так вот кто штурман! Учителишка, вор, укравший у Хабиру священные права владения ракушкой…убить и разорвать в клочки…И кто кого здесь будет рвать?! Ты у него на корабле… и стоит только показаться на глаза, он для начала… ой, что он сделает с тобой! Ты вляпался, Адам! Кабанья ночь, когда тебя так нежно волокли к Ковчегу – та ночь покажется цветочками».
– Поэтому вот что, Садихен… я буду пресекать жестоко, сразу, любое неповиновение или ссору. И требую того же от тебя. Любой разлад источит и разъест нас, как точит соль, непросмоленную доску. Здесь будут дети. И ради них мы сохраним любой ценой согласие, где каждый должен знать свое дело и свое место.
– Мальах, светлейший! Я сам хотел просить об этом – о том, что ты мне приказал. Мы – те же дети, лишь обремененные годами.