«Мой господин! – тоскливой безнадегой взмыла мольба Адама к отлетевшему Архонту – я, конечно, помню про нашу с вами цель и понимаю, что хоть сдохни, а надо сделать дело. Мне есть чем виполнить работу. Но как ви представляете себе мой флирт, мой цимус – случку хоть с одной из этих? Ви гляньте на меня: плешивая макака, вся в дерьме, клыки торчат из пасти…».
Он, истекая горечью, смахнул ладонью пот с обширной плеши и, ошарашено прервав свой монолог, припомнил ощущение: ладонь мазнула по упругой, бархатистой щетине.
Щетинилась вся плешь младою порослью волос!
«Ай, мудрый господин! Ви сами опередили пожелание Адама, целю ваши ручки!».
В ликующем предчувствии он тронул частокол резцов торчащих еще утром изо рта, и сладостно хихикнул! Зубная кость скукожилась и почти спряталась за губы.
Две дамы – Ха и Си, привстали в изумлении. Полуплешивый, легендарный раб припрыгивал в безумном переплясе, продвигаясь к люку: ерзали, порхали над боками локотки его, выделывали загогулины две козлоножки. Третья жена – Иа, сцепив полоской губы, отвернулась: невыносимо омерзителен и чужд, кривлялся на смоленых досках старец, вокруг которого взъярилось и полыхнуло столько лютой страсти.
…Облизанный, отполированный шершавою несчетностью штормов, Ковчег лег в дрейф. Настырно и победно прожигало солнце густой туман, зависший над бескрайней гладью. Истерзанная долгой непогодой она устало, благодатно курилась паром, ластясь малой зыбью к смоленой тверди корабля.
Пал полный штиль на океан после штормов. Команда отравленная в утробе трюма миазмами скотского помета, измотанная качкой, вырвалась на палубу. Вдохнув, слепящего настоянного на морском озоне свежака, шатались в головокружении рабочие, матросская ватага. На мачте бесновался, месил крылами воздух, клокочуще орал, в восторге, прочищая глотку кошко-ворон:
– Штормяги сдохли! Кр-ра-со-та! Кр-ругом все та же др-р-рянь соленая р-раз-лита! Ур-р-р-я-я!
Немощной бледной тенью, лег на палубу Садихен, жена его прилегла рядом. Едва протиснувшись, выбрались из люка раскормленные Ха и Си, за ними, блюдя дистанцию, последовал усохший, изможденный призрак женщины – все, что осталось от Иафетитки Иа.
С трудом, передвигая опухшую венозность ног, добрел до мачты и обнял ее Ной. Одрябла и обвисла кожа на лице у капитана, мешки в подглазьях взбухли синевой.
Из люка показалась смоляная, в ажурно-кучерявых завитках мужская голова, сидевшая на плотной шее.
Две крепкие, мозолистые лапы, вклещились в край люка. И из него на палубу единым махом выметнулась верткая и ладная фигура. Бугрились в развороте плечи, изведавшие тяжести бесчисленных корзин и ведер, мешков, скребков и швабр.
Несли легко и невесомо ноги поджарую, крепко сбитую плоть, в короткой тунике. Под коей вспухали мускулами бедра.
И лишь усохшое пергаментом лицо в морщинах фискалило про возраст патриарха.
Ич дернул за веревку, спадавшую в люк. И, натянув ее, стал поднимать из люка груз. Поднялись, брякнули о палубу три связанные вместе матерчатые шезлонги, натянутые на каркас из олеандра. Ич развязал их. Понес один из них к стоящему у мачты Ною. Он шел на Садихена, лежащего на палубе. Дойдя, остановился. Поддел носком ступню пом-капитана, озаботился:
– Ви что-то стали жидким, Садихен. Ви так нахально разлеглись, что даже негде здесь пройти. И вид у вас такой же, как у жабы, что вылезла погреться из болота. Я, кажется, кого-то попросил: убрать с моей дороги два ваших копыта?
Понаблюдав, как молча и угрюмо сгибает ноги Садихен, Адам понес шезлонг к Ной-Атрахасису. Донес, похлопал по плечу:
– Совсем вы как медуза, старик. Я долго думал и не мог придумать: кто кому должен приносить поджопник? И все-таки решил: ай, да какая разница! Вот и принес. Садись внучок, а предок будет суетиться.
Вернулся к люку, теперь уже без церемоний отшвырнув с дороги протянутые ноги Садихена. Взял два шезлонга понес их к женщинам, расставил рядом с ним. Облапив Ха и Си, загуркотал объятым страстью сизарем, пуская масляные обертоны в тенорок:
– Ви мои кошечки, ну что вы так прокисли? Вам надо может быть покушать… иль выпить сок лимона?
И зафиксировав, как дернулись синхронно в отвращении два лица, сокрушенно согласился:
– Ша! Понял. Ай, как вас укачало! Сейчас вам надо сесть. Вот этот черный цимус (прихлопнул негритянку Ха по заду) опустится сюда…а этот желтый мой бутончик (огладил ягодицы Си) совсем с ней рядышком. А ты…– он скособочился, оглядывая мощи Иа (та с жадностью ловила аскетическим лицом лучи светила) – ты отдвинься…нам загораживают солнце твои кости.
– Закрой рот, бандерлог – размеренно и тускло оборонила иафетка, не открывая глаз.
– Опять шипишь, как кошка на помойке. Я удивляюсь на свое терпение... ты до сих пор не поняла расклада на Ковчеге?
– Пошел вон, раб! – Она плеснула в Ича слепяще-голубым пламенем взгляда.
– Оставь… ее, – с отдышкой обронила Ха. – Зови детей на палубу.
– Что я стою?! Сейчас мы откупорим их, моя маслина…
Он ринулся к люку – упругий, налитый бурлящей и предупредительной родительской заботой. Согнулся над зияющим квадратом, свистнул:
– Гей, байстрюки! Ви где? Я разрешаю всем наверх!
Прорвался к свету из затхлой и сырой утробы трюма слитный визг. Из люка выметывались верткие, ребячьи тельца: иссиня-темные, коричневые, кофейные с лимонной желтизной. Беснуясь в ликовании свободы, ватага обезьяньих огольцов – от карапузов до подростков, зависла на папаше Ич-Адаме. Урча, захлебываясь в нежности, он наслаждался этой возней.
Последними явились к свету первенцы: Сим, Хам и Иафет – чистопородная элита трех заглавных рас. Их различали цвет и мера пищевого рациона, дозируемого Ич-Адамом последний год. Он верховодил главною плотиной продовольствия – кладовой и кухней, распределяя пищевые ручейки команде. Солидным и пропитанным жирком изделем смотрелись негр с семитом: дети Ха и Си от Ноя. Широкостным, обтянутым, казалось одной кожей, был Иафет. Он прятал за спину техзубчатый гарпун, чернела мелкой клеткой власяная сеть на его боку.
Они сошлись у Ноя. Кроткой, виноватой горечью слезился взор у капитана, обнявшего детей: нещадною казармой разлилось бытие на корабле в последние года. И он не мог вернуть его в русло Лада. Но, более того, не мог и объяснить – как все это случилось, поскольку куковали на ухо ночами две жаркие кукушки про пользу и незаменимость, про силу и выносливость мудрейшего Адама.
И отстранившись от бессилия отца, пошел к трем женщинам ариец Иофет.
– Сияющая красотой царица мать, – склонился Иафет перед Иа, продолжил просто и заботливо – я по тебе соскучился.
– Как жаль, что ты не зеркало, в которое я не смотрюсь давно – она обняла и прижалась к сыну. Он наклонился к ее уху, прошептал:
– Теперь ему уж не удастся уморить нас. Сегодня будет пищи досыта. Потерпи.
На палубе пылал костёр в толстенной глиняной корчаге. Истошным хрипом перерезанного горла, только что отблеял баран: теперь с него сдирали шкуру. Расцвечивала палубную черноту липко-багряная сукровица. Отворотившись от грядущего жаркого, которое надменно минует всех, кроме Ха, Си и их детей шел к борту Иофет.
Перемахнул через него, ушел под воду. Корабль ложился в дрейф, и тот час же вокруг накапливалась рыба: отбросы с кухни и помет животных приманивали неудержимо рыбьи стаи. Перед мальчишечьим лицом отсверкивая перламутром чешуи, величественно колыхаясь, скользил толстенный бок матерого группера. Спружинив тело, подросток безошибочным инстинктом определив за жаброй зону сердца, вонзил гарпун в массивность туши. Содрогнувшись, рванулся группер вглубь, дернув за собой мальчишечью невесомость плоти. Но замер: трезубец прошил навылет мускульный мешок сердца.
…Он вынырнул, чтоб закричать: «Спускайте канат!» и ушел под воду. В обильно кровянистой мути истаивала рыбья туша, проваливаясь вглубь. Он ощутил, как жесткий узел мазнул его плечо. Скосив глаза, увидел ворсистую округлость толстого каната. И, намертво сжав древко гарпуна в ладони, вцепился правою рукой, затем зубами в надежную и жесткую шершавость линя.
…Их втаскивали через борт на палубу пять матросов. Обвисла тяжким грузом рыба на гарпуне, не уступая весом гарпунеру.
…Шагал Адам к добытчику гигантской рыбины, катая желваки по скулам. И растолкав матросов, пошел по кругу, втыкая в каждого белесую каленость взгляда:
– Кто дал ему гарпун?! Кто сделал взлом в моей каптерке?! Вы, потсы, скот, когда усвоите, что вещь, принадлежащая Адаму – это второй Адам?! Я буду колотить вас всех по очереди, пока не выбью правду! Я заморю вас голодом, заставлю жрать дерьмо из под енотов в клетках! Ви продолжаете молчать!? Тогда я начинаю.
Он выдернул из рыбы бешеным рывком гарпун, ударил древком по спине ближайшего матроса.
– Ты будешь отвечать Архонту?!
– Ты не Архонт, – сказал у мачты Садихен, – и даже не Адам. Ты стал опять все той же обезьяной.
– Что ты сказал?! – Адам, хищно приседая, шел к Садихену, перехватив удобнее гарпун.
– Давно уже, без разрешения забралась к нам в Ковчег макака по кличке Ич. Пробралась с бабьей похотью к штурвалу корабля. Пришла пора кастрировать ее.
– Ты так мне надоел! – стоял пред штурманом всесильный капитан, давно спихнувший Ноя с высот всевластия. И лишь один на корабле болтался не пристегнутый к отлаженному механизму абсолютной диктатуры – завшивевший строптивый штурман. Пришла пора избавиться от этого «Ничто» – прервать ничтожность его жизни, наглядно, показательно для остальных.
– Скажи нам напоследок что-нибудь, – играл гарпуном Ич.
– Согласно повелению богов, тебя скоро кастрируют.
– А почему нельзя сейчас? – распялил рот в усмешке, наслаждаясь предстоящим Ич.
– Это случится уже завтра, по повелению Архонтов. К заходу солнца, завтра, я посажу корабль на террасу. Мы ощутим под днищем твердь горы. Ибо мы прибыли!! – он крикнул это всем, давясь рыданием и вытянувши руку к горизонту. Расплавило туман светило над необъятной широтою океана. Над горизонтом, сияя рафинадным наконечником копья, вонзалась в синь небес вершина Арарата.