Но, ужаснувшись, раздавив ее, с благоговением ринулся Рачковский в служебное русло доклада.
– Толпа рассеяна, государь. Генерал Трепов руководит поисками и арестом священника Гапона. Он скрылся.
– Чует кошка, чье сало съела. О раненных и убиенных, надеюсь, первоочередная забота проявлена?
– Так точно, ваше Величество. На площади около полусотни санитаров и похоронных команд.
– А что зачинщики? Гапон ведь не двужилен все соорудить, и столь объемно организовать.
– Вы правы, государь, – собрал всю волю, закаменел в решимости полковник – более того: Гапон лишь пешка в чужой глобальной игре и разрушительных замыслах.
– Вам ведомы такие замыслы? – поднял скобкой брови и озаботился монарх.
– Мне известна существенная часть из них. Особенно та, что связана с заговором барона Альфонса Ротшильда и премьера Витте.
– Но отчего не посвящен я, не знает Трепов об этом Ротшильде? Вы назвали Витте…что за ним?
– Генерал Трепов не допущен конструкторами заговора в суть всего замысла. А нынешняя бойня – лишь малое начало его.
– Что значит «бойня»? – повернул голову, поджал губ император. Воткнулся льдисто-хладным взглядом между бровей Рачковского – вы с Треповым руководили не отражением, и не разгоном бунтовщиков, а лишь вульгарной бойней? Я должен понимать вас так?
– Вы изложили происшедшее сегодня абсолютно точно государь. И я заслуживаю разжалованья и ареста. Но пред этим – офицерского суда чести. За трусость и безволие.
Царь был растерян.
– Позвольте… Петр Иванович… отказываюсь верить в суть произнесенного: разжалование и суд чести?! Откуда сие самобичевание? Вы изложили ваши доводы и э-э-э… подозрения в рапорте Трепову?
– Нет, государь, не счел возможным.
– Да отчего? Какая – то абракадабра. Вчера вы с генералом запросили у меня предельных полномочий на пресечение бунта. Я их вам дал. И вот сегодня узнаю, что был не бунт и не разгон его, но бойня! Извольте пояснить, что стряслось за сутки. Какие метаморфозы так развернули полковника Рачковского?
– Государь! Не смею занимать время императора всея Руси ничтожным изложением личностных причин. Но именно они диктуют сиюминутную решимость.
– Не мне, так Трепову. И, прошу вас, подробнее.
– Ваше величество… я готов к аресту и к суду. За малодушие и трусость. Но не готов делиться с Треповым всей правдой, накопленную мною в контрразведке. Карьерный рост столь важен генералу, что мои доводы в рапорте будут использованы и искажены им для раздувания своей карьеры. И лишь в последнюю очередь – для безопасности трона Романовых.
– Это чудовищно что вы сказали, Петр Иванович…я право...сбит с толку…какой то ящик Пандоры вместо вас, с черными вестями: заговор Ротшильдов, участие в нем Витте…что вы предлагаете?
– Я изложу подробно в рапорте накопленные мною и контрразведкой сведения. Но не на имя Трепова.
Вы не хотите мне, и не желаете Трепову… кому же?
– Простите, государь, за дерзость. К нам просочились слухи, что саратовскому губернатору Столыпину предложено стать министром Внутренних дел.
– И это вам известно? – Сокрушенно и горько пожал плечами Николай II. – В моей империи дыряво ныне все, и двор, и делопроизводство… и остальное. Допустим так. И кресло министра завтра же займет Столыпин.
– Тогда я с величайшим облегчением, с радостью отдам всего себя, весь опыт, весь свой навык на суд Столыпину. Я не вижу в империи более масштабного сановника на это место.. Только он способен взвалить на свои плечи непомерную тяжесть нынешней смуты и стать опорой трона.
– Вы с матушкою моею спелись. И излагаете все в унисон. Ну что ж, идите… впрочем, задержитесь.
Царь снял со своего мундира орден святого Владимира, прикрепил к кителю Рачковского.
– Коль состоится суд чести, на коем вы настаиваете, на нем все лучше пребывать вот с этим. И с новым чином. Я распоряжусь сегодня же оформить награду как положено, генерал Рачковский. Я жду подробностей из рапорта, поданого Столыпину. Идите.
ГЛАВА 28
Египет бурлил половодьем, прорвавшим жреческую плотину. Жизнь ринулось в новое, прорытое Энки-Атоном русло. Со стен храмов соскабливались загробные химеры. Статуи полузверушек, полуптиц валялись на окраинах селений – безносые, безклювые, с отбитыми руками и ногами. Болванов зарывали вниз башкой, натягивали меж торчащих ног веревки и вешали на них бельё.
Их клали мордами вниз среди тростниковых хижин, стелили одеяла и сидели на их спинах и затылках, попирая задами былую муть обрядов, заклинаний, которые проросли, спустя тысячелетья, в обрядовых мистериях масонов англо-саксов:
«Akhnaton flung all these formulae into the fire. Djins, bogies, spirits, monsters, demidogs and Osiris himself with all his court were swerts into blasй and reduced”
Блажено жмурились египтяне на закат, провожая в ночь свое, вполне понятное божество Атона-Ра.
Аменхотеп сменил свое имя, в котором разъедало память ненавистное имя Амона. Он стал теперь Эхн-Атоном. Он конфисковал прежнее имущество жрецов и запретил поклоненье Амону.
Теперь в очищенных и обновленных храмах шли новые богослуженья: Атону-Ра, единственному богу во Вселенной, чей лик, сияющий и зримый, покровительствовал урожаям:
«О, ты, единственный бог, рядом с которым нет никого!
Задавленная ненависть жрецов Амона не угасла. Ею пропитались Фивы. И Эхн-Атон сменил столицу, воздвигнув ее ниже по течению Нила. Ее назвали Ахетатон (горизонт Атона). Везде громились памятники, где слово «БОГ» дробилось множественным числом.
В селеньях создавались школы. Там обучались дети бедняков бесплатно: ремеслам, счету и письму. Но главное, чему там обучали – различию между ДОБРОМ и ЗЛОМ, терпимости друг к другу, умению трудиться и любить, не лгать, не красть, не издеваться над немощными и защищать себя от паразитов. А тем, кто нажил многое – не выставлять спесиво, напоказ, блеск своей роскоши.
Энки все чаще всачивался Духом в зал Эхн-Атона и встраивал в него литые, выстраданые бытием на КИ, те праведные постулаты, которые им надлежало встроить в Мицраим (народ Египта) и Хабиру. Последние раздулись и размножились чрезвычайно. Их общее число превысило уже три миллиона. Оставшиеся в живых после пожара в храме и погромов потомки Хам-Мельо и Сим – парзита расселялись по Египту. Им запретили быть сборщиками налогов, менялами, ростовщиками и торговцами. Теперь, чтоб выжить, им приходилось осваивать все то, чем занимались египтяне: земледелие, кузнечество и овцеводство, рыболовство, изготовление из глины и соломы кирпичей для хижин.
К этим занятиям постепенно присоединялось знахарство и медицина: они лечили египтян, сирийцев и нубийцев, ханаанеян. Но каждый заболевший перед лечением должен был вслух признать свое равенство с псами и ослами.
Живя среди аборигенов-египтян, Хабиру с упорством, изворотливостью слипались в поселениях в обособленные кланы-гетто, куда не допускались египтяне. Там, исповедуя громкоголосо, показательно Атона, они подпольно укрепляли связи с опальным жречеством из Фив, сколачивали очаги сопротивленья Эхн-Атону. И столь же потаенно возносили культ не РА, и не сестре его МААТ – а АДОНАИ, или сирийскому АДОНИСУ. В веках обособленья от туземцев сформировался символ их веры, который стал звучать впоследствии как:
«Шема Джизраель Адонаи Елохену Адонаи Еход» (Слушай Израиль, наш бог Адонаи – единственный бог. – др.евр.)
Энки с растущею тревогой наблюдал, как терпит крах его идея равноправного врастания Хабиру в Мицраим. Ассимиляция не проросла на выжженных песках Египта – так вянет лотос, вырванный из тины Нила, брошенный под солнце.
Хабиру слушали, покорно соглашались с новым жречеством Атона, центр которого обосновался в Оне. Но жили в скорлупах своих диаспор, где слово и распоряжения Атона злобно отвергались. И вновь стало копиться отторженье в поселеньях Мицраим к Хабиру – вечным чужакам, вновь накалялась ненависть погромов.
В диаспорах все это понимали. Чтобы совсем не отличаться от туземной массы, старейшины Хабиру внедрили даже то, над чем недавно издевались – обрезанье. Но и сюда внесли свое отличие и превосходство над аборигенами – сдвиг сроков обрезанья. У египтян сей акт практиковался у трехлетнего ребенка, когда уже сформировались мозг и нервная система. Хабиру, отторгая грязные обычаи туземцев, стали обрезать своих младенцев на восьмой день рождения. Чем дополняли характер своего потомства – ударной дозой истеричной оголтелости и левополушарного напора, категорически предпочитая абстракцию хаоса, ломку, буйство новизны – порядку и строительству. И тяжесть этих психотипных, не снимаемых вериг, им предстояло волочить до гроба на себе.
Всё потому, что обрезанием в недельном возрасте нещадно обнажались рецепторы на головке члена – в период адаптации, формирования нервной системы. На них, едва лишь появившихся, незащищенно-оголенных, обрушивалась внешняя среда. И этот стрессовый навал среды, ее воздействие на новорожденного, уродовал всю нервную систему, во многих – раз и навсегда. Все внешние процессы теперь воспринимались мозгом новорожденных на искаженном психо-фоне и отличались в корне от туземных.
Не находящий выхода протест Хабиру копился сгустками проклятий и стенаний и разъедал их мозг:
«Мы в рабстве! Мы, наравне с рабами, теперь копаемся и в глине и в навозе и гнем хребты в изготовленьи кирпичей… нам даже не дают для них соломы! Будь проклят фараон с его египетским скотом двуногим!»
«И стенали сыны Израйлевы от работы и вопияли и вопль их восшел к богу», хотя по прежнему столы их ломились от хлебов и фруктов, а мясо в их котлах не переводилось.
Но не принял этих воплей египетский новый бог Энки, поскольку жаждали, взывали они к былой избранности своей: быть «над», но не «вместе» с Мицраим. И он оповестил старейшин:
«И когда вы простираете руки свои – я закрываю от вас очи Мои, и когда вы умножаете моления ваши – я не слышу.»
Энлиль же слышал все эти стенанья. Потеря царства, смена власти над Египтом и низложение всех его слуг, жрецов с вершины управленья – все это бессильной злобой разъедало суть Архонта.