Он даже не подозревал насколько легкокрыло и победно прорвет сей бунт тысячелетия истории сказаниями, мифологией о фараоне Эхн-Атоне.
– Ты кто? – Перепросил Аменхотеп, украдкой, неприметно оглядывая зал. Пугающе зияла перед ним безлюдность пустоты.
«Я повторяю: пока вопросы исходят от меня. На первый мой вопрос ответил ты достойно. Готовься отвечать на остальные. Скажи, ты ощутил хоть раз, иль слушал тех, кому из года в год все вы возносите моленья? Хотя б единожды вам отозвались Осирис, Ибис, Птах, Амон, Анубис, иль каменные изваяния тех зверушек, полузверей, полулюдей и полуптиц, которыми утыканы дворцы и храмы вашего Амона? Ты слышал отклик на лавины заклинаний? Ты уловил у каменных тех истуканов хоть проблески ответов иль движения?»
– Как называть тебя?
«Атон».
– Мой собеседник с именем Атон, наверное, сам знает ответы.
«Конечно, знаю. Подтверди их».
– Не ощущал, не слышал и не видел.
«Но если столько лет безмолвствуют все те уродцы, к кому обращены молитвы, заклинания, к кому взываете все вы с неистовую просьбой о пощаде, о помощи, спасении, о продлении жизни – то может быть их нет?! А вместо них нагромоздилась расчетливая ложь жрецов, набросивших на вас узду повиновения?»
– Мой собеседник… изрекает недозволенное здесь… за это жрецы лишают жизни.
Аменхотеп в испарине терзал резные подлокотники у кресла. В нем накопился страшный опыт – жрецы имели свои уши в неожиданных местах, дословно повторяя истерзанной в пытках жертве всю, даже малую крамолу, когда-то сказанную неосторожно. И он, как фараон, обязан был присутствовать при казнях.
«Все, сказанное мною, лишь для тебя. Оно не слышно для других. Ты – фараон, властитель! Откуда этот страх?
– Да, я властитель и… согласись, что тон твой… оскорбителен.
«Ты обезволено смирился пред лгунами, присвоившими право плодить у вас покорность, ты жалок, и смешен и недостоин власти».
– Кто ты, Атон?! – прорезался у фараона панический и тонкий вскрик.
«Я тот, кого ты слышишь, в отличие от жреческих химер. И послан для того, чтоб возродить тебя к достоинству и власти.»
– Так возрождай, посланник неизвестности. Ты так и не сказал, кем послан.
Аменхотеп, пронизанный благоговением, взмок. Впервые в жизни его отчитывало НЕЧТО, проникшее в него бесплотно, счищая с тела и души тенёты и оковы давней несвободы.
«Я послан тем, кто сотворят жизнь, кто ежедневно возрождает свет и подавляет тьму.»
– Ты говоришь о солнце? О боге РА? – Аменхотеп изнемогал в ликующем предчувствии.
«Но вы о РА забыли! РА заменен бессмыслицей мертворожденных идолов, уродов.»
– Я должен их убрать из храмов?
«Не только. Ты должен изгонять уродство из памяти людской, из душ. И заменять жизнетворящим диском РА. Которое извечно, ежедневно встает, лаская взор, над Нилом.
Вы все забыли про него, обожествляя смрады тьмы! Вы, скопище из толп, сгрудившись в Мемфисе и Фивах в тупых, бессмысленных моленьях, славите каких-то призраков: Анубиса, Амона с Птахом. Кто эти карлики и где они? Что сделали для вас, забывших бога РА? Чем помогли вам, египтянам, в кабале Хабиру?
Вы потеряли память предков. Вам некому напомнить, что ни одно зерно не прорастет без Ра, не вызреет тростник в заливах, и не проклюнутся зародыши в икринках. Без РА вы все незрячие калеки, ведомые слепцами в никуда.
Вы потеряли радость света, которое ласкает утром лица. С безмозглой обреченностью животных, вы лишь жуете жвачку лжи. Уткнувшись мордой в землю, пускаете слюну покорного скота, ведомого жрецами в бездны тьмы! Безумцы! Вы отвернулись от сияния Ра! Узнаете, каков он в гневе! Он вам напомнит о себе!»
– Посланец РА, ты изрекаешь страшные слова…
«Увидишь завтра сам, как все они прилюдно воплотятся в дело. К полудню собери на площади дворца народ Египта. Не говори жрецам зачем, преодолей их злобу и сопротивление, стань, наконец, правителем Египта, чья воля неподвластна лгунам и болтунам в белых хитонах. Все остальное довершит великий РА. И дочь его – МААТ. Я лишь посланник их, незримый для людей.»
Аменхотеп сполз с кресла на колени.
«Встань царь! Ты избран нами для великих дел. А их творят не на коленях.
Энки, сидящий в Мегсинте увидел свой фантом – себя в грядущем Хроносе тысячелетий, чей разум озабочен проблемою Хабиру. Они, с осатаневшим жречеством Египта, паразитируя на преисподней тьме Анубиса, Осириса, Амона, Птаха, плодили в Мицраим (народ Египта) покорный ужас. Они служили сборщиками податей, ростовщиками и менялами ракушек. Они высасывали соки египтян и наполняли данью жреческие храмы. Хабиру стали плетью в жреческих руках, их карой и оковами в подлунном мире призрачных химер. В нем было смрадно, душно. Там не хватало солнца.
Так значит … не сработал «фильтр» Ковчега?! Хабиру просочились сквозь него в грядущее? Но как?
Энки-фантом у трона фараона, сваривший некогда отраву генной каши до Потопа, теперь расхлебывал ее в Египте.
Что надлежит оригиналу, сидящему в Мегсинте? Удвоить бдительность. Перепроверить все, что связано с Ковчегом. Отбор геномов из племен аборигенов теперь придется делать только самому, не доверяя ни жене, ни лучшим из LU LU. Взять под двойной контроль отбор команды на корабль и всю работу Атрахасиса, сооружавшего Ковчег на склоне Килиманджаро. И сделать это завтра же, с утра.
Ну а пока… смотреть за поворотом дел в Египте, за действием себя-фантома, явившегося к Эхн-Атону. Смотреть и делать выводы: как поступить сейчас.
Здесь, у Мегсинта, текли минуты. Там – годы.
В пронизанной сверчками пряной черноте, нависшей над египетскими Фивами, едва различимо скользила с легким посвитом серебряно-белесая фигура, затянутая в летательный скафандр. Фигура дважды набирала хрусткие вязанки тростника на побережье Нила и, взмыв над каменной оградой фараонова дворца, летела с тростником под кровлю храма Амона. Гигантская конструкция из благовонного ливанского кедра была увенчана чешуйчатым прозрачным куполом из слюды – с распахнутыми настежь окнами.
Сложив охапки под опорной балкой кровли, скафандровый летун целенаправленно пристроил у окна массивный диск.
Затем, взлетев под самый верх купольного шатра, он прикрепил к основанию бронзового шпиля решетчатое рыльце рифленого прибора.
Закончив дело, взмыл в ночную духоту. Исчез, чтобы дождаться завтрашнего затмения. Над Нилом уже едва приметно розовела, накаляясь, полоса рассвета.
Задолго до полудня площадь перед храмом заполнилась феллахами из поселений, рыбаками, погонщиками мулов, кузнецами, каменщиками. Шибало в нос навозом, рыбой, потом, прокисшей вонью сыромятных шкур.
Палило солнце. Пестрая, угрюмо рокотавшая толпа в лохмотьях, грудилась, нарастала, меж дворцом фараона и храмом жрецов – меж двух спесиво вздыбленных колоссов власти. Народ сгоняли к площади с самого утра служители и стража фараона.
В овально-стрельчатых прорехах окон храма всполошенными призраками мелькали жреческие силуэты. Аменхотеп не известил о цели сбора! Закрылся с Нефертити во дворце, не допуская к себе. Молчание, упорная закрытость царской пары, ввергало в бешенство всю жреческую рать: капризный, наглый взбрык с веером у фараона, зародившись во дворце вчера, сегодня вызрел в фараоне в открытый бунт. Давила, изводила неизвестность. Попытки разогнать толпу, забившую всю площадь до предела, не удались жрецам. Людей сгоняло войско фараона со всех предместий Фив. Оно же сторожило площадь, щетинясь копьями: десятка два прислужников, из храма пытавшихся дробить толпу и уводить людей, в предсмертном страхе растворились в массе: троих из них, прилюдно вздев на копья, пронесли над головами к каменной ограде. Облитых липкою сукровицей, облепленных мушиным роем, их бросили на солнцепеке под стеной.
Один из храмовых служак додрыгивал в конвульсиях ногами, подвешенный к стене дворца на крюк под ребра.
Светило РА нещадно ярилось уже почти в зените.
Толпа спрессовано, нетерпеливо распаляясь, гудела неумолчным роем, и гул ее, расплескиваясь за ограду, уже достиг предела, когда откуда-то с небес сорвалось, рухнуло на голову, перекрывая все, размеренное громыхание неземного голоса:
– Внимайте мне, тому, кто светит!
Несметное людское скопище, слитно ахнув, пригнувши головы, оцепенело в немоте: гром голоса с небес обвалом придавил к земле.
– Мой гнев падет на вас! – свирепо выдохнул Энки в решетчатую кнопку микрофона. Закутанный по самые глаза в хлопчатую серятину хламиды, он влип спиной в ограду у ворот. Сказал и присмотрелся к сияющему шпилю храма: блескуче – медное копье, вонзившись в небеса вибрировало в децибелах звука. Тысячекратно усиливала его коробка рупора, приклепанная ночью. Вдоль купола вкрадчиво, пока едва заметно струилась из под крыши размытая слепящим небом струйка дыма: светило РА, взбираясь в апогей зенита, кинжально вонзило пучок лучей в центр линзы у окна на крыше. И та, преобразуя свет в сияющую плазму, уткнулась огненным кружком в связки сухого тростника под балкой. Тростник уже дымился.
– Вы, отторгающие свет, восславили в безумьи тьму, и в ней погрязли – рокочуще срывалась с неба укоризна – вы возвели жилища идолам: полузверям и полулюдям. Забыв меня, дающего вам жизнь, вы поклоняетесь уродам, которых сотворили сами. И те, зовущие себя жрецами, ведут всех к преисподней!
– Я покарал гнездилище грехов и лжи, воспламенив его лучами! Смотрите и запоминайте!
Толпа утробно, стонуще завыла: тугие клубы дыма, дырявя слюдяной купол храма, взмывали в небо. В их черной сердцевине затеяли багряный перепляс змеино-быстрые всполохи пламени.
– Вод-ы-ы! – истошный вопль жрецов хлестал из окон храма. Их подхватили средь толпы хабиру: надсмотрщики, сборщики налогов, корчмари, менялы –одетые под козопасов, пастухов, каменотесов.
– Несите во-о-оду!
Матерый, кофейно-бурого окраса козопас, спаливший кожу под лучами солнца, стирая пот со лба, всмотрелся в орущую поблизости мордашку доброхота: «Неси-и-те воду-у…». Шафранно светлого оттенка кожа на лице по поросячьи багровела в вопле, над кривоватым шнобелем мышатами разбежисто метались глазки, холеные две кисти в курчавой рыжеватости пушка, убереженные от знойной черноты загара, терзали бурый холст протершейся хламиды: хабиру волк – в овечьей шкуре!