– Я возвращаю ваш портрэ-э-э-э-эт! И о любви вас не молю-у-у-у-у-у…
Уцепил под руку Тихоненко, продолжил уже сермяжной, но все еще цветастой прозой:
– Вот он наш портрет, почетное лицо всех областных строителей! В звании чемпиона! Рэ– Се– Фе – Се – р-р-р-а-а! Ур-ра товарышы-ы!
– Блудливо мятые морды бригады превращались в лица. Бригада, осознав обретенный статус вожака, неистово расцветала. Из нее поперло трубное ликованье:
– Степаныч, уделал-таки всех поголовно!
– Степаныч, голубь ты наш, в клюве чо-либо стеклянное по такому поводу принес?!
– Ай молодца-а-а!
– Качать чемпиёна!
Тихоненко взлетал и опускался на руки. Развитой социализм облучал всю эту феерию негаснущим светилом с пустынно-голубых небес. Начальство дозированно усмехалось. Подсобники Евгена выжидающе лыбились: они были пока гостями на этом празднике бригадной жизни, нежданно и бурно сменившем трехдневное раздолбайство.
Через десять минут обогнув стройку стремительной полурысью, Тихоненко задал трепку всем причастным к предыдущему бедламу: бригаде, заму своему Михалычу и наособицу – директору совхоза, с лица коего стала сползать блажено-хмельная благодать, ибо попадал он между молотом Тихоненковского напора и обкомовской наковальней..
Тихоненко, между тем, с крепчающей настырностью доставал вопросами обкомовца Кутасова, секретаря по строительству:
– Григорий Акимыч, вы для чего выдернули нас с Кинель-Черкасской семиэтажки в эту дыру?
– Мы, кажется, все оговорили – едва приметно катнул желваки по скулам секретарь.
– А можно еще раз?
– Не валяй дурака, Виктор Степанович. Ты здесь на спецобъекте: будущий коровник для привозных голландок.
– По проекту и СНИПУ на такой объект отводится год, – напомнил Тихоненко.
– Вот потому здесь именно ты, а не кто-то другой. Коровник нужен области под ключ через три месяца.
– При безоговорочном и точном исполнении моих требований.
– В чем дело, Виктор Степанович? – на глазах леденел обкомовец.
– Дело в бардаке, Григорий Акимыч, в говенном, советском бардаке.
– Ты бы выбирал выражения! – Катком наехал секретарь.
– Мне остохренело их выбирать, Григорий Акимыч, я только этим и занимаюсь.
– А можно по делу, без этих соплей-воплей?
– Мы договаривались перед моим отъездом, что Бугров пробросит сюда электроветку. Пока вдоль дороги валяются только два столба и ни метра проводов. Привезенные трубы – вместо трех четвертей – полдюймовка. Нет цемента. Кирпич валяется в сотне метров от объекта, четверть – бой и лом. И его, вдобавок, надо переть сюда на нашем горбу. Бетонных каркасин тридцать вместо сорока. Я заказывал на фундамент две тонны арматурного прутка – двадцатку. Привезли полтонны – десятку. Мне что, из него бабские лифчики вязать?!
– Ну ты совсем оборзел, Тихоненко! – врезался репликой враз вспотевший, трезвеющий на глазах директор совхоза. – Мы до тебя пять ферм поставили на фундаменты без арматуры и ничего, стоят! А ты явился не запылился и арматуру тебе подавай, да еще двадцатку! Не жирно будет? Тут же песок! А по СНИПУ…
– Это в заднице у тебя песок, Бугров, – негромко придавил стальным тембром Тихоненко. Белели и раздувались на лице крылья хрящевато-тонкого носа: – И он из тебя уже сыплется. Пять ферм, говоришь, стоят? Я их видел. Григорий Акимыч, там в стенах трещины расщеперились, скоро кулак пролезет! Бугров! Их ведь всего за три зимы так раскорячило! Какой к черту здесь песок?!
Попер бригадир напролом, уже в полный голос, не сдерживаясь.
– Песок здесь сверху, на два штыка! А дальше глинистый замок на двухметровую глубину. Зимой, когда под тридцать хряпнет, мерзлую глину вспучивает, весь фундамент без арматуры – к чертовой матери карежит! И оттого стены наперекосяк! Меня ты на такую похабель не уломаешь, ты не грузин, а я не целка.
– Степаныч, дорогой, остынь маненько, – натужным сипом взмолился взмокший Бугров, – всех полканов сразу на меня спустил. Ладно, с арматурой и трубами исправим. Ну а электролиния сейчас тебе на кой хрен? Вам с фундаментом, стенами да крышей самое малое месяц вертухаться, а уж поилки с отоплением под крышей, потом варить будешь…
– Это ты будешь «потом» чтобы год с этим коровником корячиться. А я начну сейчас, сразу, параллельно – чтобы через три месяца все сдать.
– Тю на тебя! Телегу впереди кобылы, что ли?!
Тихоненко развернулся. Спросил обкомовца с едким изумлением:
– Григорий Акимыч, вы меня зачем в эту демократию забросили? Я этот аглицкий парламент в гробу видал, в белых тапочках! Чтоб я каждый свой маневр в его болтологии топил да разжевывал… ко-му-у-у? Вот этому?! Мы работать, в конце концов приехали или демагогию разводить?!
Щекочущий холодок наслаждения заползал в грудь Евгена: свой в доску, свой по крови и традициям мужик (а ля Прохоров!) бушевал перед ними – из тех, на ком веками держалась Русь, на их виртуозной и безудержной смекалке, напоре, совести, на их трудогольном азарте и неподкупности.
Свежесделаный чемпион РСФСР по кладке кирпича, только что упоенно летавший у бригады на руках, за несколько минут стал клокочущим яростью агрессором. Он наотмашь, не выбирая выражений бил, отторгал не только директора совхоза – пофигиста, но и его серпасто-молоткастых папу с мамой, его революционных горлопанов дедушку с бабушкой, виртуозно обученных одной лишь технологии: «отнять и разделить». Он публично размежовывался, отталкивал Бугрова от себя как заразно – чужеродный биологический вид, так государственно и неукротимо распознанный Столыпиным в разлагающейся общине.
– Стоп! – осадил с металлом в голосе обкомовец. – Мне понятна ситуация. Товарищ Бугров, советую внимательно послушать. В четверг, в одиннадцать ноль-ноль мы готовим в районе бюро райкома. Сегодня, уже через час, я лично внесу в повестку бюро еще один вопрос: персональное дело директора совхоза Бугрова, сознательно срывающего возведение спецобъекта областного масштаба. Перед заседанием бюро мы можем снять его. Но если в среду, уже через два дня у бригадира Тихоненко останется хоть одна претензия к вам по обеспечению стройки – ваше персональное дело будет обязательно рассмотрено. Вы все уяснили?
Известково белеющий на глазах Бугров, пятясь задом, кивал головой безмолвным китайским болванчиком. Наткнулся спиной на свой ГАЗон. Скакнул на переднее сиденье.
Кутасов, купаясь в разжиженном страхе Бугрова как воробей в луже, достал, зацепил директора крючком вопроса:
– В чем дело?! Не слышу ответа!
– Так точно, товарищ Кутасов! – натужным шипом вылезло из директора. – К среде не останется у товарища Тихоненко ни одной претензии.
Тихоненко, досадливо морщась, слушал: директора показательно и публично макали мордой в грязь, размазывали по стенке.. Смотреть на размазанного было тоскливо и пакостно.
– Ну-ну. Посмотрим, – брезгливо выцедил обкомовец. – Слышь, Бугров, по пути заверни к дому духоборов – тех, кого прирезали … или задрали два дня назад. Там крутятся областные сыскари и районный прокурор Беляков. Передай ему, чтобы дождался меня, не уезжал. Хочу сам все осмотреть
– Будет сделано, товарищ Кутасов, – затравленно, искательно пожирал глазами Хозяина и палача своего Бугров.
Кутасов брезгливо махнул рукой. За взревевшей машиной вспух белесый шлейф пыли. В голове Кутасова снова всплыл и обессочено завис звонок недельной давности к нему в кабинет:
– Кутасов, у вас через пару дней может дать дуба пара отщепенцев – антисоветчиков: духобор из Буяна с его шмарой – черносотенкой. Так ты особо не суетись. И суетливых из прокуратуры придержи, если такие обнаружатся. Обычное дело, нападение зверя. У вас там, говорят, медведей до черта развелось.. Понял?
Кутасов схватывал и понимал такие звонки слету и бесповоротно, поскольку они, во-первых были нечастыми, а, во-вторых, ему и в голову не приходила идиотическая попытка не исполнить сказанное.
ГЛАВА 31
Витте шел к государю. Внутри ворочался, опасливо поскуливал страх, угнездившийся в нем с утра. Еще на постельной подушке разум, едва отпочковавшись от химеры сна, припомнил грозную необходимость визита к императору. И Витте вдруг ужаснулся – впервые ужаснулся той глубине пропасти меж ним и Романовыми. Он, Витте, волею Ротшильдов и рока, заброшенный в премьерское кресло, был одной из тысяч сановных дворняжек, вертевшихся на служебной привязи подле тысячелетнего трона.
Его шерсть, клычки, коготки, его дрессированный сановный брех – все это служило трону и наследственно восседавшему на нем. Этот, восседавший, был вправе бросить мозговую кость со стола. Но мог и пнуть жестко, вышвырнуть за освященные веками стены – на прозябание.
И вот сегодня предстояло, вздыбив шерстку, зарычать, залаять, принуждая монарха к исполнению дворняжьих, тайных замыслов.
Витте отворил массивного дуба резную дверь. Вошел в теплое, ароматически обьявшее пространство кабинета. Увидел сутуловатую спину царя, стоящего лицом к окну. Ну, с Богом… или с Бафометом.
«Не рассусоливать, Витте, с ним! Не размазывать дерьмо по тарелке!» – возник в голове фальцетно-властный наказ Ротшильда.
– Здравствуйте государь, – взломал тишину Витте. – То, что произошло на площади, может стать началом конца.
– Конца чего? – помедлив, тускло и глухо отозвался царь. Не обернулся.
– Династии и империи. – Стал наращивать упругий напор Витте. И ошеломленно осекся: царь развернувшись, вздыбил усы. Под ними образовался белозубый провал разинутого рта, из коего плеснул неслыханной доселе злой, пронзительный речитатив:
– Черный во-о-о-рон! Черный во-о-орон! Что ж ты вье-о-шься надо мной!
Премьеру стало дурно: что сие… отставка?! Тычок под зад песенным коленом!
– Вам нужна моя отставка, государь? Я готов, Ваше величество… если она принесет спокойствие империи.
Царь молчал, сверлив все понимающим взглядом, шарил им, как лучом фонаря, в черной дыре обмершей души.
– Я оставляю вас, Ваше величество…наедине с революцией...