«Разделяй и властвуй. Направляй и распаляй.» Полыхнуло в памяти растущее из древности веков пророчество. Тогда «И будут их города, богатства, жены твоими, а сами они – рабами твоими».
И ужаснувшись смрадной, людоедской нещадности этой пасти, смяв и похерив к чертовой матери всю субординацию, цапнул полковник Рачковский генерала за руку, напоровшись на бешенство генеральского взгляда.
– Что такое Рачковский?! Вы что себе позволяете?!
– Этого нельзя делать Викентий Павлович!
– Ты не понял, какую экзекуцию сотворили с солдатам эти выблядки из толпы?!
– Господин генерал, команда стрелять сдвинет лавину хаоса во всей империи!
– А мы с вами на кой … государем поставлены?! Не допустить хаоса! И не допустим!
– Я не успел доложить вам и Столыпину о заговоре Ротшильда и Витте против империи.
Жалко и беспомощно трепыхнулась мыслишка в голове Рачковского: «Успел бы, коль сильно захотел.» И с горечью обжегшись об отторжение генерала, осознал полковник, что даже не в «хотении» было дело. Пронизанный своим выстрелом в Париже и смертью Лариной-Глинки (Ласточка моя ненаглядная, прости ж ты меня, сволочь трусливую!) плавал он в последние месяцы в морфинно-безвольном киселе. Куда подмешена была изрядная доза страха перед Ротшильдами. Так и не смог заставить себя пробиться в суматошную круговерть генерала Трепова, рассказать все. Хотя и пытался однажды доложить о собранной и заготовленной Ротшильдом, Витте и Браудо бомбе под троном Романовых.
– Прочь руку! Я сказал прочь руку! Толпа сей миг кинется крушить дворец, неужто не сознаете этого, полковник?
– Викентий Павлович, там лучшие люди империи, безоружные, мирные мастера! Там женщины и дети!
– Хватит бабиться, полковник! – Брезгливо, ненавистно просипел генерал, подите прочь со своими соплями, по-м-мошничек!
И выдернув платок из правой, удерживаемой Рачковским руки, вздел генерал над головой левую. Подержал и махом опустил бело-трепыхнувшийся сигнал. Команду к отстрелу!
Облегченно и яростно в унисон рявкнули взводные:
– Товсь!
И, спустя пять секунд после железного, слитного лязга затворов.
– Пли!
Рявкнули стволы. Смертный веер свинца достиг и пронизал живую слитность тел. Ахнула, взвыла, опаленная ужасом людская армада. Упали навзничь и опускались на подламывающихся ногах десятки. Это были казаки-лампасники, неподкупно-сторожевые псы империи, цвет казацкого воинства, бросавшие некогда тела свои в огонь и под свинцовый дождь янычар, чеченцев, шведов, поляков. Но именно в них мстительно целила солдатская голытьба, в коей бродила уже эс-эровская рев-зараза. Для нее, этой местечковой бациллы казаки были люто-ненавистной помехой. Развернулись и ринулись в давку сотни передних. Стонущий рев рвал перепонки. Визг детей и придавленных женщин врывался в разум, отказывающийся понимать происходящее.
Опять лязгнули затворы. И снова ухнул залп, дробя не только мясо и кости людские, но и тысячелетнюю опору трона и династии.
Металась, вздымала руки меж двух человеческих стен черноризная фигурка попа. Горели тоскливым безумие глаза Гапона. Трепыхалась, кровью и грехом, тщеславной придурью пропитанная ряса его.
Стенанием истощалась, подстреленной птицей билась мать царя:
– Николай второй! Сын, ты преступник! Неужто не трубит в тебе глас Божий о твоем смертном грехе?! Да вели же, наконец, прекратить бойню!
Ловя всем истерзанным жалостью сердцем прерывистый плач цесаревича из детской, почти не вбирала в себя плач народа царица Александра. Лишь, увидев кровавый хаос внизу, в болезненном тике дернув щекой, сцедила жена меж губ:
– Сбесившееся стадо надо останавливать!.
– Этой трясогузке у трона никогда не понять происходящего, – ужаснулась мать. – Ники! Сегодня ты сам рубишь опоры династии, она рухнет!
– Маман! Не рвите мне сердце! Уже ничего не изменишь! – вскрикнул, отшатнулся от окна царь. Кинул руки за спину, заходил по паркету, мучительно кривя лицо, придушенно взмыкивая от страдания.
Он только начал постигать всю грозную сущность сотворенного им – обманутый и загнанный в угол.
– Ну говорите, говорите же, маман! Как еще можно было сдержать эту лавину? Чем остановить русского мужика, моего любимого мужика!? Но заряженного злобой и бунтарством! Но пропитанного Разинщиной?!
– Спроси у Столыпина, – надменно и опустошенно отозвалась мать, он это делал в Саратове без кровавого позора. Трепов патологический мясник. Навесь ему ныне «Владимира» за бойню. И отблагодари за позор, которым тебя еще обольет Европа.
– Это уже случилось, маман… Этого не изменить. Я уже пригласил Столыпина. И предложил ему место министра внутренних дел.
– Идемте Юлия, – обессилено оперлась о фрейлину мать, – идемте, голубушка… Я больше не могу… Не выдержит сердце.
Она вышла, приволакивая ноги, повиснув на плече любимицы Лариной-Глинки. Той самой, из Парижской преисподней, выжившей и вернувшейся после выстрела в нее Рачковского.
ГЛАВА 11
Энки с младенцем на руках, смеялся: горячим ручейком по комбинезону окроплялся союз туземцев с богом.
Скачками, неслась к нему снизу молодая мать младенца. Неистово плясало на ветру за головой ее черненое язычество волос.
Он передал ребенка в материнские руки: обтянутые кожей кости. Руки обвили дитеныша черными плетьми, прижали к тощенькой груди.
Смотрел на бога слезами и потом залитый лик, где ультрамариновым блаженным ужасом мерцали два глазных родника.
Энки всмотрелся вдаль и вниз. Многоголовый пласт толпы, устилавший землю, вздувался там и сям: аборигены поднимались на колени. Энки поднял руку к капюшону. Нащупал шов в ткани левее рта. Сжал пальцы и ощутил чуть хрустнувший щелчок – соединились воедино два кнопчатых контакта. Замкнулась цепь лазерного мегафона. И бог сказал, взывая к тем, кого любил и пас, чью искру разума раздувал сквозняками познаний.
– Дети мои! – рокочущий обвал двух слов обрушился на первобытность туземного стада, пригнул его к земле. Энки понизил голос. И эхом гудящий полушепот стал впитываться в потрясенную толпу.
– Я отворяю затворы вашего терпения и выпускаю наружу ваш гнев на эту тварь.
Он пнул ногой нахохлившийся вороний ком у ног. Тот хрипло и картаво каркнул.
– Я повелеваю вам преследовать вора и похитителя детей, преследовать везде, всегда, любым оружием: стрелой из лука, палкой, камнем и мотыгой, а так же вашим А-pin-cur.
Отныне его место только в клетке брата моего Энлиля. Вор должен знать – как только он покинет пределы клетки – его ждет возмездие людское повсюду, в любое время дня и ночи, от устья Нила и до моря.
– Ты так велел?! – Раздалось снизу. Пернато-черный монстр подобрав крыла раскачивался на ногах, угрюмо желтым блеском распалялись глаза. Продолжил:
– Энлиль велел иначе. И кар-р-рма бр-ра-та тяжелей твоей, тебя она сомнет своим гневом.
Энки с размаха поддал носком брюзжащий пернатый ком. Тот отлетел на пять локтей, истошно визгнув. Поднялся на ноги, с хрустом запустил когти в песок. Энки стал разъяснять:
– Изделие мое, ты брак. Всего лишь брак и мусор в твореньях моих на KI. Без права голоса в присутствие богов. И если брат Энлиль желает тратить досуг на смрадную, тупую гнусь из твоей глотки, то это дело брата.
Но впредь запомни – разинешь клюв еще раз, когда я рядом, я раздавлю тебя, хотя ни разу не убивал на KI живого существа.
Советую поторопиться. Как только мы уйдем отсюда, все ринутся с единой целью: втоптать в песок и разбросать по склону твои кишки из лопнувшего чрева.
Задавленный в утробах гул людской просачивался снизу, вспухал стонущий восторг от услышанного.
Энки пошел к толпе внизу. Ич ринулся вослед. Из-за спины Властителя дал знак десятку нукеров внизу, у брошенной квадриги жеребцов. Те, разделившись, вломились в толпу, разваливая потное людское месиво пополам. Через минут, ширясь, тоннель рассек аборигенов.
Зарождался среди толпы восторженно ликующий гул: будет что рассказать детям и внукам – средь них прошествовал, спустившись с неба, главнейший средь AN-UNA-KI.
В конце прохода дыбились резные деревянные врата фазенды Ича, приклепанные к двум каменным столбам сияющими петлями из бронзы. Энки всмотрелся в округлую массивность каменных столбов. Чуть тронула усмешка губы. Два напряженных фаллоса смотрели в небо, вздымаясь от земли на десять локтей, два порно-символа у Ича с Олой струили вкруг себя зной похоти и размножения.
И в этой беспощадной смеси пока что чахли, рабски никли первичные и робкие ростки в аборигенах: добро и честь, взаимопомощь и сострадание.
Ворота растворили четыре черных нукера LU – LU. Поблескивали лезвия мечей на бедрах.
Прохладной негой под кронами гигантских пальм играли водяные струи. Фонтаны трепетали хрусталем меж белых и резных беседок… Кокетливо впаялись в зелень стеклянные оградки для кустов… Загоны, где паслись газели, фазаний резкий крик… Чирикали в листве колибри-попугаи…
Энки вдруг вспомнил: E DEM в NI ВRU KI! Он повторялся здесь, у Ича, чья настырная, тоскующая память хранила слепок сада с детства. Ич, изгнанный оттуда в туземные миазмы, сумел почти восстановить свой первобытный кокон, где генетически зародилась его личинка.
– Вы узнаете, мой владыка? – дождался узнавания и возник первородитель всех Хабиру.
Энки кивнул: поистине достойно удивления повторное творение.
– А что я говорил своей старухе? Она скрипела про затраты, про гнев богов, которым донесут мои LU – LU про персональный мой E DEM. Но я добился сходства, я– таки сделал свое детство снова…
– Мой господин! – истошная мольба за их спинами проткнула вкрадчивую негу E DEMа. Ич и Энки обернулись. В свирепом четверном захвате нукеров в отчаянных рывках билось полуголое мужское тело.
– Мой господин, я прорываюсь к тебе уже неделю!
– Зачем?! – у Ича раздувались ноздри.
– Мой долг, Архонт! Мой долг в ракушках…
– Сегодня судный день. У каждого есть право поведать мне свои заботы.