– Так ты уже согласен?
– А у меня есть выбор? Но… это же дурдом, скандал на всю Европу! Включить какого-то бешеного дундука в гастрольную поездку… без подготовки и без визы…
– Все визы и афиши сделают в Москве, как только он дает согласие поехать с нами. На подготовку и шлифовку его репертуара у тебя неделя. Его «Прелюд», «Полишинель» и «Сонатеныш», его «Аппассионата» поставят на уши любой концертный зал и сделают нужный нам скандал в Европе. Теперь ты это знаешь лучше нас.
Она смотрела на Гусинского: перед ней истекала слизью безнадеги выхваченная из воды и брошенная на жар песка медуза. Дело сделано!
В ней опадала неистовая, целевая цепкость и заменялась тяжкой чернотой усталости и горечью.
Гусинский дрогнул, зябко запахнул халат: от вызывающе-роскошной и безжалостной самки только что распявшей Борика на шестиконечной плахе, тянуло ледяным сквозняком. Он разлепил спекшиеся губы, спросил как свой-свою, запертую с ним в одной клетке:
– Ирэн, я отупел, наверно… Убей – не состыкую эту катаклизму… Ты подняла здесь столько пыли, сюда вмешался сам «Цельсий, 42»… меня размазали по стенке… И все из-за чего?! Чтобы тебя, фемину-приму на Кавказе, распечатал какой-то гой… Да стоило тебе самой лишь пальцем поманить его… Пацан на цирлах прибежал бы, приполз на брюхе!
– Не меряй по себе. Я… делала это все два года… Манила, прилеплялась, вертела бедрами… Я так старалась, Борик.
Она смотрела сквозь Гусинского, горячечным и воспаленным блеском полыхали глаза.
– Но он остался холодным, как собачий нос… Я перестаралась, Борик! Дура, что я сделала! Теперь на знаю, что делать дальше… в петлю, что ли?! Самой ползти к нему!? Так не поможет!
Она зашлась в рвущим слух плаче.
Сидела, содрогалась в слезах перед маэстро не прокурор и не судья, чью мантию пошили на «Цельсии,42». Рыдал, размазывая слезы по щекам созревший для любви детеныш, раздавленный первой, безответной страстью. Которого расчетливо впрягли в массивно-неподъемную арбу, катившуюся по трупам из тьмы веков – на Талмудических колесах.
Гусинский, блистая красноречием и страстью, вогнал в трубку итоговое предложение: бригадные гастроли по Израилю, где семь концертов в Хайфе и Телль-Авиве. В бригаде четверо: Скворцова, Магомаев, Гусинский и Чукалин.
Организатор и распорядитель – несравненная Ирэн. Гусинский в первом отделении играет Дворжака, Шопена и Чайковского. Второе отделение – Чукалин с Магомаевым поют: романсы, песни, арии из опер. И на закуску – чукалинское фортепиано, «Прелюд» Рахманинова, «Полишинель», а так же «Сонатеныш» в исполнении автора. Шлифовкой этого маэстро готов заняться сегодня вечером.
Распределение гонорара – Чукалин получает 40% – как композитор, пианист и вокалист. Все остальное – делят на троих.
…Гусинский, сморщившись, терпел, давил в себе изжогу: неукротимо хищно грызла пищевод с желудком разлившаяся желчь («Говнюк… сопляк… за что козлу сорок процентов?!»)
– Откройте шкафчик над роялем в спальне, Борис Арнольдович, – предложил далекий голос в трубке.
– Зачем? – оторопел Гусинский. Перехватил трубку левой рукой и вытер правую, вспотевшую ладошку о халат.
– Там желтенький пакет. В нем сода. Полчайной ложки на стакан воды и выпейте. Станет легче.
– Благодарю, – сказал Гусинский. Пупырчатой гусиной сыпью крылась шея, – я это сделаю. Так вы ко мне придете в двадцать-тридцать? Начнем работать над «Прелюдом».
– Не смею тратить ваше время, Борис Арнольдович.
– При чем тут мое время? Мне надо шлифануть вашу программу, прилично причесать ее, нас будут слушать зубры исполнительства.
– Вы едете втроем, Борис Арнольдович.
– Что это значит?
– Я не поеду.
– Вас не устраивают сорок процентов? Кошмар… Вы что, хотите пятьдесят?! Но, уважаемый коллега, я вынужден сказать: среди приличных людей это зовется бандитизмом! Когда я поведу вас к Кабалевскому, чтоб сделать из Чукалина студента консы, гастроли в Тель-Авиве сработают на ваш авторитет железно. Вы знаете, сколько это мне стоит?!
– Я не пойду в консерваторию.
– Не понял. Что происходит, Женя? Вам валится с неба жирный пирог с индейкой. Так разевайте рот и глотайте его! Такие пироги слетают одному на сотню тысяч.
– Я не люблю Израильский пирог. Мне бы ржаной ломоть с сальцом, картоху с редькой.
– Да что вас не устраивает, черт возьми!? Мы пересаживаем за фортепиано и делаем диплом пианиста кому?1 Студенту-мордобойцу! Чтоб остальную жизнь студент имел большие деньги и играл на клавишах!
– Я не хочу всю остальную жизнь играть на клавишах.
– Тогда на чем вы собираетесь играть!? На брусьях, на коне, на перекладине… с расквашенной сопаткой?
– На душах, герр Гусинский.
– На… чем?
– Мой вам совет, Борис Арнольдович: сыграете в Израиле, потом бросайте гастролерство. Вы будете, как пианист всю жизнь плестись в хвосте талантов и рано изойдете желчью. Вам это нужно, как спросила бы Скворцова? Беритесь за перо, Гусинский. У вас отменное чутье на исполнителей и дар муз. критика-эксперта. Здесь обретете деньги и признание. И «Цельсий, 42» это позволит: уменьшится количество нудной возни с гастрольным аутсайдером Гусинским. Это, во-первых. И, во-вторых, попробуйте заполучить Ирину в жены: терпением и бескорыстью. Запомнили? Терпением и бескорыстью. Все остальное с ней не сработает. Скажите ей: я с нежностью к ней отношусь. Но никогда не буду рядом. А лучшей пары, чем Гусинский, ей не найти.
«Пи-пи-пи-пи» поставила четыре точки трубка и умолкла.
…Душа и плоть Гусинского, чуть различимо источали эманацию. Так, расслабляясь, потрескивает и испускает остаточный эфир аккордов натруженный рояль: после концерта.
Борис Арнольдович оглядывал себя, свой номер, вбирая заново надежную добротность распахнувшейся отсюда перспективы. Он ощущал с щемящей благостью и облегчением рояля: на нем только что блистательно сыграли.
В нем вызрело и потрясло щемящей новизною откровенье: в этой стране, оказывается, обитают не только троглодиты-Гмыри и Щебелиновские твари!
ГЛАВА 22
Война обрушивалась на Жукова неподъемной ответственностью. Немец пер на медведя – СССР с жизнерадостным и самоуверенным любопытством молодого волка, коему уже удалось придушить и схарчить без особых хлопот с десяток хомяков, сусликов, а так же лосенка и косулю. Закованный в броню танков, немец был оснащен неисчислимым запасом самолетов, бомб, снарядов, пуль – всем тем, что рвало и кромсало тело славянского колосса, без малейших признаков жалости иль сострадания. В сердцевине этой ощетиненной огнем машины с самого начала чувствовался хищный, хладнокровный разум какого-то иного, нечеловеческого вида. И недавний крестьянский конник-красноармеец Жуков, втянутый Кремлем за уши в генералы и посланный защищать Россию, стал постигать суть чужих замыслов. И все чаще противопоставлять им свой, корневой, дремавший в его хромосомах навык воина – оратая.
Так уж получилось, что это удавалось ему лучше других. И крепнущая близость к Сталину, их общая приверженность стратегии «Лес рубят – щепки летят», все большая нужда партийного вождя в Жукове, позволяли Георгию все настырнее настаивать на своих решениях и даже повышать голос на непогрешимого Отца народов. И не просто повышать, а орать на него с площадным матерком в присутствии Тимошенко, когда узнав о сдаче Минска 29 июня Сталин явился в наркомат обороны вместе с Берией и заявил, что надо расстрелять Жукова за это. Тогда и взъярился командарм, которого не послушался Вождь за месяц до войны.
– Расстрелять меня? Прос…ли наш первый удар! Теперь сюда явились виноватых искать? Забыли, что я предлагал 15 мая? Упреждающим ударом атаковать немецкие войска, пока они были в стадии развертывания! Детально, поэтапно, подробно предлагал! Вот этот вот очкастый вас за фалды держал, верещал от страха, а вы поддались! Пробздели тогда, не послушались – теперь не х…сопли распускать!
– Ты как с нами разговариваешь!? – визгливо, содрогаясь, стоял на носках Берия, тряс кулаками.
– Вон отсюда, гнида! – выцедил Жуков, готовясь вызвать охрану и вышвырнуть вот этого скунса в очках. И чуя сметающую, готовую пойти вразнос правоту командарма, развернулся и вышел молча вождь, волоча за собой визгливую, очкастую тень свою, которая всю дорогу до Кремля верещала о немедленном аресте Жукова и Тимошенко.
И лишь в кабинете дал себе волю Сталин, позволил выплеснуться бешеному гневу:
– Закрой рот, хорек! Арестовать их?! Воевать с Германией, оборонять Россию ты, что ли, будешь своей толстой жопой?! Пошел вон, без тебя тошно!
Не за годы – за недели, мучительного, рвущего душу отступления становился генерал Жуков истинным полководцем, постигая полынно-горькую науку битого, за которого всегда давали на Руси двух небитых.
Именно эта наука, инстинкт «битого» стал подсказывать ему зимой 41-го, что Москву не удержать. После того, как он опять уступил Сталину, шарахнул по немцам шестнадцатого ноября контрударом всего Западного фронта – тупым, неподготовленным заранее, обреченным на провал, против которого восставал всеми силами. Как предвидел, так и получилось: распылил и истратил много сил практически зазря, оставив перед немцами сопленосую рать курсантов НКВД и ополченцев – необученную войне, пачками умирающую бедную «говядину».
После чего змеёй сосущая опасность стала наваливаться и заявлять о себе не по дням, а по часам. 21 ноября немцы заняли Узловую и Сталиногорск. 23-го – Клин. 26-го перерезали силами третьей танковой дивизии железную дорогу и шоссе «Тула – Москва». 29-го перекрыли канал Москва – Волга в районе Яхромы.
Обросшая сталью армада вермахта, вбирая и выпуская когти артобстрелов и авианалетов, расслаблено передыхала перед прыжком на столицу. Позолоченные купола её вливались золотом через бинокль в самое сердце Фон Бока и Гудериана. Меж ними и Кремлем осталась, пожалуй, одна из самых надежных оборонных сил – молитва святой Матроны Московской.