И сделал это Моисей. И стали расступаться воды. Неведомая сила продавливала их ложбиной. Ложбина углублялась, обнажая дно. И, наконец, лишь плавленым свинцом отблескивали лужи, скопившись в малых впадинах на дне. Непостижимый разумом проран прорезал море надвое, две сине-стеклянных водяных стены дрожали напряжением. Из них выхлестывало силою разгона рыбьи туши. Серебряные веретена, описав дугу, увесисто и обреченно шлепались на дно, предсмертно колотя хвостами в лужах.
Впитав с угрюмой и покорной отрешенностью собою сотворенное, шагнул в проран Моисей. Все выжглось и иссохло в нем за летний месяц нисан – как испарится в этот месяц все в Пилате, спустя тысячелетия, пославшего Исуса на Голгофу. Жила лишь в Моисее, руководила телом и поступками его миссия Мессии.
Он зашагал по суше, бывшей морем. За ним, теснясь в жестокой давке, ринулись старейшины, затем все остальные.
Аменхотеп IV – он же Эхн-Атон стоял перед прораном в море. Роняли хлопья желтой пены с губ, запряженные в колесницы кони. Шестьсот боевых колесниц, сгрудились за спиной его, взбив до небес пыль Раамсеса (пустынная местность на северо-востоке Египта).
Невиданных две водяных стены, прорезав Чермное море тоннелем, переливались ультрамариновым и малахитовым соцветьем. Гудели потрясенно лучники на колесницах. Проран был пуст. Мокрятина песка на дне его истолчена прошедшими здесь толпами. Валялись там и сям расплющенные тушки серебристой рыбы и тусклым перламутром иссыхали рядом внутренности их.
И фараон, в ком ярилось от мести сердце, давя в себе бунтующий инстинкт опасности, послал отборных жеребцов меж водяных обрывов: погоню надо было завершать.
Лавина колесниц втянулась следом. Косили кони кровянистыми глазами на вздыбленную изумрудность вод, рвались из упряжи. И меченосцы, лучники, спешившись, висели на уздцах, удерживая зверевшую от страха конницу. Нежнейше перистая пухлость облаков над головами сгущалась и чернела на глазах, и затмевала солнце.
Через семьсот иль восемьсот локтей у колесницы фараона вдруг обломились оба колеса. Повозка рухнула на бронзовую ось. Творилось за спиной Аменхотепа тоже самое: трещали и отламывались рядом у колесниц колеса, катились по песку. Ударившись в упругость стен тоннеля, отброшенные нещадной силой, они калечили и воинов и лошадей. Рев, вопль бессилья вспухал за фараоном: зарывшись осями в песок, бессмысленною, тяжкою обузой стали колесницы.
– Владыка двух миров, нам не уйти отсюда!!
– Не обмочив мечи в крови Хабиру, отправимся к Осирису и Птаху (в предчувствии конца вернулись в память боги преисподней).
– Разгневался Анубис: мы не предали земле мертвых…
– Ра отворачивает лик от нас: смотри на небо!
– Их берегут Осирис с Птахом!
– Отдай приказ вернуться, владыка, посмотри на небо!
…Стоящий на скале Моше фиксировал итоговую завершенность дела – последние разрозненные семьи брели из водного прорана, едва передвигая ноги, многие на четвереньках, ступая на твердь берега, тряслись в припадках радостного исступления, целовали камни.
«Ты видишь их!» – сказал облачный столб, окутавший Архонта, готовя Моисея к делу.
Видел Моисей. Меж двух оплавленно-блескучих стен, напитанных глубинно-малахитовым свечением, в далекой горловине водного тоннеля, застряла груда колесниц. Оттуда, издалёка, тянулся явственно и ощутимо экстракт из паники и страха.
«Не медли, завершай!» – нетерпеливо подтолкнул к итогу Вездесущий.
Собрав все силы, влил их Моисей в налитую каменной усталостью руку, чью мощь неисчислимо усиливал Мате. Пастуший жезл таил в себе нещадное и живоглотное могущество Архонта – змея, готового впрыснуть яд в любую сущность: от гойского младенца – до целого народа Мицраим.
Он поднимал Мате: скукожилась в насилии душа, исторгла завершающий приказ морской, застывшей неестественно стихии:
«Сомкнись!».
Исчезли скрепы, сковывавшие воду. Стены тоннеля, обретя текучесть, с шипящим, тяжким гулом рушились и заливали дно. Проран слипался в бурунном бешенстве соития. Белокипенные стихии удаляясь, достигли и ударили по воинскому скопищу. Отсюда со скалы увиделось: образовался гибельный хаос из лошадей, людских голов, обломков колесниц.
Он всплыл, расползся по бурлящей круговерти. Затем стал исчезать. Исчез.
Бесстрастно, равнодушно разливалось к горизонту кобальто-масляная гладь. В ней отразилась пухлость безмятежных облаков.
Стоял лицом к ней Моисей. Соленая мокреть сползала по щекам, истаивала в бороде. Толкались в спину вой, верещание, сладостные визги. Восторг свободы от Египта исторгали глотки. Плясали локти, пейсы в безумном пароксизме первобытного канкана.
«Слизень. Ему нужна замена» – с бесстрастным отторжением вобрал в себя Архонт настрой и состояние Моше.
На смену отторжению ударила и затопила гневливая тревога: его настиг зов с выси – явиться на Совет. Иль трибунал. Итак, вернувшийся из Киммерии брат, познал все сотворенное с Египтом. Теперь беснуется в протесте. И требует Энлилю кары волею Совета. Все впереди. Все впереди!
Он вторгся в разум Моисея, впечатал повеление в него:
«Веди народ к горе Синай. Веди через пустыню Сур и через Меру. Придешь в Елим, там финики, вода и отдых. Когда прибудете к Синаю, разбейте стан. Там будет мое Слово: что тебе дальше делать».
Минул месяц нисан, месяц пути. Когда пришли в Елим – напились из источников, наелись фиников и взяли с собой воду. И вновь в дорогу, к указанной им цели: к горе Хорив в Синае, через синайскую пустыню.
Густела кровь в жилах от жажды. Слепящий знойный ад клеймил тела язвами ожогов. Надрывно содрогались груди в кашле, отхаркивая черные шмотки из пыли. Пот заливал глаза лишь поначалу. Затем иссякла влага в мышцах и с тихой обреченностью закрылись поры в коже, предоставляя раскаленному светилу сжигать ее всухую.
Несметная толпа ползла среди визгливых посвистов песка под ветром. Барханы и лощины меж ними оставались позади, усеянные рафинадной белью обглоданных костей, цветастым, брошенным тряпьем, корзинами с игрушками, рваньем изорванных, ощеренных чувяк. Лишь серебра и золота не оставалось: его пескам не отдавали, а, истощаясь жизнью, грузили тяжестью металла братьев и сестер, чтоб те, зарытые затем в песок, передавали злато детям: их берегли, им отдавали все.
Старейшины и Моисей шли впереди. В один из бесконечных дней желудки женщин и детей переварили по последнему куску маисовой лепешки. Ночь накрывала голодом и беспросветным пологом изнеможения орду непрошенных пришельцев.
В нее стали вонзаться крепнущие крики к Моисею:
– Ты нас собрался уморить безводьем, пеклом, голодом?!
– За что оставил нас господь? Зачем мы вышли из земли Египетской? Нам лучше было умереть там в Бейт-га-бор (тюрьма, яма). Мы все сидели у котлов, полных мяса и было вдоволь хлеба на столах… там жить и умереть хотим, веди назад!
Встал в полный рост Моше, к народу обратил сожженное до черноты лицо. В завитках усов и бороды прорезался белью зубов рот, исторгнул горечью и гневом накаленые слова:
– Я возвращаю вам вопрос: зачем вы вышли из Египта? Там ели вдоволь мяса с хлебом! Ограбив Мицраим, оставили вы горы трупов у соседей, злорадствуя их горю, оставили зловонную и злую память о себе. Зачем вы вышли из Египта? Чтобы теперь скулить собакой, перед которой разверзла волчью пасть пустыня? Алкали вы свободы? Так пожирайте же ее, свободу вашу! Тот, кто не трудится, не должен ничего иного есть!
Стон, плач детей и женщин, зубовный скрип мужчин были ответом.
Всю ночь молился Моисей, вздев руки к небу. И были всклень налиты они горечью эмуна (твердой верой). Разум держал на алтаре молитвы лишь одно явленье: спустившийся с небес светонесущий облик: к нему была молитва, к тому, кто весть принес о фараоновом прощении, кто излучал добро.
Терновый куст спалил и выжег радость языками зла, он был заменой и обманом Первого явленья.
Молитва, испаряясь с уст, пронзала ночь сострадающей птицей. Она достигла цели. И привела с собой подобных – перепелов.
К утру, набрякшая влагой непроницаемость тумана осела в чашах, кувшинах, гоморах обильною росой, заполнившей сосуды. Туман взорвал неисчислимый трепет крыльев. Пронизывая хмарь предрассветья, стан накрывали отягощенные жиром перепела. Измученная тьмой и перелетом птица трепещущим обвалом оседала на спины, на плечи просыпавшихся Хабиру и на песок меж ними. Их били палками, камнями, им отрывали головы. Полнились трепетавшими пернатыми тельцами сосуды и корзины. Захлебываясь обильною слюной, вздували средь камней огонь, щипали птиц и кипятили воду. Гудели раскаленным вожделением голоса, визг детей и женщин полосовал светлевшую пустыню.
Рассеялся туман. Багрянцем Ра окрасило пески и вопль изумления взмыл над станом. Пустыня поседела. Ее покрыла белесая, крупичатая сыпь.
– Ман гу?! (что это). – Был единый выдох.
Собрали близлежащую крупу в корзины. Таам – ахаль (испробовали, стали есть). Рты заполнялись сладостным, давно забытым вкусом хлеба. И возопили в исступлении:
– Лэхэм га – паним! (хлеб живой, сошедший с небес).
То была вековечная еда арабов, бедуинов, плоды пустынного, дарованного богом злака «Ман», чьи шарики, затвердевая, разносятся ветрами по пескам. На этот раз им повелели: дуть к Хабиру.
Наелись и напились до отвала. Была суббота. Натянув шатры и пологи, запрятались от солнца и затихли. Повальный сытный сон сковал переселенцев.
Впервые за терзавшие страданиями, жаждой дни вползло в разум беглецов и свилось уютными клубками умиротворение.
Маячил впереди последний из трех месяцев пути к Синаю, но освещен он был теперь для Моисея надеждой, замешанной на воле покровителя его, Мальаха-Ра.
ГЛАВА 33
Он слушал браминов в храме Парабрамы в Бенарисе и думал: как слаб человек перед Ничтожествами, когда не занят его Разум. Его Будхи (высший разум) вместилище и наставник, отстранено дремал. Бодрствовал лишь ум, впитывая и пропуская через себя поучения браминов – бесстрастно и отстранено. Ибо все, что говорили эти посредники меж их персональным богом и им, Иисусом, было давно известно, отсортировано по степени важности. И многое отторгнуто.