Посредник, ставший вдруг посланником богов, восседал перед Жуковым на троне: на видимом и осязаемом придатке Пентатрона.
Смотрел он будто бы на Жукова, но маршал всей кожей и костями ощутил вдруг всепроникаемость зрачков смотрящего. Которые не видели его, но утвердились на сияющем объекте – за искореженным и вдрызг раздолбанном Берлином, за всем, что сотворили с Берлином Жуков с Рокоссовским.
– Великий, несравненный Повелитель! – воззвал Ядир к тому, кто был, и не был в кабинете. – Я опечален. Ваш маршал – сильный и жестокий воин. Но плебей. Он ничего не понял.
Взгляд Ядира вернулся из необозримого пространства и вивисекторски вонзился в предмет разговора.
– Вот этот все еще не понял, что произошло. Он называет себя победителем, – рокочуще продолжил гость на дворянско-русском. – Его неискушенный разум объемлет лишь простейший случай воинского перевеса в частной битве – итог этой Мировой войны. Но он не в состоянии осмыслить планетарные масштабы происшедшего. Мы обессилили и обескровили двух самых опасных этно-самок на планете: Россию и Германию. Мы стравили их в родовой, междоусобной бойне, лишили возможности регенерировать свою элиту. А, сделав это, окончательно избавили от пут нашу блистательную СТАТУС-КВОту. Согласитесь, Светлейший, что сорок миллионов Ариев – славян и готов на нашем майском алтаре Пейсаха – достойнейшая жертва в честь Адонаи. Не обессудьте Архонт, но над XX полувеком царит пока что Кали – Юга. И это наш железный век. Что же касается субъекта посвящения… он всего лишь жертва геномного примитивизма с уродливым наследием хама. Я ведь давал совет вам избрать для посвящении другого – Рокоссовского. Там вкраплена, по крайней мере, хоть часть из хромосом элиты.
– Рабу и червяку не позволительно давать царю царей советы! – обрушилось на них двоих.
– Прошу прощения, Архонт, за неуместность этого совета, но мне действительно обидно, что маршал не оценит величие миссии, возложенной Вами на него. Он не способен к озарению. Ему не дано увидеть ближайшие последствия нашей победы. Которая сейчас свершилась. И озарится итоговою вспышкою фантомо-излучения пси-поля с Пентатрона. Этот плебей не поймет и не оценит ту лавину, которая содвинется, в итоге вспышки, в конце 80-х. Он не услышит сторожевым инстинктом кшатрия хрипатый рев корейца под бряканье гитары: «Мы ждем перемен!». Не распознает роли двух козлов, что поведут двуногие стада: помеченного кляксойГорби-Иуды и Ссыкуна Беспалого. Они сольют в нужник истории протухшую советскую эпоху. И этим провонявшим перегноем удобрят нам Голгофу очередных реформ. Наша зубастая и молодая кодла блистательно захапает Хазаком весь смак из брошенных, ничейных недр, ну а потом…
«ПОТОМ» не было». Купаясь глухарем в своих руладах, смакуя будущее гео-стратегических высот, зондируя провидением вторую половину века, он упустил критический момент. Стрелы издевок, воткнувшиеся в воспаленную гордость великоросса, разбили в воине вдрызг стопорящий центр. Калёно-сжатая пружина действия свирепо распрямилась.
Отбросив кресло, с грохотом вскочив и цапнув пистолет с рабочего стола, он выстрелил в Посланца. Перехватив оружие двумя руками, стал методично всаживать во вражескую плоть пулю за пулей. Он посылал в замолкнувшего «SS-оида» свинцовые заряды, преобразуемые Перуновым, казачьим эгрегором в свою противоположность. В Ядира – бил антисвинец, антисвинцовое возмездие арийства, проросшее из миллионов жертв, замешенное на крови и на мучениях, на гибельном отчаянье, на скорби.
…Жуков видел как будто бы во сне замедленный полет карательных кругляшей из дула. Первая пуля летела в грудь Посланца, но, обогнув ее дугой, хрястнула в резную спинку кресла и размочалила в щепу мореный дуб. Вторая, наткнувшись на прозрачность ограждения, влипла в его толщу.
Антиматерия скафандра, в которую, как в кокон, был запаян Посредник, была последним и новейшим производным лаборатории Энлиля, чьи бедоносные адепты на земле из века в век служили в качестве мишени для аборигенов. Антиматериальное вещество – фантом, которое обволакивает любой материальный объект, научились лабораторно преобразовывать в прозрачный и прочнейший скафандр.
…Скафандр вибрировал и сотрясался от ударов, карежился и взблескивал электросварками соцветий. Рвалась, расслаивалась слюдяным шмотьем защитная оболочка Гильшера. Ее кромсала, раздирала вдрызг эманация погибших, каленая пожарищами русских изб, пропитанная сыростью могил и концентрированной ненавистью Бухенвальда. Они стреляли в Гильшера вместе с Жуковым, стреляли в исчадие СТАТУС-КВОты.
И оболочка, наконец, пошла вся трещинами и разлетелась. Ее лохмотья с истошным визгом резали пространство кабинета. И натыкаясь на материю – на стены, сейф, на книжный шкаф – взрывались вихревыми вспышками аннигиляции.
В задымленной пороховой утробе кабинета бил по слуху свистящий грохот разрушения. Свирепыми протуберанцами лизали воздух пламенные языки.
Наконец все стихло. Чадила, вяло догорала тюль на окнах, колыхались продырявленные, тлеющие шторы.
Полуоглохший Жуков смотрел в упор на кресло. В ушах звенело, гортань царапала пороховая вонь. В раздрызганном ощепье кресла горбатился недавний ментор-повелитель. Две голые, ухватистые лапы растерянно и судорожно обшаривали воздух: защита не прощупывалась и не ощущалась. Глаза Посланца лезли из орбит. Он выглядел мосластым, мокрым страусенышем, с которого свалилась скорлупа яйца. Животный и неведомый доселе страх тряс его плоть, лишенную непроницаемой, вековой защиты.
«С прибытием, примат. Твой путь окончен – упало сверху и накрыло их обоих Слово. – Не так встречают павиана? И некому показывать свой фаллос? Теперь придется привыкать. Как видите, Недир, мой выбор Жукова оправдан. У Рокоссовского, с его шляхетским тактом, не поднялась бы рука на вас, директорскую цацу. Пришла пора антиматерии: Ядира нет. А есть Недир. Отныне ты не вожак Хомо-приматов и не Директор, а всего лишь обезьяна зоопарка, не выполнившая своей миссии. Ты отлучаешься от статуса Ядира на семнадцать лет.
– Что… мне… оставлено, Архонт? – спросил Недир.
Жуков дрогнул, отвел глаза. Распад увядшей личности был страшен. Синюшная омертвелость наползла на лицо, сквозь нее все явственнее проступали меловые блямбы. Острее выпирал кадык на шее, готовый уже прорвать кожу. Плешивость головы, отблескивая бильярдной желтизной, вдавливалась в плечи.
«Ответы на подобные вопросы – не моя забота. По кодексу, тебе останется субмарина с обслугой. Все остальное – прихоть твоего Энлиля».
– Смогу ли я… еще… хоть раз сменить ту плоть, в которой нахожусь?
– Ни разу, павиан! – обрушился и грянул звенящий голос, заколыхались шторы, звякнули в шкафу бокалы и стая воробьев на крыше шарахнулась с истошным писком прочь – по Кодексу ни разу. Доносишь ту, что есть. И я желаю аппетита тем червям, которые сожрут ее через полсотни лет. А тот огрызок смрадный от тебя, что именуется «душа», достанется чистилищу. Я думаю, не меньше, чем на три прецессионных цикла.
– Мне… позволительно уйти?
Распад закончился. Обвис бескостным телом в кресле полутруп.
– Конечно нет. Нарушен и не восстановлен Статус КВО. У Гиммлера Посредник наш был вынужден сдать Зорге и всю Красную Капеллу. Теперь ты сдашь своих троянских жеребцов в Кремле.
– Но Гиммлер не стрелял в посредника как этот… в меня! – Последний судорожный протест выплеснулся из Гильшера.
– Наш представитель вел себя иначе: благоразумней и приличней. Тебя подвел тысячелетний рефлекс спеси: вы в этом мире всегда не знали меру хамству средь аборигенов. За что вас часто и с охотой кушали – как папуасы Кука. Наш маршал ждет ответа.
И Жуков, с напряженной страстью впитавший диалог, стал обретать то драгоценное, за чем всегда гонялись полководцы: имена предателей.
– Лаврентий Берия, ему на смену – готовим Суслина и Яковлева.
Заполучив фамилии, недобро усмехнулся Жуков: он нес их в памяти, как носит змеелов гадюк и гюрз – в мешке угрюмого и злого отторжения, спинным рефлексом чуя смертельно быструю их ядовитость.
– Теперь можешь идти. Пошел вон, слизняк!
…К ночи Жуков напился, влил в себя почти литр водки: улетевший день невыносимо припекал мозги. Безостановочно прокручивалось в них все, сказанное Гильшером, его конец как личности, Посредника.
И опасаясь спятить, ушел Жуков в дурной, дубиной хрястнувший по памяти и разуму трехдневный запой.
ГЛАВА 35
Внук легендарного Максима Власова, воина польской и французской компании, коего слезно просил не уходить в отставку сам император Николай I – хорунжий Богдан Власов лежал на брусчатке перед Зимним дворцом в расстегнутой шинели. Лежал он на спине, вбирая широко распахнутыми зерцалами глаз морозную, парную хмарь над площадью. В ней затихал рев голосов, хлесткие раскаты залпов, истошный женский визг, проклятия и стоны.
Все отдалялось ввысь и постепенно затухало: кровь казака, сцеживаясь на ледяной булыжник из двух ран, уносила с собой отчетливость и громкость бытия.
Он так и шел к дворцу – распахнуто, сияя серебром и позолотой наград на широченной груди, среди которых осанисто зависли три Георгия. И славная эта синева мундира, из под которого стекал на голенища арбузный сок лампасов на штанинах – весь этот воинский набор героя воина стал основной мишенью для посиневшего рязянского задрыги Голощапы.
Пафнутий Голощапа, трясясь от стужи, шмыгая зеленой соплей, настырною глистою ползущей из носа, приметил Власова издалека. На них – задубевшую в стоянии солдатскую говядинку, которая держала на «товсь» карабины с примкнутыми штыками – надвигалось шествие. Оно блистало янтарной медью оркестровых труб, давило на уши многоутробным слитным хоралом гимна «Боже царя храни». Оно надвигалось, готовясь поглотить и растворить в себе скукоженную сосулю – Голощапу.
Час назад в его мозги, изъеденные, как орех червями, прокламациями революционеров и большевиков, гвоздем был вбит приказ:
– Бунтовщики и подстрекатели, обряженные под мирную толпу с казаками и хором, намерены громить государев дворец. Вам надлежит остановить смутьянов. При этом не обмарать штаны, без колебания и страха стрелять на поражение – по моей команде. Царь батюшка воздаст за верноподданность, на рыло – по пятьдесят целковых. Трусы, отказники и паникеры, замеченные в невыполнении команды, пойдут под трибунал, отведают по пятьдесят плетей. Потом всю эту трясогузию на каторгу. Р-р-авняйсь! Смирно! На плац, на построение в полном боевом, бегом пшел!