Два прибывших с маршалом самолета, нафаршированные цветом военной разведки, разгрузились и через час приступили к работе. Спецы, рассредоточившись по советскому сектору, стали просачиваться в антифашистские группы на англо-американских территориях. Сноровисто и на диво споро они залатали дыры в агентурно-фильтровочной сети, наброшенной на Германию. Уже через несколько дней в этой сети затрепыхались более десятка матерых «щук» из СС и СД, кои пытались пробраться к американцам.
С ними хорошо поработали. В итоге в английскую и американскую миссию брякнулись запросы в резких тонах, где перечислялась конкретная СС и СД – сволочь, припрятанная в союзнические загашники – в нарушении всех договоренностей.
На членов Международного трибунала от Англии и на Председательствующего свалились льдисто холодные, на грани цензурного, жесткие требования от Никитченко и Руденко: признать правительство, генштаб Вермахта и штурмовые отряды СС и СД преступными – на что никак не соглашались англо-саксы. В таких же тонах был сформулирован протест недопустимо мягкому приговору Рудольфу Гессу, осужденному на пожизненное заключение: с требованием пересмотреть его дело. Особой костью в горле стала позиция обвинителей от СССР в отношении Вольфрама Сиверса. Его волокли по юридическим ухабам тоже к пожизненному заключению, как и Гесса.
Все ноты протеста, ультиматумы, запросы советского сектора Жуков приказал размножить и запустить в европейскую прессу.
Спустя сутки Европа узнала с долгожданным вожделением о советском тайфуне, налетевшем на Нюрнберг. Ей стало ясно: из российских лесов вломился в Германию с особым полномочием медведь, пропитанный дымами русских пожарищ. В нем клокотали слезы и горе славянских миллионов и фарисействовать с ним или фиглярствовать, подъезжая на юридической козе, когда советские войска стоят в Берлине – себе дороже.
Его, этого медведя, неторопливого увальня, нигде и никогда не любила вся бездушная рать из евро-банковских хорьков и биржевых скунсов, всегда трупоедно обжиравшаяся на войнах и на чужой крови. Они ненавидели всей расчетливой душонкой валютных шакалов его толстый медвежий зад, распялившийся на полмира, его манеру с удобством дрыхнуть зимой, его подслеповатую морду, с аппетитным чавканьем обсасывающую на своих владениях овсы, малинники и молодую ржицу. Ненавидели и остервенело наскакивали. Выбирая момент, кусали, царапались и прыскали вонью из под хвостов на роскошный медвежий мех.
И добивались – таки своего: доведенный до точки, поднимался во весь рост, ощеривался медведь и, испустив утробный рык, полосовал сабельными когтями направо, и налево, рвал клыками и расплющивал хитро – ехидные тельца обнаглевших, выпуская из них кишки и густопсовую, местечковую вонь.
Прибывший в Нюрнберг Жуков испускал эманацию разъяренного медведя. И Нюрнбергский трибунал ужалено рванул к финалу, где кучерами на облучке восседали Никитченко и Руденко.
Параллельно с Нюрнбергским процессом распалено заполыхали суды в Австрии, Чехословакии, Польше, Франции, Норвегии, Бельгии – по всему миру, послав подальше свою подлую банкирщину. Европа судила не только генералов, но и главарей монополий, финансистов, дипломатов, врачей– изуверов. Более ста тысяч немецких преступников закончили жизнь на электрическом стуле, в петле и тюрьмах.
Вольфрама Сиверса все-таки приговорили к повешению, несмотря на бешеное сопротивление англо-саксонской судейской челяди и робкого протеста французов.
К виселице в камере его сопровождал профессор Гильшер. Вначале он сконструировал для мира концлагеря, как макет будущего устройства бытия, где все народы будут оторваны от корней своих и превращены в удобрение для будущего высшего существа, равного богам. Теперь он вел к вульгарной, намыленной веревке свою бледную тень, исполнителя этой конструкции. которого не удалось увести от такой похабной и скучной концовки. Сиверс был генеральным директором Аненербе, сосавшего из Рейха четверть годового бюджета. Тогда кто же был Гильшер, вынувший из своего кармана для Дахау Сиверса, и затем пытавшийся в Нюрнберге спрятать его в тот же карман!?
Это и хотел знать Жуков, у которого этот Гильшер застрял не только в печенках, но и во всех ливерных частях маршальского организма. И потому тюрьма в день казни, куда профессор сопровождал Сиверса, была оцеплена тройным кольцом советской агентуры с самого утра. После казни надлежало изъять Гильшера из тюрьмы и поставить перед маршалом.
Спустя два часа Жукову доложили: в камере Гильшер стоял рядом с Сиверсом. Они шептали молитву и совершали какой-то обряд. Ни слов молитвы записанных на магнитофон, ни самого обряда не удалось идентифицировать: они были абсолютно не знакомы христианам, буддиста, католикам, протестантам, мусульманам.
Закончив обряд, Сиверс с улыбкой надел петлю на свою шею и спрыгнул с подставки.
Гильшер, придержав дергающиеся ноги подопечного, повернулся к зарешеченному окну и с силой, странно кривляясь, то ли спел, то ли выкрикнул опять таки неизвестный текст. Потом его перевели специалисты по санскриту:
«Посвященный не нарушил запрета: единый Бог не запрещает единоборства братьев!»
После чего Гильшер вышел.
– Через… три минуты…мы его…потеряли, – докладывающий маршалу командир разведбатальона, умница, гений военной разведки, полковник Косенко, изнемогая, тащил из себя последнюю фразу, как тащат мокрую, со сбившейся портянкой ногу из тесного сапога.
– Что значит «потеряли»?! – Жуков поднимался с кресла. Льдисто– голубые глаза его накалялись синим, грозовым огнем.
– Он прошел решетку, вторую, завернул за угол коридора и исчез.
– Полковник Косенко! Вы сами понимаете, что мелете? – Уже не сдерживая себя, рявкнул Жуков. – Как можно исчезнуть в коридоре, где стоят часовые, охрана?! Сколько вы задействовали боевых единиц внутри тюрьмы?
– Восемнадцать офицеров, товарищ маршал.
– И что?!
– Я опросил всех. Трое вели Гильшера из камеры смерти, шли следом. Они завернули за угол вслед за ним через две секунды. Но его там не было. За углом в коридоре дежурили шестеро. Но…
– Что «но»?!
– Никто из шестерых не видел, чтобы Гильшер появился из-за угла. Я опросил всех. Мы обыскали всю тюрьму, каждый ее закоулок. Профессор исчез.
– Вашу м-м-мать!... – Давно уже никто, из знавших маршала персонала, не видел его в такой ярости. – Засранцы! Титикака вонючая разлилась вместо операции, черт вас возьми! Косенко, как сам оцениваешь ситуацию? – спросил Жуков немного погодя, уняв с превеликим трудом взбухший в нем квашнею и закупоривший горло жгучий гнев.
– Есть все основания полагать: гипноз, товарищ маршал. Все шестеро попали под сильнейшее гипнотическое воздействие профессора.
– Гипноз? Какой к х…гипноз?! Коридорный тупик, заперты все двери! Стоят шестеро мордоворотов, скорохватов мирового класса. Эта ученая спирохета завернула за угол и влипла в тупик с шестерыми. Куда он мог деться, даже со своим сраным гипнозом?! Испарился? Всосался в стену?!
– У меня…нет вариантов ответа, товарищ маршал.
– У него не может быть вариантов, товарищ Жуков, – сказал Сталин за спиной Куценко. У Жукова зашевелились волосы на голове, ибо человек, с объемистым портфелем, стоящий у распахнутой входной двери и имевший абсолютный голос Сталина, им не был.
Вошедший, неторопливо, шаркающей походкой шел к маршальскому столу. Он приближался. И Жукову, вместе с развернувшимся полковником, стало ясно, что это Гильшер. Куценко видел его в тюрьме три часа назад. А маршал просто знал – это он.
– У него не могло быть вариантов, Георгий Константинович – все тем же сталинским голосом продолжил Гильшер – потому что мальчика втянули в наши взрослые игры. В которых он ни черта не смыслит.
– Как вы…как ты сюда попал?! – выхрипнул известково побелевший Виктор Куценко, поскольку никогда еще тридцатилетний Виктор – победитель, супермен, стократно проскакивавший в аду войны через безвыходные, предсмертные ситуации, научившийся нюхом предугадывать их и выламываться оттуда живым – впервые он не знал, как вести себя, и что делать в этой липкой чертовщине.
– Через дверь Витёк, на этот раз через дверь – кряхтя и поправляя складки на брюках, ответил профессор. Опустился в кресло, пристроил портфель между ног.
Освободившись от сталинского голоса, стал он потрепанной, хотя и при крупных мясах, штафиркой кафедрального замеса – с ехидной, менторской манерой общаться.
– Вас еще не научили кланяться и здороваться с маршалом, когда входишь? – спросил Куценко, едва ворочая отяжелевшей челюстью, мучительно подрагивая всем телом. Ибо все нарастала, перла от профессора тугая, сквозняково-ледяная сила, выдавливая полковника из кабинета в приемную.
– Ля а буду ма та буду на, уа ля антум абидуна ма а буду!
(Я не стану поклоняться тому, чему вы будете поклоняться, и вы не поклоняетесь тому, чему я поклоняюсь– араб.) – чуть дернул щекой, протяжно и брезгливо выцедил профессор.
Автоматически высветился смысл сказанного профессором в сознании Жукова. Он не удивился вдруг прорезавшемуся в нем полиглотству. Он все еще молчал, втянутый в водоворот событийной воронки, будучи не в состоянии дать ей оценку.
– Что он тут болтает? – никак не мог выдраться Куценко из бешено-увертливой, не поддающейся расшифровке ситуации.
– Иди, Витек, иди…ты нам мешаешь, – кисло сморщился профессор. И, обозрев все еще стоящего полковника, внезапно заорал голосом урки на бандитской хазе:
– Что ты здесь ошиваешься?! Нет, вы– таки гляньте на него, этот потс никак не поймет, что сунул нос не в свое дело! Он что ли хочет пенделя?
И орденоносец, Герой Советского Союза, разведчик почувствовал, как нечто жестко-упругое пнуло его в зад, выпихивая к двери. Куда он и пошел, растворяя остатки воли в нахлынувшем рое черненой мошкары, которая все плотнее залепляла уши, глаза, рот, не давая дышать.
Он вышел в приемную и сел на стул, прислонившись затылком к стене. За массивным столом влипли в кресла с каменными лицами помощник Жукова и бессменный ординарец Томин. Пустой, оловянно-тусклый взгляд Томина, скользнув по Куценко, вновь уткнулся в бумаги на столе. И больше не поднимался, магнитно притянутый росыпью буквенных закорючек.