– Слушать твою зловонную речь, все равно, что пить мочу – сказал Жуков каким то роботронным, не своим голосом. Ощутил, как заполняет его всклень чья-то чужая, властная брезгливость. Продолжил:
– Отбрось повадки шута. У тебя миссия Посредника.
Гильшер перевел дыхание, смятый голосом Выси, исторгнувшимся из маршала. Выбираясь из кокона страха, чуял, как распрямляется внутри него пружина протеста, вековечно сжатая в них, изначальных Хабиру:
– Аль-Мута али Малик аль-мульк, анта хаййун каййумун (Высочайший обладатель могущества, ты вечный и бессмертный. – араб.)… Но ты не мой Аль Вали (правитель).
– Ты послан к маршалу Жукову, к делу посредник, – нетерпеливо и жестко перебил Жуков. Исчезал из него Некто, поставивший наглого пришельца на место и, не мог уже маршал точно различить, что изрекла его языком чужая воля, а что он сам.
– Я разве против, Архонт? Тускло и замедленно согласился Гильшер – теперь нам никто не мешает.
– Гильшер – ваша настоящая фамилия? – окреп и утвердился в реальности происходящего полководец. А, окрепнув, поволок ситуацию с ускорением к истине, как привык это делать последние пять лет войны.
– Ай, Георгий Константинович, зачем вам эта головная боль: настоящая фамилия? Их было много. И все настоящие. Что вам скажут фамилии Каиафа, Обадия, Гамбетта, Браудо, Барух. Или Гильшер?
– Как вас называть?
– Зовите меня Ядир. Это звучит совсем по советски: ревком, комкор, комдив. Ядир, значит «Я – директор.»
– Директор чего?
– Того, что делали Обадия в Хазарии, Гамбетта во Франции, Браудо – в России.
– И что они делали?
– Они показывали всем остальным свой хер.
– Послушайте… Гильшер… или как вас там… Вы ведете себя как последняя шпана на Одесском привозе! Может, хватит?! – выцедил Жуков вязко, с отвращением двигая челюстью, будто хину жевал.
– Ви там были? – вдруг встрепенулся, подался вперед многофамильный. Что-то давно забытое, замешенное на человечьей ностальгии, сквозануло в интонации этого мутанта.
– Где?
– На привозе.
– Случалось, – через паузу уронил Жуков.
– И каким именем там вас называла Зося?
– То не твое собачье дело!
– Ай, как ви похожи сейчас на одного великого персонажа! Когда его спрашивали про имя, он тоже отвечал: «Эгйе ашер эгйе», что очень близко к вашему ответу. Еще хотите Одессы? Привоза, Дюка, лестницу, ту самую девочку с родинкой на левой лопатке и буферами пятого размера… ай какой был цимес! Не так ли маршал?
Закаменел Жуков. Вспухали желваки на скулах: «Эта сволочь знает и про Зосю?!»
– Конечно знаю, Георгий Константинович. Одессу мы вам сделаем еще раз. Чтоб я сдох – сделаем, – убежденно и как-то зловеще обнадежил Ядир.
Жуков молчал. Диким, непредсказуемым хорьком метался их разговор в теснине кабинета.
– Но вернемся к шпане на одесском привозе. Вас разозлила фраза о показе всем моего э-э… фаллоса. Но это зоологическая истина, товарищ Жуков. Вы же любили выковыривать истину из крови и дерьма на войне.
– Зачем вы здесь? – наехал катком полководец. Пекла, прижигала бессмысленность происходящего.
– Ви хотели иметь меня перед собой, Жорик, – пожал печами Ядир, – но дайте-таки мне закончить про шпану и этот «хер», которым вы мне ткнули в нос. У вас другое мнение?
– Какое, к чертовой матери, мнение?! – наращивая рык, стал подниматься Жуков.
Этот фигляр в кресле, кто бы ни был, перешел все границы допустимого.
– Мое мнение, товарищ Жуков, – сказал опять Сталин в кресле напротив. – Я не доволен вами. Считаю, что вы плохо усвоили в академии полезный большевикам дарвинизм.
Давя в себе позывы вытянуть руки по швам, всей кожей, морозно цепенеющим хребтом чуял Жуков пронизывающе знакомую, многократно слышанную интонацию ползущую от «вождя».
– Дарвин доказал, что человек произошел от обезьяны. Он описал стадо павианов. Там иерархия его особей зависит от того, насколько безнаказанно самец может показывать остальным свой член. Вожак может разодрать любого, кто покажет ему. Но делает это безнаказанно сам, насаждая покорность. Эти людские вожаки, Каиафа, Обадия, Барух, Гамбетта, Браудо, Сиверс, Гильшер показывали братьям в ложах свой половой орган и вели двуногое стадо в исторически нужном направлении. Зарубите это себе на носу.
– Все?! – спросил полководец. Стоя, нажал кнопку под крышкой стола. Хватит, сейчас сюда вломятся с десяток лучших волкодавов и этот шут гороховый заговорит в камере по-другому.
– Не давите кнопку, маршал. Здесь, в этом здании,только что отключили электричество. Приношу свои извинения за нарушение кодекса Посредника: меня выбили из колеи потери Гиммлера и Сиверса, – деловитый, сухо-учтивый профессор сидел перед Жуковым.
– Не умеете проигрывать, господа наци! – Дернул щекой, хриплым клекотом вытолкнул ярость из себя маршал – привыкли, суки, галопом по Европам!?…Теперь хлебайте то, что заварили!
– Всьё вперьеди, – меланхолично уронил русскую фразу с сильным немецким акцентом неузнаваемо увядший Гильшер. – Еще не вечер. К делу?
– Давно пора!
– Пролистайте вот это, – вынул Гильшер из портфеля и положил перед Жуковым толстую книгу сброшюрованных листов. Их было около тысячи.
– Что здесь?
– Вы отдавали для перевода тексты на санскрите, найденные на убитом в Рейхсканцелярии тибетце. Вам их перевели на английский.
– Почему это оказалось у вас?
– Мы зря тратим время, Георгий Константинович. Здесь шумерские поэмы «Энлиль и мироздание», «Сказание о Гильгамеше», «Атрахасиз», «Миф о Зу».
– Для прочтения этого нужен месяц.
– Не надо читать. Я сказал: пролистайте.
– Я не читаю по английски, – выцедил, сдерживая себя Жуков.
– Что ви говорите? А ми думали, что в красной академии из вас делают полиглотов! – В который раз не удержался и ужалил уркой из Одессы Ядир.
– Там делают осиновые колья для вас, – сказал по-английски, не владеющий английским Жуков, вколачивая в вожака павианов отточенные, тяжкие комья чьих-то верховных слов.
– Вам виднее, Архонт, – съежился, обвис в кресле Посредник, – листайте маршал, я умоляю вас, листайте.
ГЛАВА 26
Энки, сидящий в кресле, опутанный системой датчиков и проводов, в великом изумлении остановил бег веков, увидев и узнав себя среди толпы. Толпа бурлила в городе Фивы, у храма. Обсерватории в Стоунхендже, Мачу-Пикчу, Аркаиме всего лишь полнолуние назад отметили синхронно истечение четвертого Сара на земле: со времени Потопа минуло восемь тысяч шестьсот сорок лет, в течении которых правил клан Энлиля: он сам с сыновьями и дочерью. Теперь воссел на трон правителя материков клан Энки. И Египет стал разрастаться могуществом.
…Палило, прожигало солнце. Там и сям, с храпом и подвизгом, орали запаленные ослы, роняя на булыжник мостовой горячую табачность кругляшей. Мохнато-согнутые листья финиковой пальмы набросили на землю дырявую кисейность тени. В ней, прислонившись спинами к ограде, уже давно, монументально восседали двое, в замурзаных балдахонах, как у Энки. Время от времени они подхватывали с земли катышки осклизло-спелых ягод, шмякающихся из под кроны. Нападало уже несколько горстей.
Энки приблизился, вступил в тень пальмы. Два нищих напряглись: здесь, в затененном, занятом мирке, не нужен был лишний рот.
Энки нагнулся, собрал горсть фиников и, предупреждая порыв враждебности от аборигенов, протянул их: это ваше. Сам сел и прислонился к жгучей шершавости стенного камня. Закрыл глаза. Почувствовал: он, отключивший свой желудок от дармового потребления, стал не опасен, как пожиратель пальмовой халявы. Поерзал, пристраиваясь поудобней. Обмяк, закрыл глаза. И стал отбывать из плоти, воспаряя духом, в зной. Поднялся над оградой. Перетекая над дворцом, всочился внутрь, и оказался в тронном зале.
Там, опустив глаза, катая желваки по скулам в укрощенном гневе, сидел на кресле юный Аменхотеп 1V: стоял пред троном в хлопчато-белом хитоне, бритый наголо, морщинистый служитель храма Амона и изрекал слова. Их приглушенный, настырно-монотонный скрип впивался в юные мозги фараона верблюжьими колючками: не так относится Правитель к священному Амону-храму, не столь почтителен к жреческой касте, как его отец, как требует свод правил фараона, не соблюдает полностью обрядов почитания мертвых, не знает все молитвы, заклинания, не чтит Анубиса…
«Когда оса зудит и вьется над ухом, и не улетает, что делает Правитель?» – прохладным, плотным сквозняком прошелестел в мозгу у фараона неведомо чей голос. Правитель дернулся и огляделся – никого. Спросил в сильнейшей панике:
– Ты кто?!
– Мой фараон не узнает служителя Анубиса? – прискорбно озаботился жрец.
«Узнаешь позже обо мне, когда ответишь на вопросы. Я повторяю про осу: что сделает Правитель с этой мелкой и настырной дрянью, снующей нагло у лица?»
– Я бью ее раскрытым веером.
– Кого вы бьете веером, Властитель? – Остолбенел и вытер пот с лица жрец.
«Чем отличается вот этот, зудящий пред тобою, от такой осы?»
– Кто бы ты ни был, твои слова бальзам на сердце – сказал почти, что весело Аменхотеп, подрагивая в возбуждении. Его подталкивали к давно желаемому делу!
– Я это знаю, мой правитель, – согласно и довольно отозвался жрец.
«Тогда раскрой свой веер и наконец-то сделай то, чего давно хотелось. Не забывай, что ты правитель пяти царств!
Энки с отрадой пронаблюдал, как распахнулись в руках у фараона пластины веера слоновой кости и с треском хрястнули по голой полированности жреческого черепа. Жрец отпрянул. Разинул рот, закрыл его, снова разинул, готовясь выпустить безумный клекот гнева. Но не успел: Аменхотеп привстал и, вскинув руку, указал на дверь:
– Иди! Закрой ее с обратной стороны, пожиратель времени. И хорошо продумывай слова и темы, с чем явишься ко мне еще раз.
Жрец пятился спиной вперед – кипящей ненавистью кукловод. Он удалялся, закостенев в оторопелой злобе, планируя на вечер сходку жреческого клана: здесь вызрел бунт против устоев абсолютной власти!