– Сидеть! – тяжело придавил командой Щеглов. Помолчал, угрюмо сопя, катая желваки по скулам. Поднял голову.
– С тобой, оказывается, есть смыл поговорить на серьезные темы. Но как-нибудь в другой раз, и не здесь. Сейчас я хочу узнать об Аверьяне. Что с ним было?
– Извините, Евгений Максимович, но теперь мне не интересен разговор с вами.
Щеглов перетерпел оплеуху, заставил себя усмехнуться.
– Что, совсем безнадежен?
– Я этого не сказал.
– Расскажи мне об Аверьяне, – тихо попросил Щеглов.
– Вы сами много знаете. Его выгнали из партии, института. После в… выстрела... – Евген с усилием болезненно глотнул, – его увез из больницы в Сибирь дядя. Вывез куда-то на Байкал, в горы, к духоборам и староверам.
Через полгода он встал на ноги и еще два года восстанавливался по какой-то системе. Там и сменил фамилию на дядину. Теперь он Бадмаев. Три года назад приехал в Гудермес и организовал спортшколу. Второй секретарь горкома – его друг, помог. Наш класс – первые выпускники Бадмаева.
– И что он тренирует?
– Все.
– Что значит «все»? Он мастер спорта по акробатике, наш тренер Омельчененко, его ученик.
– Он тренирует акробатов, пловцов, легкоатлетов и русский рукопашный бой.
– Лихо. Галопам по Европам. Набрал всякой твари по паре?
– Все наши трое, что поступали в этом году в Ленинграде, уже студенты. Прошли там на спортфак первыми номерами: акробат, самбист, пловец. Там закончились экзамены раньше, чем у вас.
– Да, впечатляет. А что ж ты от компании отбился?
– У меня свои планы.
– Можно полюбопытствовать, какие?
– А вам не любопытно, Евгений Максимович узнать о жизни Бадмаева после самострела, после того, как вы заняли его место?
– Нет.
– Почему?
– Потому что о Бердникове я буду узнавать не от тебя, а от него самого. Когда поеду к нему… чтобы получить все, что мне причитается.
– Вы думаете, он захочет с вами разговаривать?
– Но ты же явился с его приветами, чтобы поиграть с нами в кошки-мышки. Я от тебя хочу узнать о другом – он работал с тобой три года. Сегодня я видел результаты из окна в институте, и здесь в бассейне. Не задирай нос, но подобного кадра к нам еще не поступало. Как и чем вы наклепали эту технику, за счет чего? Кстати у тебя, сколько кубиков в легких?
– Восемь с половиной.
– Это дыхалка взрослого пловца, минимум мастера спорта.
– А я и есть мастер.
– Кто присваивал, когда?
– Никто. Просто шесть раз вылезал за мастерской норматив в бассейне.
– Тогда ты никакой не мастер. Никто из судей это не фиксировал. Ты не был ни на одних соревнованиях. В чем дело?
– А зачем, Евгений Максимович? Ни Аверьяну Станиславовичу ни мне, это сейчас не нужно.
– Бред сивой кобылы, чушь какая-то, – свирепо и растерянно пожал плечами апологет результатов, судья и тренер до мозга костей Щеглов, – тогда какого черта вам вообще в спорте нужно?!
Чукалин молчал, смотрел в строну.
– Ладно, проехали, – сдал назад, сворачиваясь в персональную ракушку, декан.– Вернемся к нашим баранам. За счет чего вы нарабатываете мышечную выносливость и кубатуру легких?
– Как вы сказали: не здесь и не сейчас. И то, если позволит Аверьян Станиславович. Извините, мне пора. Надо забрать документы.
– Удели мне еще пару минут, тезка – попросил декан. Ты собираешься уйти от нас?
– Я уже ушел, как только пришел.
– И чем ты намерен заняться, куда поступать?
– В нефтяной. Здесь нет третьего института.
– Ты хочешь бурить скважины, варганить из нефти бензин?
– Я хочу петь в опере Виктора Соколова и играть на фортепиано – отстраненно и холодно уточнил Чукалин.
– В нефтяном учат несколько иному, – осторожно заметил Щеглов, старясь впадать не совсем уж в полный идиотизм. Он стал привыкать к шоковым вывертам собеседника, за которыми чувствовалась стальная воля и какая-то своя, до дикости непривычная логика. И Щеглов, собираясь в комок, стал готовить себя к предстоящему разговору: он боялся этого разговора, поскольку никогда еще не была столь высока планка, которую предстояло одолеть в единоборстве с этим юным и жестким парнем, карательно свалившимся сегодня на его голову.
– У меня нет никакого преимущества перед тобой, кроме одного, – собрался с духом и начал Щеглов -набитых на лбу шишек от жизни. Зачем тебе набивать такие же, если уже есть мои? Я ведь уже учился в Питере на мехфаке перед Лесгафтом. Поверь мне: ты гуманитарий до мозга костей. Ты никогда не станешь технарем. В нефтяном один сопромат сломает тебя за пару лет, а добьет органическая химия и математика. Эти технические химеры сушат гуманитарные мозги и деформируют нас, гуманитариев. Ты все равно сбежишь оттуда, когда почуешь, как эта техшелуха жареной пылью жжет твои извилины. Эта информация чуждая тебе и твоей сути. Она высосет все твое время. Его не хватит ни на оперу, ни на фортепиано. Останься здесь, и ты получишь все возможности для роста в спорте и искусстве.
– Зачем вам это нужно, Евгений Максимович? – все еще отстраненно спросил Чукалин – вам ведь придется перешагивать через труп Софочки.
– То есть?
– Час назад она сказала ректору: передай Щеглову, что это дерьмо Чукалин пройдет в институт только через мой труп.
– Откуда ты это знаешь? – Покрылся испариной Щеглов.
– Я не люблю врать, Евгений Максимович. А правда для вас несъедобна. Я просто знаю.
– Кошмар. Оборзеть можно. Вы виделись с ней несколько минут. Чем ты ее так достал?
– Тут – человек и аскарида. Вы не ловили себя на том, что в вашем деканатском чреве ворочается и отравляет его испражнениями матерая аскарида? За восемь лет ее спортлаборатория выдала хоть один результат? Помогла тренерам в методике? Провела полезные исследования тренировочных процессов? То, что выдавала Софьеборка – наглая туфта, списанная с таких же тупых методичек. Тренеры разбирали ее цитатки на анекдоты.
– Ты и это знаешь…
– Я знаю еще, что Бердников перед вами созрел закрыть ее местечковую лавочку для спаривания и распития водяры.
Щеглов медленно ощерился:
– Что, если я тоже дозреваю?
– Давайте пождем полной зрелости. Еще одна причина моего ухода: здесь Джабрайлов с Багировым.
– И отсутствует Бадмаев?
– Именно. У меня не будет другого тренера, кроме него.
– Это – моя забота. Я сегодня еду к нему.
– Сегодня?
– Сейчас. Он мне нужен.
– Напрасная трата времени.
– Ты так полагаешь?
– Во-первых, вы его не узнаете, он в корне изменился, стал другим. Во-вторых, не поймете. Его шип мудрого змея Као понимают только те, с кем он работает.
– Тогда…ты со мной. Переводчиком, со змеиного на русский.
– Он не пойдет под вас, Евгений Максимович. Он успел пустить там корни, ему хорошо и спокойно с нами.
– Вы скоро разлетитесь – это раз. А второе: ты нас не знаешь, мальчик, – нагнулся к Евгену и яростным шепотом взорвался декан. – Ты не знаешь нас, тех, кто высекает таких как ты! Ты не знаешь, как мы воем по ночам и рвем зубами подушку, когда твое изделие, суть твоей жизни хапает из рук и ворует кодла пенкоснимателей. Ты вложил в парня спортивную жизнь, душу, ты сделал его на девяносто процентов!
Но когда он стоит на чемпионском пьедестале, рядом с ним крутится и пожинает лавры ворюга, двуногая тварь, которая присосалась к нему на самом последнем этапе и отобрала у тебя. Она не вложила в парня и сотой доли твоей крови и твоих нервов. Но она холуйствует в верхах и при тузах! И имя первого тренера – для нее табу. Эта тварь душит фамилию первородца в зародыше, когда ученик пытается напомнить о первом наставнике и тренере.
Я дам Аверьяну возможность вести таких, как ты, с нуля и до олимпийской медали. Я сумею пробить для него тренерскую школу высшего мастерства, со мной уже говорили на эту тему в обкоме. Я буду при нем снабженцем! Кухаркой! Уборщицей! Мы с ним одной крови. И имя Аверьяна должно греметь на всю Европу, мир!
– Рядом с вашим?
– А ты как думал?! – плеснул в глаза Евгену перламутровым оскалом декан – рядом с моим.– Ты едешь со мной? Или мы будет обмениваться с Аверьяном писульками?
– Вас скушают, Евгений Максимович. Ректор, Софочка, Джабрайлов с Багировым. Эта компашка сожрет вас с Бадмаевым и выплюнет косточки, – поставил последнюю контрольную загородку Чукалин.
– Эта мои заботы! – Рявкнул Щеглов, уже не держа голоса, так что разом развернулся на них весь бассейн.
Неукротимо – яростным, белым овалом пульсировала его аура, плавно перетекая по окаему в кипящий рубиновый сок. Тот слабел, выцветал в малиновую голубизну, истаивал до туманца и сливался с безмятежностью небес.
– Так ты едешь?
– Бегу на цырлах, – с жутковатой любезностью отозвался младший, и вроде бы подровнявшийся под декана, тезка, – но мне нужно пятнадцать минут. Я сбегаю в институт посмотреть.
– Что посмотреть? – нетерпеливо глянул на часы Щеглов.
– Вашу икону, – выдал свой последний ребус абитуриент Чукалин. Убежал.
Он исподволь, вкрадчивым напором раскалял эту спорт-шишку с самого утра, он звал его в спарринг к учителю своему, звал – не пуская. Играл свою зазывную игру, стращал и завлекал, дергал нити самолюбия, калил и опускал декана в остуду высокомерных возражений. Теперь боевой клинок, кажется, готов. И светит устойчиво холодным блеском перед боем в институте. Он должен, он обязан был вернуть Бердникова из Гудермеса в тренерскую необъятную ширь. Которая может возникнуть только в этом институте.
ГЛАВА 18
Разум Энки был воспален грядущей катастрофой. В который раз перебирал он в памяти смысловые блоки разговора с Полифемом. И самый главный блок – построить Ковчег, как фильтр для аборигенов… отфильтровать громадный, расплодившийся на Ки этнос, в чьих генах пульсировала хромосомно тварь Хам-Мельо… убить весь био-вид разумных, к созданию которого он сам приложил руку… стереть с лица земли неповторимость целого народа, несущего угрозы послепотопной жизни…