– А может… ты еще кто… кроме торгаша?
– Много будешь знать, некрасивым станешь, – лениво потянулся всем телом Григорян.
– Я опять к твоему дикоросу…
– Я же сказал: дойдем до места – все увидишь сам.
– Дикорос пшеницы в этих горах…
Вкрадчивый нарастающий стрёкот прервал его. Прильнув к ботинку Прохорова, подняв над ним точеную башку, покачивалось черно-блёсткое змеище – в руку толщиной.
– Не дергайся, – неторопливым шепотом сказал Ашот. Сложил трубочкой губы, издал вибрирующий свист. Свист прервался. Набрав в грудь воздуха, пустил человек в змею воздушную струю. Стрекот стихал. Маятниковое качание почти угасло.
– Ползи, Беггадик-джан, своей дорогой, – негромко попросил Хозяин горы. Поднял ладонь, качнул ею в сторону змеи. Та, опустила голову с точеной, ясно прочерченной стрелой, стала стекать в расщелину между камнями. Лаково-черный зигзаг ее полутораметровой протяженности истаял в каменном крошеве.
– Твою-у-у-у диви-и-изию… – выплывал и не мог выплыть из потрясения Прохоров. Настоянная на веках гипнотическая властность ползучего гада, облучавшая его, ослабевала, отпускала.
– Какого черта эти твари липнут ко мне?!
– Ты извини их, Вася –джан, но твой нашатырный пот поставил на уши всю фауну на этом склоне. Такой химической отравы давно сюда не заползало.
– Что это была за кикимора?
– По африкански Беггаддер. Bitis Atropos – черная шумящая гадюка. Водится в горных районах и на побережье Африки. И на горе Килиманджаро.
– А здесь как оказалась?
– Как скорпион. Как кобра Каперкаппел. Как Strix flammea – сова сипуха обыкновенная, как Upupa epos – удод. И все из Африки.
– Та стая лопоухих псов или волков, что нас сопровождает…
– Дикая африканская собака. Помесь гиены с псами.
– Давно все это здесь?
– Не очень. Веков сто с лишним.
– Ты можешь не морочить мне голову? Причем здесь Африка и Арарат?
– Скоро увидишь сам.
– Что я должен увидеть?
– Тс-с-с… тихо. Не перебивай.
– Чью-у-у пи-и-и-ить! – кокетливым фальцетом позвали сверху.
Прохоров вскинул глаза. На дальней ветке куста в полутора метрах над их головами сидела серо –бурая птица, чуть больше голубя. Лимонно-желтые пятна, как адмиральские эполеты, распластались на ее плечах. Роскошно длинные крыла, отороченные белыми каемками, уютно скрещивались за спиной.
– Пить-пить ци -чьють! – малиновым посвистом озвучилась крылатая гостья.
– Иди ты! – Удивился Ашот – а далеко?
– Пить ци-ци чьть-чьють! – прикинув, отозвалась птаха.
– Не врешь?
– Цици – пью – пють!! – подпрыгнула, всплеснула крылами пришелица.
– Ну извини. Уговорила, – стал подниматься Григорян. Спросил Прохорова:
– Медку с горячим чаем не желаете, Ваше графуевое высочество?
– Шутить изволим, Григорян? Я пол Армении отдам за эту роскошь.
– Россию отдавай, вашему Хрущу не привыкать. С Арменией мы сами разберемся.Подъем, отдавало.
Адмиральско-эполетный летун порхал впереди. Опередив на несколько шагов, он садился на валун иль куст и поджидал.
– Ашот, нас что, действительно ведут куда-то? – обескураженно спросил придавленный всей этой чертовщиной Прохоров.
– Тебе ж сказали – к меду.
– Вот этот шибздик?
– Indicator sparmanni. Обыкновенный медовед.
– Конечно, тоже африканец.
– Само-собой. Любимец суахили и всех туземных племен от Синегала до Мыса Доброй Надежды. Там много диких пчел.
– И этот Индикатор водит их к диким гнездам… зачем?
– За угощением. Туземцы забирают мед и оставляют Индикатору лакомство: соты с личинками пчел. И этого он ждет от нас.
…Расщелина в скале облеплена была зудящим роем пчел. Ашот достал из рюкзака резиновые перчатки, накомарник. Обезопасив руки и лицо, залез по локоть в продольный зёв пчелиного гнездища. Жужжащий вихрь клубился, лип к его рукам и голове. Василий, спрятавшись за камень опасливо следил за экспроприацией. В двух метрах на кусте подергивался возбужденно, исходил нетерпеливым писком Медовед.
Они оставили ему на камне сотовый ломоть, нафаршированный пчелиными личинками. Ашот нес сотовый кус на лопухе, его янтарная благоуханность втекала в ноздри, пятнала зелень.
– Сэр Григорян, – позвал Василий, – вы смотритесь здесь махровым спикером в палате лордов. Признаться впечатляет… но… мы же проходимцы. Здесь Турция, а мы шатаемся по ней как по своей квартире… абсурд какой-то.
– Проходимец ты. А я – хозяин. Мы здесь хозяева три тыщи лет.
– Вы что, древней Османской империи и Англии с ее палатой лордов?
– Дремучее дитя, их еще не было в зародыше, и не существовало Рима, когда Аргишти, сын Менуа, в восьмом веке до новой эры построил Эребуни – столицу цивилизации Урарту: со своими городами, крепостями, ирригацией и клинописными сказаниями о предке, прародителе всех армян.
– О ком?
– Пра-пра-пра-пра внуке Ноя Хайке.
– Насколько помню, у Ноя были сыновья Хам, Сим и Иафет.
– Отцом Хайка был Форгом, дедом-Фирас, прадедом-Гомер, пра-прадедом Иафет Пра-пра-прадедом – сам Ной.
– Не тянешь ты на вялотекущего шизоида – глянул искоса Прохоров. Горькая зависть полоснула по сердцу: сидела в армянине, соратнике по науке, глубинная этно-память. По опыту знал: спроси практически любого русака, увенчанного докторской степенью в его НИИ – кто из арийских предков возводил Москву иль Новгород иль Киев, кто строил Аркаим, кто разгромил хазар на Белой Веже, где странствовал и впитывал в себя познания Иисус до тридцати лет, кем был, какую веру исповедовал Иоанн Креститель до крещения Христа, и что за письменность и мифология блистали на Руси до офанфаренных Кирилла и Мефодия, спроси – и будет пялиться на тебя остепененный, как баран на новые ворота. Поскольку постаралась чужая антигуманоидная банда сколь можно безнаказанно обкарнать, обгадить великую историю ведической Руси и заменить ее тухлой белибердятиной вечных изгоев.
– Ложись! – Вдруг пригнул к земле Василия Ашот: где-то неподалеку хрипло кашлянул, взрычал матерый зверь. Ашот сунул соты на лопухе Прохорову. Ползком стал взбираться по крутому склону, сливаясь с валунами. Застыл на острозубой гранитной перемычке, с минуту вглядывался вниз. Ударил кулаком по камню. Спина его подернулась. Ощутил Прохоров всей кожей – ругается Григорян каленым, непечатным слогом. Ринулся Ашот вниз пятнисто-серой кошкой, снижаясь рваными зигзагами меж каменюк. Не останавливаясь, дернул Прохорова за руку, выцедил:
– Идем! – Лицо армянина оцепенело свирепой и гадливой маской.
…Они взбирались по зыбким, осыпающимся уступам, цепляясь за кустарник. И Прохоров в паническом изнеможении ощутил: еще две-три минуты такой гонки и он рухнет на камни замертво. Ашот стоял вверху. Прильнув к гранитной трехметровой громадине, он запустил руку в расщелину за валуном по самое плечо. Что-то дернул на себя. Упершись в округлость глыбы плечом, надавил на камень, скользя по осыпи ногами. И Прохоров впитал в раздерганность сознания непостижимое: валун с тяжелым хрустом стал разворачиваться вокруг своей оси.
Ашот спустил на Прохорова сверху нетерпеливый шип:
– Ты можешь порезвее шевелить своим научным задом?
Он втащил соратника за руку на площадку рядом с собой. Протиснулся в разверзшийся проход, втянул Василия. Уперся плечом в камень.Глыба встала на место.
Во тьме вел Григорян Василия за собой, сворачивая в стороны круто и внезапно: вздымающийся маршрут в кромешном гроте был пройден им, скорей всего, не раз.
– Ашот…
– Стоять! Здесь ничего не трогай. Вопросы потом.
Чиркнула зажигалка, выхватив из тьмы искрящуюся, будто облитую глазурью стену. В нее впаялись два бронзовых старинных трехсвечника. Ашот зажег их. Они стояли под двухметровым, отблескивающим слюдяными блестками, сводом. Стена с подсвечниками ощетинилась железно-коваными штырями. На них висели автомат, винтовка с оптикой, ракетница. И арбалет с колчаном, полным стрелами. Жирно маслилась на корпусах оружия смазка.
– Ашот, сейчас у меня поедет крыша.
– Василий-джан, ты можешь рот не раскрывать минут пятнадцать? – спросил Григорян.
Он вламывался в предстоящее дело с неукротимой торопливостью. Шагах в пяти от них упиралась в потолок четырехногая стремянка. Ашот снял арбалет, извлек тряпицу из колчана. Снял смазку с дуги арбалета и приклада. Напрягшись, натянул тетиву. Уткнул оперенный задок стрелы в нее, шагнул к стремянке. Рядом с ней свисал с потолка трубчатый цилиндр с глазками окуляров и ручками.
– Можешь подглядывать, – кивнул на окуляры Ашот. Он поднимался по стремянке. Добравшись до верха, разогнулся, уперся головой в свод грота. Свод продавился и разъялся щелью: брезент, окрашенный под камень, зиял прорехой. Ашот просунулся в нее по пояс, втащил за собой арбалет. Прохоров двинулся к свисавшему цилиндру – по виду перископу. И ощутил в руках помеху: брусок пчелиных сот истекал янтарным соком, пятнал лопух, сочился с него нитями на пол. Василий огляделся, пристроил лакомство в гранитной нише, выдолбленной в стене. Взялся за ручки перископа, прильнул глазами к окулярам. Навстречу взору скакнул величественный, вздыбленный хаос камней и скал: граниты, гнейсы, острозубое рванье базальта в щетине низкорослого кустарника – набрякло все рубиновым окрасом позднего заката.
В полусотне метров на узкой, едва приметной среди камней тропе дергались двое турок с автоматами. Нетерпеливой и опасливой досадой насыщено было их топтанье: двое, истекая паникой, звали третьего.
Закинув автомат за спину третий – молодой и резвый, метался по осыпи средь валунов. Замахивался крючковатой палкой и бил ею по камням. Какая – то невидимая Прохорову живность спасалась бегством от погони погранца. Турок, вихляясь туловом, попал-таки по цели. Остановился, бросил палку. Нагнулся, стал что – то поднимать. Поодаль, почти сливаясь с камнями, за ним наблюдала стая. У вожака, готового к броску, за лопоухими ушами, стояла дыбом шерсть на загривке, светились рафинадной белизной в оскале зубы.