И вдруг в сгустившуюся неизбежность предстоящей сдачи столицы воткнулись два непредвиденных рычага. И переломили наступление на Москву. Шарахнуло по немецкой армаде небывалым за последние полстолетия сорокоградусным морозом. К нему присоединилась нежданная дивизия сибиряков, сохранивших в сердцах благой жар Столыпинской реформы.
Прибытие одного полка врезалось в память и преследовало Жукова до самой смерти. Он встретил эшелон с сибиряками и зашагал вдоль строя, жадно, с вожделением вглядываясь в красные, задубевшие от мороза лица, с тихим восторгом оценивая добротные полушубки, автоматы ППШ и валенки. Так шел, пока не наткнулся на чей-то неломкий взгляд. Колол им генерала крепыш, лет сорока, не отводя сталистого, недоброго взора.
– Как доехали, боец? – остановился напротив Жуков… Не мог отчего-то пройти мимо.
– Как положено доехали, гражданин генерал, – не сразу ответил сибиряк.
– Почему «гражданин»? Зек, что ли?
– Никак нет, гражданин генерал.
– Кто таков?
– Боец Свинякин. Из недобитых вами.
– Ты чего мелишь? Откуда родом? – спросил Жуков, чуя как кроется мурашками спина и цепенеют скулы: затаив дыхание, слушал строй дикий их диалог.
– Тамбовские мы. Из подкулачников. Отца с матерью вы расстреляли, гражданин генерал, когда восстание было, а нас с теткой в Сибирь отправили в восемнадцатом.
– Значит, было за что, – с усилием отодрал взгляд Жуков от багрового лица, пошел вдоль строя.
– Само собой, за дело, гражданин генерал. Без дела вы своих, русских не расстреливали, – догнал его накаленный голос.
– Полковник! Этого говоруна ко мне после боя, – велел Жуков сквозь зубы командиру полка. – Языком работать мастак. Посмотрим, как воюет.
Не удалось им встретиться после боя. Подбил боец Свинякин гранатой перед собою танк из окопа. И тот, крутясь над ним на одной гусенице, засыпал, похоронил бойца заживо. Добил-таки немец недобитого Жуковым в тамбовском восстании. Чем и вогнал в сердце генерала занозу на всю оставшуюся жизнь. Хотя и приходилось полководцу потом бросать на смерть тысячи жизней, а вот запомнилась и пекла память та, одна, посмертно одаренная Жуковым орденом Красной Звезды.
Будто некая незримая сочувственная сила, нависшая над столицей, тогда необъяснимо сцементировала оборону, вздыбилась и противопоставила себя враждебному напору псов-фашистов. Столь же необъяснимо было обмундирование наступающих: шинельки «на рыбьем меху», перчаточки, да бздюшные шарфики заполучила прущая вглубь хладной Гардарики армада – в разгар зимы.
Просчет немецкого Генштаба!? Черта с два. Генералитет фюрера уже многократно являл свою стратегическую состоятельность, осуществив заглот в утробу вермахта пол европейской России – за полгода.
Еще большую сумятицу в сознание Жукова внес допрос пленного оберштурмбанфюррера. Его спросили: чем объяснить столь легкомысленную экипировку немецких войск? И скелетно усохший на морозах офицер, дергая щетинистой кожей обмороженной щеки, ерзая по бабьему платку на груди обрубком беспалой, черной кисти, выцедил безнадежно и отстраненно (все равно ведь не поверите в эту дурь).
– Фюрер на запрос Гудериана о теплом обмундировании, сказал: «Мороз – это мое дело, погода – не ваша забота. Она будет такой, какая нам нужна».
Но все это померкло и забылось весной, перед исступленной неизвестностью: куда нацелит бесноватый фюрер главный свой удар весной 42-го? И разум Жукова, будто засеянный прозорливостью свыше, озарился абсолютной уверенностью: на Кавказ! Именно туда, в оголенное от обороны раздолье степей и перелесков, бесхлопотно ринутся железные армады – за нефтью Грозного, Баку и Майкопа. Там и конец русскому сопротивлению, лишенному московских резервов и кавказского бензина.
И тотчас именно об этом направлении сначала неуверенно, затем во весь голос затрезвонила Сталину разведка. Но тот, в который уж раз, закостенел в упорстве: резервы из Подмосковья он на Кавказ не перебросит, не оголит столицу. Слишком свежо кровоточил в нем недавно пережитый страх за едва не павшую Москву. Итогом коего стал свирепо и кроваво – потаенно вырытый в Куйбышеве бункер, куда нацелился, было, нырять Сталин со всем правительством.
Жуков просил, настаивал, рычал в негодовании, требуя обезопасить и защитить Кавказ московскими резервами. Не вышло. Через три месяца, взяв Севастополь и намотав на гусеницы ошметки рахитичного сопротивления в Предкавказьи, Гудериан стоял на Тереке – перед нефтеносными линзами Кавказа. А три гестапо – абверовских спирохеты: Осман – губе, Ланге и Реккерт, имея в подручных жидо-чеченского мозговика Исраилова, уже намертво склеивали чеченцов, ингушей, балкарцев в единую Пятую колонну со своей НСПКБ (Национал-Социалистическая Партия Кавказских Братьев), реализуя тем самым трехсотлетнюю мечту Турции и Шамиля. Они не подозревали, что горцам уже приготовлена директива за подписью Гиммлера и Розенберга о стерилизации взятого Кавказа от чечено-ингушских абреков – как ненадежных и неспособных покорно встроиться в концлагерную схему кавказского протектората.
Все было сцементировано Листом, Клейстом и Руофом в тот вечер, перед завтрашним рывком через Терек – к Грозному и Баку. Все было просчитано: от восстания Пятой колонны в горах, которую бездарно профукали замы Берии на Кавказе Кобулов и Меркулов – до собранного уже, но пока притопленого понтонного моста через Терек, готового принять бронетехнику, рвущуюся к Грозному. Ставка на победу была как никогда велика, ибо Гитлер, сидевший на синтетическом, паршивом бензине из рурского угля, сказал: «Если я не возьму нефть Грозного и Баку, я вынужден буду заканчивать войну».
И Жуков сознавая грядущую, почти неизбежную потерю Кавказа и европейской части страны до Урала, все чаще думал уже о второй фазе войны – за Уралом.
Но именно в эту ночь опять сработало Нечто или Некто, неведомое и непостижимое – как под Москвой в 41-м. Оно сделало свой гениальный, изящный ход в противоборстве тевтонов и славян. Ход, не влезавший ни в одну военную доктрину, ход – выверт сколь издевательски скабрезный, столь и блестящий по эффективности.
Все было готово к завтрашнему восстанию на последнем обильном ужине в горных Гехах – в сакле у повстанца Атаева. Там восседал полковник гестапо, дагестанец Осман-Губе, глава НСПКБ Исраилов, его наставник мулла Джавотхан Муртазалиев – старая антисоветская гюрза, у которой выбили еще не все зубы.
Героем и любимцем застолья был командир отряда Шнитке. Восьмипудовая рыжая бестия, штурмовик – десантник, снайпер и штатный юморист, смачно употребив до этого жареную баранью ляжку, две пиалы чесночной шурпы с жиж-галнышем(баранина и галушки в чесночном бульоне – чеч.) был в отменном настроении. Все ждали чая на горных травах, забеленного овечьим молоком. Пиалы с ним внесли на трех подносах сын хозяина сакли Нурды, его жена Лейла и мать Нурды.
И Шнитке, дождавшись их, сотворил в присутствии старшего офицера Османа-Губе свой коронный номер. Внезапно и необъяснимо забыв все инструкции и правила поведения с горскими туземцами, которые вбивали в него и которые он сам до этого вбивал в своих штурмовиков, Шнитке наставил два пальца на юного джигита Нурды с женой и сказал:
– Ти есть советский пандит. Я тьебя стреляй – пу!!
И спрессовав в тевтонской утробе скопившиеся газы, белокурая бестия толкнул их залпом через задний клапан. Раздалось долгое и оглушительное «Пр-ррр!». На утробный треск под ефрейтором срезонировала массивная, до звона высохшая скамья чинары, из коих делают в горах дечик-пондур (струнный инструмент). Отчего немецкий залп стал гибридом фауст– патрона и газовой атаки.
Лейла ахнула, выронила кипяток себе на ноги. Мать Нурды, бросила поднос и, закрыв лицо руками, выбежала из сакли.
Нурды, белея на глазах, слушал слитный жеребячий гогот зондер– команды: двуногих свиней в человечьем облике. Он выхватил кинжал и метнулся к Шнитке. Успел вскользь полоснуть его лезвием по горлу, но не добить: его перехватили, свернули локти за спину и в полминуты отбили ему почки, печень и превратили в фарш лицо.
Гневный рев гестаповца и выстрел в потолок оборвали казнь туземца. К полуночи Нурды скончался в катухе на соломе. Мулла Муртазалиев проклял немцев и Исраилова заодно, после чего ушел держать Холбат(уход от мирской жизни, пост, молитвы) в пещеру.
К утру весть о случившемся разнеслась по горам. И тщательно сбитый, нафаршированный оружием многотысячный организм зондер-абреков стал непостижимо быстро разваливаться и распадаться на разрозненные, и уже не страшные Советам клочки.
Чеченцы, прихватив немецкое оружие, таяли и исчезали в аулах и горных схоронах.
Спустя три часа после убийства Нурды, в пять утра на Тереке стал всплывать понтонный мост. Вода, вытесняемая сжатым воздухом из секций, бурлила серым кипятком фонтанов над терской гладью. Над ней уже плыл сизый выхлопной дым от заведенных в притеречном лесу танков.
В этот момент выше по течению, в полусотне метров от всплывавшего понтона, стала вдруг необъяснимо и беспричинно клониться, выворачивая корнями влажный суглинок, белолистка – двухсотлетний, в три обхвата высохший великан. Спустя минуту корявая махина с гулом рухнула с обрыва в Терек. Ее подхватило, развернуло. Чудовищной величины коряга, набирая скорость, ощетинившись корнями, тараном поперла к уже всплывшему понтону. Она ударила в сооружение, выдрала из него и погнала перед собой три секции. Искорежив крепления остальных, коряга похерила ночной месячный труд саперов – водолазов дивизии.
Наступление Руофа и Клейста, до этого взявших Моздок, Малгобек, Майкоп и Краснодар – сорвалось. Генералы Тюленев и Масленников, отстояв Грозный, поздней осенью погнали немцев от Терека и со всего Кавказа.
Изучая потом и анализируя в свободные ночные часы под Сталинградом все эти события по рапортам комбатов и комдивов, Жуков отчетливо понимал, что наивно и глупо было бы зачислять эти катаклизмы в разряд решающих событий в московской и кавказской компаниях: слишком много всяческих составляющих влияло на ход планетарной мясорубки.