Поднять на пьедестал Любимова, с его осыпаной перхотью Таганкой, с его кукишем в режиссерском кармане. Еще надежней обложить загонщиками и клопами спящего в свой дачной берлоге медведя Жукова, ни в коем случае не выпустить его писанину-мемуары за рубеж, успеть задавить здесь.
Усилить натиск на Косыгина, и выбить из его башки все рев-проекты о реформах. Дать указания судам, прокуратуре, КГБ во имя демократии социализма смотреть сквозь пальцы на стяжательство и накопительство элиты. В нужный час «вдруг» обнаружить эти капиталы, остричь баранов-изъять, перераспределить между сугубо своими: имеющему золото, валюту партбонзе социализм становится ярмом на шее.
Дожать распашку Казахстана, фонфарить и трубить о целине. Под этот гвалт пустить на мировой распыл их степи, готовить новый голод и окончательно прихлопнуть всех безотвальщиков от Мальцева, Шугурова, Прохорова и Моргуна – до Сулейменова с Бараевым.
Всадить в тело Байкала отравленный жакан ЦБК (целлюлозно-бумажный комбинат), затеять бешенство затратных поворотов сибирских рек на юг. Достроить Чернобыльскую, Билибинскую АЭС по тонко спроектированным и скорректированным проектам. Всемирно восхвалять Перлмуттера – Хруща, замазывать глаза на дебилизм его поступков и решений.
Раздать всем сестрам по серьгам, а вольным братьям каменщикам – по ушам: за ротозейство с гипнотизером. Чтоб было неповадно впредь. Использовать Бадмаева со студентом в закрытом режиме «Артишока». Серова и Пономарева загнать туда же, где сидит Судоплатов.
Сегодня предстояло проинформировать о случившемся гео-подельника в делах Империи Штейна – Кулакова и выработать гарантийность неповторения аналогичного сползания в пропасть катастрофы. От предыдущей (Жуковско-Лубянской в 54-м) едва оправились. И запускать в космос вместе с Лабораторией в Бетесде все «Пси-проекты»: от «Артишока» до «Ультра – М».
Зюсс глянул на часы. Поднял палец. Хранитель тела при машине тотчас склонился: вижу. Бесшумно, гибко метнулся в лаково-черное чрево членовоза.
Настырно и синхронно зазуммерили в машине и на веранде дачи телефоны: вертушка на веранде плеснула в сад шмотком мелодии «Вихри враждебные веют над нами», замкнув эту мелодию на машинную рацию.
Зюсс поднял брови. Особый аппарат на веранде оживал не часто: раз в два-три месяца. Он связывал его с заокеанскими партнерами. Поднялся. Шаркающей полурысью двинулся к веранде, поднял трубку. Вместо привычно-картавого тенорка, фамильярно обосновавшегося в этой трубке, который запускала в него ложа «Бнайд-Брит», вдруг полезла в ухо Зюсса язвительно накаленная маслянистость баритона:
– Цветешь и сильно пахнешь Аронсон? (Наждаком мазнуло по нервам – он, Зюсс по матери, был Аронсоном по отцу в детстве).
– Кто вы? – спросил ослабевший коленях пацан Мойша.
Ответ хлестнул по слуху оплеухой:
– Эгйе ашер эгйе.
«Я есть тот, кто я есть» – автоматически перевела в лексическую бытовуху память с древнееврейского.
– Вас поймали на голый крючок и сделали, как тухлых олигофренов! Пять кейсов с пленкой возвращаются в Москву, а Левин привезет Гульбаева с его говенным фильмом. И вы теперь совсем спокойные, как будто дело сделано?
– А разве все не так? – пульсировал в голосе Зюсса пещерный ужас.
– Позволю возразить, это совсем не так! И если бы мозги у вас с Гордеевым не были такие же гладкие, как ваши задницы в штанах, из них полезли бы вопросы: а почему Пономарев остался в Гудермесе и так легко пустил в Москву сексотить Левина?
А почему так быстро и холуйски вернули резиденты кейсы с пленкой? А почему так тупо, смирно сидел и ждал на даче Сахаровский, когда его с женой и сыном возьмут, и отвезут в подвал Любянки? Сидел и ждал после того, как подложил под вас по мине.
– Вы знаете ответы? – спросил Зюсс.
– Все потому, что вы заелись и потеряли осторожность. Как Лаврентий после отравы Сталина. После чего и напоролся на пулю Жукова, катаясь у него в ногах в своих соплях.
Пономарев отправил Левина в Москву и взялся за настоящую работу. Он с кинохроникером засняли всех, кого успел облучить ночью Гульбаев «Градиентом», всех с язвами и струпьями на теле. И эту пленку, вместе с первой, казахстанской, Гульбаев с Пономаревым успели отправить через Азербайджан своей турецкой резидентуре – для передачи в компартии ГДР, Кубы, Польши, Италии, Америки и Франции. Но это – один его капкан. Второй – хлопнул в Варшаве, в СВД. Васильев сделал там не пять копий магнито-записи, а восемь. Пять возвращаются назад для вашего успокоения. Но три уже готовы к набору в типографиях.
Как только вы возьмете Гульбаева, Васильева, Пономарева – все это рванет в соцлагере: славяне в Политбюро и все, от Кубы до Албании, потребуют для вас второго Нюрнберга. А что касается сталинских маршалов, они давно готовят вам расстрел и армия пойдет за ними.
– Зачем это Серову и Пономареву… Пономарев же согласился… – Зюсс опускался в кресло, тряслись и не держали ноги.
– Тебе не ясно? У генералов такая же горькая слеза в глазу, что и у Жукова. Он и Серов не додавили агентуру Берии тогда, в 54-м и спровоцировали вас на эти действия, чтобы иметь теперь развязанные руки.
Вместо того, чтобы договориться, принять все их условия и покаянно рвать последние волоса на плеши, вы охамели и сами полезли в клетку. Теперь вас повезут в ней по Европе, как свиней. Иван Серов возил так Кейтеля в тюрьму, и тот стоял в свином говне по пояс и тыкался в него лицом.
– Так… что нам делать?! – выдавил сквозь спазм в горле Зюсс, бросив свирепый взгляд под кресло, там приглушенно брякал, гонял когтистой лапой какую-то дрянь кот.
– Что делали всегда. Ползти к ним на карачках, лить слезы и драть пейсы, вылизывать туземцам языком заляпанные башмаки. Терпеть, искать подходы к вожакам, подкладывать им в постели своих баб и ждать: пять, десять, двадцать лет, когда вы снова их взнуздаете.
– Кто вы, мой господин?! – надтреснутым и воющим фальцетом взмолился Зюсс.
– Какая разница тебе, трихомонаде, в чьей прямой кишке, в какой простате ты обитаешь, чьи соки сосешь? Делай наше дело. Теперь, как говорят все ваши песьи головы: конец связи.
Зюсс встал. Шатаясь, заковылял к двери, метнув страдающий и отрешенный взгляд под кресло: там хищно все еще резвился сиамский кот, швыряя лапами по доскам трескучую хреновину.
Дойдя до двери, Зюсс остановился: занозой торчала в памяти какая-то абракадабра, смысловая чушь. Вернулся, заглянул под кресло. Почуял что ползет мороз по спине. Сиамский кот, азартно полыхая зеленью глаз, гонял по полу телефонный штепсель. Была такая мерзкая привычка у котяры – выдергивать из розетки шнур со штепселем и резвиться с ним как с дохлой мышью.
Зюсс говорил по выключенному телефону. С ним объяснялась пустота. Но тем нещадней стал ее приговор: не рыпаться под рухнувшей лавиной, скулить, лить крупную слезу и показательно мочить штаны от страха.
Он не поехал в Кремль, вышел в сад, сел в беседку и вызвал к себе на дачу Сахаровского. Который до этого обговорил все с Пономаревым. Мозг Зюсса изнывал в чудовищной нагрузке, панически и перегрето трепыхался в черепной коробке: «Опять все начинать сначала, как в 54-м?».
Он подозвал телохранителя, велел:
– Зажги костер в мангалке. Добавь сандала с самшитом.
Когда заполыхало пламя и вкрадчивый пряный аромат сандалового дыма втянулся в ноздри, он стал успокаиваться.
Сахаровский прибыл через пол часа. Охранник, доведя его до входа в беседку, удалился. Гость сел поодаль. Уставился в огонь небывало и незнакомо жесткий и молчаливый: ни тени прежнего благоговения в осанке, лице. Кошмарная, палаческая маска была вместо лица у Цукермана.
…Зюсс, опершись подбородком о трость, отвел глаза от этой маски, стал разглядывать сияющий носок калоши. Сказал, не поворачивая головы:
– Не будем психовать, Саша. Мы немножко разные с тобой,
– Мы совсем разные, Мойша – не согласился Цукерман. Зюсс дрогнул, вытерпел. Продолжил.
– Сосуды в химлаборатории могут быть и разные: правый, левый. Но если между ними соединительная трубка, тогда это сообщающиеся сосуды. И разница между ними небольшая, когда в них одна кровь.
– Но этой разницы хватило, чтобы в начале сорок первого сотни германских сефардим и ашкенази поехали с золотом и бриллиантами в Швейцарию, Америку и Бельгию. А сотни тысяч – в Майданек и Освенциум: те которые не согласились ехать в Палестину. Ты помнишь, Мойша, как вы их называли? Я тебе напомню: «Сухое сено».
Смотрел перед собою, не поворачиваясь к Зюссу, Цукерман. Не отпускало его видение, а которое он вплавился как мошка в груду янтаря: на дощатой грубости стола блестит хромированный тесак, в канавку коего влипла бордово-черная полоска. А рядом – побелевший палец Ленечки, распятый на столешнице.
Зюсс зверино обострившимся чутьем почти увидел и предугадал это видение. Сказал:
– С Гордеева сорвем звезду. Тебе – добавим. Теперь между тобой и мной нет никого, и все дела, что между нами…
– Ты не про то говоришь, Зюсс, – воткнулся в речь Цукерман. – Мы за дела поговорим, когда я от тебя услышу кое-что о Левине.
– Что именно?
– Я хочу услышать, что эта блядь кровавая, твой вурдалак, ни разу больше не появится в КГБ у Семичастного. И я тебя предупреждаю: где встречу его – в сортире, коридоре, в Кремле или на улице – там и пристрелю, как бешеного пса.
– Ты его не встретишь, – с кровью отодрал от себя Зюсс вторую, еще боле саднящую уступку. Первой была стена, доселе разделявшая их статусы, и он, всесильный, неприступный, позволил Цукерману пинками раздолбать эту стену и сделать из нее вонючие обломки равенства.
– Подолжим о делах? – позволил себе инициативу Зюсс.
– А какие у нас теперь могут быть дела?
Спросил не он – мужик, свершающий обход сидящего в капкане, обессиленного медведя. И дело у мужика было одно: как ухайдакать зверя, не попортив шкуру – то ли дубиной по башке, то ли…
– Ну, хорошо, вы сделаете на всю Европу ваше «бум-барах!» про агентуру США в Соцлагере. Давай пошевелим мозгами: кому и что от этого обломится, какое будет «сальдо-бульдо».