Уже орал, надсаживался ворон, пригнув башку к земле.
– Все недра и леса, плотины и заводы захватят наши сим-парзиты и будут делать на всем этом свой гешехт! А стая шудр в правительстве и Думе с луженой глоткой будут завывать, что частник: вор-миллиардер, высасывающий прибыль из народных недр, благо для страны, для русских. В крови и в голоде, в чахотке и во вшах будут сдыхать двуногие скоты по миллиону в год!
– Ты заткнешься, тварь?! – взревел Василий, пнул птицу ногой. Перекувыркнувшись, взверещал ворон. Распластался на буро-черном прахе сородичей, дрожа сочащимся багровым обрубком крыла.
– Ты красочно намалевал картинку, – сказал Чукалин. Не калеке сказал, тому, кто за него вещал. – Но ты забыл про наши пять процентов. Которые могут превратиться в девяносто пять: вращает колеса мироздания Сворог с Перуном.
– Блажен… кто верует… – затравленно проскрипел ворон. Замолк, измученно прикрыв глаза.
Они накинули на ворона мешок и отнесли его в машину. Без труда отвернув две гайки, сняли с АУПа сошник. И Прохоров, укладывая в чемоданчик нетронуто блестящую память об отце, кособоко воротил голову от всех. Набухли родниковой, соленой влагой глаза.
Завершив дела, оглядели поляну. Угрюмым красно-черным слоем покрыт был межствольный овал, где недавно полыхала схватка.
Там и сям предсмертно дергалось недобитое птичье воинство. Уцелевшая, все еще внушительная стая воронья, грачей обессилено приспустив крыла, пачкала дегтярным налетом первозданную зелень крон. Гнулись ветви, сучья, облепленные гроздьями птиц.
Садясь уже в машину, задержался Евген. Поднял с земли сучковатую дубину. Разбойно свистнув, запустил корягу вверх. Антрацитово-вьюжным треском взорвался лес. Прянула стая в рассыпную. Бестолково и вяло, молча потянули вроновые во все стороны.
…Когда отъехали с километр, вдруг ворохнулся в ногах Евгена мешок и сквозь холстину глухо просочился скрипучий и учтивый клекот, от коего вздрогнули, и замерла Орлова.
– Сударыня, Анна Иоанновна! Я озабочен пользой, которую обязан приносить и отрабатывать еду у вас. Готов предложить вам один из вариантов. Не столь давно стравили мы Вавилова с Лысенко. Для этого пришлось вникать в суть их учений. И я подумал: вам может быть полезно на досуге побеседовать со мной. Я изложу вам, агроному, немало интересного из тех разделов, которые мы им не дали опубликовать. И у того и у другого…
– Щ-щ-щас. Расквохтался, – вдруг оборвала клекот мать. Вспухали желваки на скулах, язвительными серо-зелеными ледышками жглись глаза. – Беседовать он навострился, видишь ли, на моем подворье.
– Позвольте, я освещу новейший поворот в науке…
– Там болтунов хватает без тебя. Работать некому.
– Тогда, что мне предназначено у вас? – понуро, скорбно озадачился мутант в мешке.
– В огороде сорняки полоть. Вон шнобель у тебя отменный, кавказского калибра, Мкртычан отдыхать может, как раз для сорняково-ударной прополки. Кроме того мышей да крыс, хорьков ловить в курятнике. Несушек щупать. Слышь, академик, не вздумай наскочить с охальным помыслом хотя бы на одну. Там Федька наш, петух голландский, хват по этому делу. Застукает хоть раз – пропал ты. Кургузый хвост твой выщиплет, а то и шпорами зарежет.
Евгений, багровея, сдерживал хохот. Ошарашено ворочалась, всхрапывала нечленораздельно академическое всезнайство в замызганном мешке. Усушка с утруской сотворились. Утрясли таки они всесветную химеру до статуса «мажордома» в курятнике.
ГЛАВА 17
У заведующей спорт лабораторией Софьи, засаженной ректором в приемную комиссию, близился вечерний поход в ресторан. И Соня, плевав на рабочую ситуацию, накрутила бигуди в ректорском туалете. Прикрыла их парчовой косынкой и дорабатывала тошнотный трудодень в таком виде.
К столу подошел, молча положил на стол стопочку документов и заявление высокий парень. Завлабша с усилием подняла веки, и будто напоролось на серый, неломкий взгляд. Над клиновидным, рельефно-разбухшим под тенниской торсом, на тугой шее парня сидела скуластая, облитая кирпичным румянцем голова с выгоревшей до белизны буйной шевелюрой.
Чуть подрагивали тонко очерченные ноздри прямого носа. Холодной ртутью мерцали, физически ощутимо давили глаза. Уйти от их просвечивающего рентгена было неимоверно трудно. И Софья вдруг ощутила, как дыбом встает у нее на спине несуществующая шерсть. Они были биологически разными на этой земле. Настолько несовместимо разными могут быть гиена и молодой залетный лев, нагло поправший гиено-местечковое существование в саванне.
Софья сморгнула и отвела взгляд от парня. С мгновенно закоксовавшейся в ней враждебностью выцедила:
– Приходя в общественное место, полагается говорить: «здра-асьте». Вас этому в деревне не учили?
– Приходя в общественное место, полагается оставлять на своей кухне бигуди и кухонную злость, – с интонацией английского лорда отозвался парень.
Софочка задохнулась. Абитуриент уходил в обвалившейся тишине. В голове его в заезженном ритме прокручивался эпизод, эпицентром которого была эта Софа: двое кавказцев склонились над столом. Один из них – горбоносый, юркий с рыжими усиками, ерзая задком, пишет. У этой…с сочно-кровавой полоской губ, молочно сверкают козьи грудки под разорванной кофтенкой. Она остервенело и дико мечется по кабинету. Взвизгивает, размазывая по щекам черные потеки туши:
– «…Пытался изнасиловать, избивая при этом по лицу.» Записал?
Она нагибается, тыча грудками в хорьковую спину пишущего, шипит:
– Чурка неграмотная, в слове «изнасиловать» две ошибки!
Члены приемной комиссии за шестью столами смаковали только что случившееся: Соню никогда еще так публично не макали!
Она раскрыла рот, намереваясь выпустить речитатив вдогонку клиновидной спине: «Что ты себе позволяешь?! Хам!».
Но горло, стиснутое неведомым опасением, выпустило нечто родственное гусыне на яйцах:
– Ч-ш-ш-ш…
Она сомкнула губки и застегнулась душой под взглядами. Уткнулась в оставленный листок. Ровным крупным почерком его венчала фраза:
«Прошу принять меня абитуриентом на спортивный факультет вашего эрос – института. Евгений Чукалин».
Софья увязла в последнем сочетании: «эрос – института» что за бред… это про что, это как?!
«Издевается над всеми, сволочь». Наконец созрел в ней окончательный настрой. Она возненавидела автора заявления хищно и навсегда.
Это каленое чувство оформилось в действие уже к вечеру. Соня знала цену своим рекомендациям. На исходе рабочего дня она успела переговорить с доцентом кафедры физвоспитания Джабрайловым, принимающим у абитуриентов экзамены по специальности. Затем, немного погодя, заловила декана спортивного факультета Щеглова.
В коридорных едких флюидах, среди свежее окрашенных стен рядом с деканатом, Софья застопорила декана за нижнюю пуговичку клетчатой безрукавки:
– Евгений Максимович, к вам на факультет ломится некий Чукалин. Хотите мое мнение?
– Хочу, – покорно отозвался декан, нежнейший и верный спутник по жизни своей красавицы супруги, Верочки Силантьевой, подарившей России не одну чемпионку по художественной гимнастике. Ему до озверения хотелось не мнения этой проректорской царап-мадамки, а арбуза и пива, которые с утра настыли в домашнем холодильнике.
– Это патологический хам и наглец. Мы с ним нахлебаемся, если он поступит, – сверкнула чекрыжными лезвиями своего спецстатуса ректорская Эсфирь.
– Благодарю вас, Соня, учту, – осторожно высвободил пуговку из цепкой лапки декан. Он знал, что учитывать Софочкино мнение придется. Процентов на девяносто.
И потому пришел на экзамен в ту группу, куда записали Чукалина.
Экзамены по специальности, на которых предстояло отсеять две трети поступавших на спортфак (три человека на место) принимал доцент Хасан Джабрайлов: напористая, потрепанная жизнью лысая спирохета в брюках дудочках. Баскетболист, доцент и бывший партнер казахского великана Васи Ахтаева, с коим некогда был у них отработан смертельно неотразимый номер.
Пешком, без мяча продравшись к щиту, Вася опускал набрякшие клешни рук и расставлял ноги гигантским циркулем. В трусовой развилке циркуля устало и мокро свисал слоновьих масштабов механизм. Тем временем Хасан, будучи еще молью непобитый в то департационное время, крутился по баскетплощадке виртуозным зигзагом. Он чертоломно вертелся и лупил по полу баскетбольным мячом, не глядя на него, будто привязанного к липкой ладошке. Ястребиный его зрак цепко и неотрывно держал в прицеле один желанный ориентир: Васину развилку.
Туда к ней и лез, проныривал Хасан, бросая орангутанговое тельце меж игроками неуловимыми финтами. Достигнув голиафа, Хасан нырял сзади в волосатый циркуль, цепляя лысиной две мягкие гири, свисающие сверху. Это был контрольный сигнал Васе. Одновременно Хасан забрасывал мяч за спину и виртуозно одними кистями швырял его вверх.
Мяч с треском влипал в готовые к приему, напряженные клешни Ахтаева. Вася поднимался на цыпочки и клал мяч в корзину. Подпрыгивать он не любил, и с годами эта нелюбовь усиливалась, но неизменный оставался его рост: 2. 30.
Этот финт знала вся баскетбольная рать СССР, но поделать ничего не могла. Их брали в сборные сначала Союза, потом России, потом Казахстана, брали только парой, ибо это был био-гибрид с сигнально-половой системой Васи, отшлифованной Хасановой лысиной.
…Хасан закончил перекличку абитуриентов. Цыкнул зубом, ворочая остренькой челюстью, над которой топорщилась рыжая щетка усов. Осто…ло все, давно осто…ло. Выпить надо. Объявить перерыв и выпить. Этот Чукалин здесь? Тот самый, про которого напомнила Софья, был здесь. Здоровый жеребец.
– Э – э, кони, – с отвращением позвал он, – вас тридцать, я один. Зовут меня Хасан Магомедович Джабрайлов. Доцент я. Сейчас пирыгать будем. Длину с места, висоту с места. Отжиматься, подтягаться, копье метать, ядро толкать. Стометровку бижать. Десять первых результатов возьму, остальные двадцать к мами – папи иды, дургой институт можешь тоже заявление подавать. Вопрос ко мне имеем?