Его прервал хлопок ладоней – сигнал двум стражам. Бесплотными тенями, удушливо пахнув едким потом, возникли рядом рабы – гиганты. Лоснясь клубками мышц, вцепились в Арабо. Отдернув от Исуса, понесли над полом. Обрушили в пяти шагах на ноги. На шею Арабо, на затылок рухнуло горячее и мокрое мясо чужой ладони. Капкан из пальцев сдавил шею. Чуть слышно хрустнул шейный позвонок, сдвинулись хрящи, едва оставив глотке щель для воздуха. Бхарато, распирая грудь, втянул в себя с хрипящим свистом порцию бесценного теперь, удушливого зноя. Мозг с воспаленной жадностью пульсировал, гоня отчаянный приказ груди и ребрам: работайте! Я гибну!
– Итак, по-твоему, наш разум оскопили ложной догмой, гласящей, что весь мир вокруг ничто, – продолжил прерванную речь третий храмовник, – но ты, конечно, мыслишь по иному. Тогда открой нам истину.
– Я здесь не для того, чтобы рушить чью либо ложность веры. Это уже сделала мудрость индуизма.
– Какая именно?
– Позвольте мне, мудрейший, напомнить вам то, что вы конечно знаете: одно из откровений Кришны в «Вамане Пуране» Там сказано: «Ложна та вера, что призывает отказаться от настоящей жизни, ради будущей. Разве не истина, что вечная жизнь начинается на земле? Твори добро делами и ты откроешь для себя исток вечной жизни».
Он считывал все это отстраненным умом, не отвлекаясь Разумом от Арабо в руках рабов. Оттуда доносился полузадушенный, предсмертный хрип выдохов и вдохов. И разум Исуса изнывал в сомнении: стоят ли изрекаемые им истины истязаний друга? И пытка эта становилась нестерпимой.
Он встал. Смерил свой гнев и бунт. Склоняясь в низком поклоне перед храмовниками, дал слово трепещущему в жалости уму, для коего мученья друга стали нестерпимы.
– Светлейшие, вы пригласили нас, чтобы сверить наши воззрения на мир. Мы это сделали. И обожгли друг друга нашим различием. Мы разные. Как гость, я был неблагодарен и готов…
– Мы не закончили беседу, – прервал Исуса главный, – она нам любопытна. Так в чем еще, по твоему, порочность наших догм?
Храмовник – гончая услышал хруст костей: их заяц из куста попал толкающими лапами в нору и обломил их. Теперь он полз, кровавя жухлую траву, на двух передних лапах и гончей можно было не спешить, сжирая расстояние до жертвы. Теперь та настигала зайца шагом.
– Не унижай себя ради меня… ты кшатрий! (воин) – Пронизал сумрак храма фальцетный, режущий предсмертною отвагой вопль Бхараты. Собрав остаток сил, рванулся он из под захвата палача и глотка, обретя на миг свободу, озвучила все то, о чем надрывно заходилось сердце. – Моя жизнь не стоит…
Он не успел закончить. Мясистый толстый палец палача нубийца, увенчанный железным ногтем, нажал в межреберную щель. И с хрустом продавил ее. Раздвинув ребра, черное пальце-копье уткнулось в печень. Нубиец стал сжимать фалангу, преобразуя палец в крюк. И Арабо сквозь режущий плеск боли, отчетливо, с ума сводящею подробностью припомнил – какими были трупы в тростниках близ храма Парабрамы, обглоданные рысями, шакалами. У всех, продрав грудную клеть, наружу выпирали сломанные ребра. Сейчас эта горилла дернет крюком, вцепившимся в ребра…
– Остановись! – обрушилось вдруг на раба и заморозило нубийцу руку Слово гостя. Нубиец дернулся и замер. От пальца под ребром Бхараты, до плеча ползло свинцовой тяжестью оцепенение.
– Продолжим, – прилип к Иисусу медвяным сладострастием голос храмовника. Он наслаждался властью, куда бездумно и неосторожно влипли две чужеродных мошки, от коих не просматривалось пользы. Но выпирал вред. – Солнцеподобный Парабрама однажды объявил, что создал на земле четыре Варны: брахманов, кшатриев, за ними – вайшьи с шудрой.
– Не Парабрама – Кришна создал. А вас, прислугу Парабрамы, учила изворотливость ума, как превратить те Варны в клетки для скотов, чтоб стричь их и доить. И управлять двуногим стадом. Разве не так, темнейшие? – Отбросив все предосторожности, он налепил на лбы парабрамистам их истинный и сущий колер: ОНИ БЫЛИ ТЕМНЕЙШИМИ!! Служили Бафомету!
– Ты, может быть, осмелишься добавить, что шудре позволительно быть посвященному в брамины?! – спросил храмовник и мимолетная гримаса омерзения подернула всю его плоть, представившую вдруг, как пария – неприкасаемый займет вдруг в храме его место.
– В брамины, кшатрии и вайшьи, к чему лежит душа у шудры и позволяют навыки и разум.
– А всем нам, заменённым шудрами, надо пойти кормить свиней в хлеву? – Спросил уже не человек – кипящая под волосяным тюрбаном кастовая злоба.
– Те свиньи от твоей кормешки околеют с голоду, – озабоченно ответил гость, – и ты, вложившись в это дело, понесешь убыток. Мне кажется, вам следует заняться совсем иным, что проще и привычнее: торговлей. Вы ведь уже торгуете из храма рабами, анашой и тростниковой брагой. Но, уверяю вас, приносит больше прибыли очистка нужников, чтобы очищенное продавать на удобрение. За это платят хорошо. И это безопаснее, темнейшие, чем добывать и умерщвлять работаю рабов.
Он исповедовал учение пророка Заратуштры и его Авесту, Скрижали с Декалогом Моисея, Веды Богумира, Ария Оседня,– всех, через кого Создатель посылал к ним откровение свое с Законом мироздания. «Благая мысль, благое слово и благое дело» в нем полыхали с зарождения. И восемь лет скитания по миру, где Персию сменяли Гималаи, а их Тибетская святая Лхаса, смиренье ученичества при храмах Индии – Капилавасту и Джаганатху, святое братство Гелиополя, куда был принят этим летом – весь клад духовной мудрости посланников от Бога восстал в нем ныне в доме Парабрамы.
Восстал непримиримостью сражения. Он, воин – кшатрий, принял навязанное им с Арабо сражение за истину Гармонии в чертогах мироздания. Туда пытались протащить парабрамисты уродливость их собственной трактовки Варн.. Из коих не было исхода до могилы, где Разум и Душа сидели на цепи, в ошейнике парабраминского Закона, где данные от Бога скопища талантов в человеке, чахоточно и в муках гибли в кастовых застенках, скопированных с Пентатрона на Луне и с города Ниппура, где властвовал Энлиль. Там изначально и всегда царил закон SS, иль – Sил Sатана. От этого не раз остерегал Исуса Иоан Креститель, поведавший о равноправии средь Ариев в империи прарусов Имы Богумира, чьим центром стал могущественный Аркаим.
…Он отодрал от Разума липучие присоски браминской ненависти: в ней клокотала звериная несовместимость биовидов: свирепее вражды меж кошкой и собакой. Убыстряя шаги, Иисус пошел к лежащему на каменном полу Бхарате Арабо. Тот, зажимая рану на боку, дышал все реже. Вздувались на губах и лопались кровянистые пузыри. Палач-нубиец с недоумением быка смотрел на свою руку: та онемела от плеча до смоченного липкой кровью пальца. Второй, парализованный происшедшим, смаргивал влагу с ресниц. Пот ручьями омывал его, пропитанною страхом плоть.
– Взять! – запоздалым воплем прорвало Настоятеля. И свора сторожей за занавеской, разметав тростниковые, обожженные до кофейной гущи сегменты тростника, ринулась к гостям.
Они настигли пришельцев и сомкнулись вокруг.
– Он должен выжить до захода! – клокочущим напоминанием предостерег Архонт. Ярость стражников сместилась. Нацеленная рушить жизненные центры жертвы, она теперь кромсала их периферию, рвала и вспарывала кожу на спине, надламывала, плющила хрящи у шеи, носа. Так продолжалось долго. Храмовники, почти насытившись желанным зрелищем, и приглушив клокочущий рефлекс возмездия, шли к выходу. Они уже достигли массивной тяжести окованных желтушной медью врат, когда за их спинами взметнулся слабый, напитанный неистовым торжеством вскрик:
– Вижу!
Брамины, дрогнув, развернулись. Отпрянув, стонущее сгибались, отступали стражи от Недобитого, чьи муки предстояло растянуть до ночи. Над головою гостя теплилось белесое свечение. Напитываясь фосфоритным блеском, свеченье разгоралось. Зрачки храмовников, вбиравшие непознаваемость явления, обдало нестерпимой болью. Закрыв лицо руками, они уткнулись лбами в стену. Их стражи выли, катаясь по полу: глаза нещадно разъедала резь… ОН вытер кровь с разбитого лица, промокнул липкие ладони об изодранный хитон. Дойдя до Арабо, стал поднимать его. Взвалил истерзанное тело на плечо. Шатаясь, зашагал к воротам, к сияющей полоске солнечного света, разрезавшей их тяжкую надменность надвое.
– Я счастлив… я, наконец, увидел… над тобой… – шевельнулся Арабо. Друг не закончил: замолчал, обвис.Исус остановился перед щелью. Толкнул ногой массивность врат. В распахнутый квадрат ворвалось буйство света. В нем растворился и истаял нимб над головою избранного. Осталось слабое, чуть различимое семицветье радуги, упершейся концами в плечи. Но различить ее уж было не дано храмовникам: истекшие слизью глаза не различали ничего.
ГЛАВА 34
В потрясенное сознание маршала втекало мертвое, грозное величие каменной пустыни, распластавшейся на снимках. Желто-серое рваньё игольчатых хребтов целилось в галактическую бездну, присыпанную звездой пылью.
Громады бурых валунов влипали в каменные россыпи осколков.
Зияла чернотой бездонность кратеров, накрытых полусферами прозрачных колпаков. Под крышами роились россыпи огневых светляков.
Отдельно – снимок необъятной головы в космическом полетном шлеме. Взгляд поднят в небо. Из правой скорбно-запавшей глазницы великана стекает по щеке слеза. В пространстве рядом с головой стоят на огненно пульсирующих столбах космонавты в скафандрах. Слезища набухла на щеке голубоватым пузырем, в котором могли бы разместиться две -три парящих рядом с головой фигурок космонавтов.
Еще один безжизненный пейзаж неведомой планеты, враждебно ощетинившийся холмами. Здесь, над хаосом каменной пустыни, разлегся на поверхности гигантский сфинкс. Когтистая мегатонность лап, вдавилась в пыльный грунт, отбрасывая антрацитовую тень. В чернено – грозном лике сфинкса необъяснимая двузначность: одновременно узнаются лев и обезьяна – то ль гамадрил, толи горилла.
– А это что за зверь? – Вгляделся Жуков в скульптуру.
– Памятник эпохи. Скульптура высечена из скалы на стыке двух эпох: Льва и Обезьяны – с надменной отстраненн