Меж тем сгущалось небо над домами, нафаршированное мошкарой. Она врывалась в ноздри, облепляла кожу людей скота и жгла ее багровой сыпью ранок. Захлебываясь в кашле, расчесывая тело до кровавых борозд, хрипел изнемогавший в муках Ессей Милкил, мешая свой язык с Хабировским:
– Мэкалель аров (проклятые песьи мухи) кто наш соне (враг) и в чем наша пеша (грех)? За что нас проклял Ра – Атон?!
…К исходу дня из тростниковых зарослей у Нила, из зарослей бамбука, ломая в них тоннели, ринулись стада диких вепрей. Шакалы, лисы, волки, рыси врывались во дворы феллахов, на улицы столицы. Распластываясь в прыжках, запрыгивали хищники на хребты коров, впивались когтями и зубами в шеи буйволов, телят, рвали им горло. Клыки вломившихся в дома матерых секачей, крошили лавки, сундуки, плетеные лежанки. Блистая краснотой в глазах, с неукротимым бешенством вонзались костяные кинжалы в плоть людей, вспарывали животы, подбрасывали их к потолку.
…Изнемогал в бессилии своем и невозможности остановить казнь своего народа, метался в тронном зале фараон. Взывал: «Владыка мой, Архон, посланник Ра, где ты?».
Его настигнул лопнувший под сводами дворца гром голоса:
– Ва-гасироти махала ми – кирбэха! (Я устраню болезнь внутри тебя – др.евр).
– Ты здесь, чтобы…
– Ва-накам! Палаль! (карать, судить).
– В чем моя вина?
– Маса у – мрива (искушение и ссора).
– Кого я искушал?
– Меня, Машиах, меня, – с изысканной учтивостью сменил египетским еврейский текст неведомый вторженец. – Ты получаешь то, что заслужил, раздувший ссору, отвергнувший Амона. И моих жрецов.
– С кем я в ссоре?
– С моим народом Иврим-Хабиру, которого загнал ты в рабство.
– Как твое имя?
Хлестнул по фараону брезгливый хлыст ответа:
– Эгйе Ашер эгйе! – (я есть тот, кто есть) что означало в простонародном толковании: «то не твое собачье дело».
Совпал ответ его с вселенским треском, разодравшем небо. В сияющей и чистой высоте блистали молнии, рвал уши Мицраим обвальный грохот. Клубящиеся чернотою тучи сгустились над дворцом. И хлынул на Египет град.
Блескучая шрапнель невиданного от сотворения мира льда обрушилась на хижины и на дворцы. Ломали крыши, дробили головы, хребты скоту и людям каменья льда с куриное яйцо. Через минуты завален был Египет слезящимся, хрустальным хладом. Лед, оплавляясь, таял. С обжорным, ненасытным хлюпом пожирала влагу истерзанная трещинами почва, клубился едкий пар, пропитанный миазмами гниения от павшего скота, раздавленных лягушек.
– Кто бы ты ни был, уводи своих Хабиру! – стонал, качался, охватив руками голову, Аменхотеп IV.
Ответом было тишина.
День таял, и сгущалась тьма. Старейшины и Моисей, окольцевав в молельной зале стол с мерцающим светильником, внимали голосу.
– Возьмите всех, оставленных народом агнцев, и заколите. Их кровь в саду сцедите. Пучок иссопа обмочите в кровь, которая в сосудах и мажьте ею перекладины и оба косяка дверей снаружи. А сделав это, никуда не выходите за двери домов своих до самого утра.
– Мы выполним повеление твое, что дальше? – сгрудившись, с трепетом вопрошали старшины в заговорной зыбкости светильников.
– Пеките мясо на огне и ешьте же его – с пресным хлебом и горькими травами пусть едят его.
– Как долго это делать?
– Пусть будут чресла ваши, препоясаны и обувь будет на ногах до самого утра. И посохи в руках ваших держите. Ешьте с поспешностью. Это Пасха господня. А я в ту самую ночь пройду по земле египетской и поражу всякого первенца в земле Мицраим: от человека до скота. И над новым богом египетским произведу суд.
– Не велика ли кара твоя, господи, если присовокупишь ты убиение младенцев к свершенным уже казням? – прорвал благоговейное молчание Моисей. Изныла уже в тяжести сотворенного с Египтом душа его и отвращалась с ужасом от предстоящего.
– Не велика, Моше! То воздаяние за наше рабство! – Сплоченно жгли глазами строптивца и ослушника старейшины. Пропитывались ликованием их естества: (из коих прорастет затем карательная неукротимость Первосвященной касты) как сладостно сгустилась кара над Египтом!
И с безошибочным расчетом впитав этот настрой, велел им голос:
– Да будет вам день этот памятен: празднуйте наш Пейсах Господу в месяц Нисан во все роды ваши, как вечное установление его!
Охваченные предстоящим, вершили дети израйлевы предназначенное. Средь тлена, крови, немоты, несчастий, накрывших черным саваном Египет, во дворах Хабиру всплескивались там и сям короткие, младенческие вскрики агнцев: перерезали горло жертвы каменные, по обрядовой традиции, ножи. Сливалась кровь в сосуды и ею мазались пучком иссопа по повелению старейшин дверные косяки и перекладины снаружи.
Пылали в очагах огни, тек сытный дух ягнятины, вплетаясь в тлен гниения над Египтом. И жадно, торопливо поедалось мясо, сочился сок и жир на груди – на лен египетских рубах, на золото, серебряные сикли в ожерельях. Их тешили, ласкали, нежили в ладонях. Вливался желтый блеск в распахнутые вожделением зрачки, и оседал златою перхотью на душах: все обретенное – «Бе-орма»! (Не надо отдавать назад).
Под утро на объятую сонным ожиданием массу в своих улиточных жилищах пахнуло с улиц хладной эманацией угрозы. Незримый многоликий Страх, прихлынув к дверям, нащупывал кровянистые мазки от агнца на перекладинах и косяках и, распознав их, устремлялся дальше, свирепо опалив могильной стынью закоченевшие в предсмертном ужасе тела Хабиру.
Висело над истерзанным, забывшимся в кошмарном сне Египтом утробное безмолвье ночи.
Оно прорвалось женским воплем. Мать египтянка, пробудившись, скользнула к колыбели, чтобы поправить над ней сетку от москитов и мошкары. Коснувшись щечки недвижимого младенца, ощутила леденящий холод мертвой плоти. Схвативши на руки его, со свернутой на бок головенкой, содрогнулась. Исторгла тоскливый и сверлящий вой волчицы, вернувшейся к норе с добычей: пуста и окровавлена была нора, шибало ненавистным рысьим духом.
Такой же вой прорвал кромешный мрак из дома по соседству. Его подхватывали улицы, кварталы, города, селенья.
И сделался великий вопль в земле египетской, ибо не осталось дома, где не было бы мертвеца.
Египет заливали слезы и стенания. И опаленные сполохами чужого, сладостного горя, копя в себе смесь ликования и страха в ночь на пятнадцатого Нисана безмолвной, торопливой рысью потекли по тропам, улицам и площадям толпы Хабиру, гоня перед собой оставшихся овец и коз. Медвянный приглушенный перезвон браслетов на руках, серебряных монет и сиклей, ожерелий на грудях висел над убегавшими, толкаясь в уши и сердца блаженством.
Толпы сливались в бурлящие потоки, те – в реки. К рассвету людской океан уже плескался за пределами Египта. Двуногой плотью покрылась такого не видавшая от сотворения пустыня. Скрипел, шуршал песок под торопливостью подошв, вздымались тучи пыли.
На горизонте, взрезав ультрамарин небес, разбавив их слепящей киноварью, всходил великий животворец Ра.
Он поднимался над пустыней, фиксируя вселенским хроносом клубящуюся вакханалию Исхода. Вбирал в себя его свирепую дисгармоничность. И, зафиксировав все это, пылая гневным отторженьем, стал накалять песчаную духовку зноем.
Два направления – развилка двух дорог лежала перед Моисеем: одна короткая, где изумрудно расцвели оазисы с водой и пищей, вела по землям филистимлянским к Приморской части Ханаанна. Вести по ней, кратчайшей, несметную орду: мужчины, дети, стада скота, старейшины, и женщины?…
Бесстрашными, отважными считались воины филистимлян. Резня, потеря сотен жизней от их мечей в первый день исхода?!
И Моисей повел другой дорогой к морю: долгой и пустынной.
Шли день и ночь и снова день, изнемогая в раскаленной пыли. И тот, кто был для них «Эгйе Ашер Эгйе» плыл впереди в облачном столпе при свете дня.
Столп облачный стал ночью огненным столпом, указывая путь между барханов. Искрился фиолетовым свечением песок на склонах. Взрывался веером фонтанов, когда из-под него ошпарено выметывались гюрзы, скорпионы и песчанки – чтоб замертво упасть.
Все ощутимее давил и припекал спины убегавших страх возмездия: в слезах, смертях, гниеньи трупов захлебывался Мицраим Египта.
Взмолился Моисей:
– Ты нас загонишь, господи! Уж пали без воды больше двухсот ослов и лошадей! Детей и женщин некому везти…
«Надо идти быстрей. Грядет погоня!» – вложился в его мозг ответ, как меч сине-стальной ложится с лязгом в ножны.
– Им не до погони, господи… Младенцев – первенцев, тобою истребленных, надо хоронить, от падали очистить улицы…
«Ожесточил я сердце фараона»
– В который раз, о господи, зачем?!
«Чтобы узрел народ славу и могущество мое на войске Машиаха…оно уж запрягает колесницы».
– Нам мало крови Мицраим? Мы пролили ее неисчислимой мерой.
«Ту меру я определяю, но не ты. Веди народ мой к морю. Торопись».
К утру на берегу моря Чермного близ Ваал-цефона, взобравшись на бархан, увидели старшины, обмирая в ужасе: на горизонте чуть приметно вспухают клубы пыли.
– Погоня! – истошный крик скатился вниз по склону. Так скатывается лава из вулкана в воду у подножия, вспарывая с рыком жидкую стихию. Взорвалось криками людское море, взывая к Моисею:
– Зачем ты нас привел?!
– Разве нет гробов в Египте, чтобы принять смерть здесь, на краю пустыни?! Ответь нам, Моисей!
– Вы получили то, что возжелали, плясали на костях и трупах Мицраим и рвались из Египта с золотом его, – накрыл он трубным гласом вопли.
– Ты нас привел сюда… что делать Моисей!?
– Спросите господа. Я вел вас его волей.
– Спаси нас, господи! – стонали, плакали в предсмертьи ожидания Хабиру.
– Спаси народ свой, господи! – надломлено и сокрушенно взмолился Моисей, приведшему народ. Ибо молчал, струился над барханами надменною, белесой зыбкостью их Проводник. И лишь тогда озвучилось над толпами:
– Что вопиешь ко мне? Подними жезл, простри руку над морем.