Кокинакос принял из рубки инкрустированный золотом метровый кожаный кейс. Внутри него громыхнул металл. Примерившись, грузно шагнул на борт, вдавив его и накренив лодку. Достал из кейса моторчик с присосками и миниатюрным шестилопастным винтом. Прислонил присоски к титановой кормовой пластине – винт ушел под воду.
Грек нажал кнопку на моторчике. Тот ожил. Свистяще-вкрадчиво, двинул лодку с ускорением по маслянистой, бирюзовой глади.
Впереди, в сотне метров, маячил могучий загорелый торс – на длинных ногах. Ядир шествовал к берегу. Он спускался с недосягаемо-властительных высот в их жирно прикормленную компашку не часто – раз в несколько месяцев. Перед каждым таким спуском всех их, наглухо закупоренных в Закаталах в правительственном, за двумя заборами особняке, срочно впихивали в гидросамолет «Каталину», и отправляли в Турцию. Там пересаживали на подлодку, от которой все они поначалу немели среди немыслимой роскоши и комфорта.
Сегодняшний визит Ядира к ним был третьим за два года.
Никто из них не знал, кто он есть, откуда и зачем возглавил эту спаянную компанию. Разнолобковых близняшек обучали йоге, кама-сутре, древнееврейским обрядовым навыкам. Учили резать и готовить кошерных кроликов, предварительно содрав с них, еще живых, шкуру и сцедив кровь Учили многим языкам, вливая их в заскорузлые мозги ночами из диктофона: бабешки должны понимать с полуслова Властителя их, Ядира, прихотливо скакавшего в разговорах галопом по языковым Европам.
Зверушка Лабух, являя из себя генетический экстракт из шимпанзе и хирургически искромсанного малолетнего итальянского виртуоза, был завален по двадцать часов в сутки нотами. Зверь наяривал на балалайке Бетховена и Паганини. За что сестры, спаровавшись в злости, лупили упрямую гибридную скотину, оскорблявшую их музыкальный вкус. Какого хрена!? Они ж согласны в крайнем случае даже на похабные русские частушки, если зверушку не уломать на мелодии одесского кичмана!
Кокинакос – царь и бог на огромном жарком камбузе, полдня вчитывался в меню из разных стран. Остальное время колдовал с надменным никелем кастрюль и сковородок, смешивая, казалось, несовместимое в кулинарии разных народов.
Часть из приготовленного поедалась. Остатки вываливались свиньям.
Время, правительства, события текли и изменялись. Неизменными оставались их обязанности при Ядире. И они запрограммированы были сдохнуть, но выполнить их без сбоев и заминок.
Ибо все человечество плавало по воде. Ядир, меняющий тела – при неизменной, нафаршированной нечеловеческими знаниями и памятью голове – ХОДИЛ, как и ТОТ, двухтысячелетний, из Евангелия, которого чтил даже Коран.
ГЛАВА 37
Областные сыскари заканчивали работу в просторном трехкомнатном срубе Али Оседня. Собственно, здесь, практически все укладывалось в одну версию. Труп Али, обезображенный продольными, рваными ранами, валялся в кухне. Тело его жены Светозары скорчилось на пороге спальни на ковре с арабской вязью по краям. Их позы, закоченевшие в предсмертной схватке, до сих пор испускали неслышный, яростный вопль борьбы. С кем – было почти ясно. Характерное, глубокое рванье порезов на лицах, на груди и животах, пропитанные засохшей кровью лохмотья ночной рубашки у Светозары, левая полуоторванная грудь ее, вспоротая чем-то тупым и длинным – все указывало на орудие убийства: звериные когти.
Ни тигры, ни пантеры не водились в среднерусском сумрачном боре, вплотную обступившем мохнато-хвойным вековым ельником дом бригадира Буяновских плотников Оседня. В этом лесу шастали лоси, кабаны и медведи.
Следы громадного медведя отчетливо вмялись во влажный глинозем перед снесенной с петель калиткой в заборе. Мелкими шажками они же,медвежьи следы, вступали во двор. И широким, размашистым галопом покидали его. Они отпечатались грязью на скобленых досках пола в кухне, где безмолвно вопил о себе чей-то нахрапистый шмон: вспоротые когтями обои на стене, выбитый стеклянный витраж в буфете, разодранные пакеты с разметаной по полу гречкой и перловкой.
Среди крупяной россыпи отточенным стальным блеском отсверкивали клыкастые зубья разбитой стекляной банки с медом. Медвяныепотеки залили крупу, темно-янтарными языками затекли под буфет. Но самого меда почти не осталось.
Собранные в совокупности все детали, улики подсказывали дико-экзотическую, но практически единственную версию: медведь шатун, выломав калитку в заборе, влез через незапертую дверь в тамбур и кухню. Изодрав обои на стенах, раздавил витраж в буфете, смахнул на пол пакеты с крупами и полную банку меда. Крупы разметал, мед слизал.
Али, услышав грохот в кухне, вбежал в нее и попал под полосующий хлест когтистой лапы, проломившей ему череп. Следующие удары буквально перепахали его торс кровянистыми бороздами, рвущими кожу на груди и боках – до костей. Хозяин уже лежал на полу, истекая кровью, когда взбесившийся палач, влекомый паническим окликом Светозары из спальни, мягким махом метнулся туда. Женщина, распахнув дверь, увидела шерстяное, багровое страшилище на дыбах. Тогда то и раздался ночной женский крик, разбудивший треть села, после чего и была задрана Светозара в короткой схватке с хищно-кромсающей легкостью.
Спустя несколько минут к дому Оседня мчались несколько мужиков с ружьями. Но там уже кроме двух трупов, никого не было. В избе не было и сына этой пары Руслана. Не было ни тела, ни следов его растерзания. Скорее всего лесной шатун уволок пацана с собой – мертвого или живого.
…Участковый уполномоченный Реутов, допущенный «сквозь зубы» матерыми городскими следаками к месту проишествия, неприкаянно бродил из комнаты в комнату, придавленный багряной жестокостью звериного разбоя. Он был здесь, напитавшись семейным устоявшимся ладом, всего сутки назад.
Он уже ответил на все вопросы следаков об Оседне: примерный семьянин, старовер, с золотыми руками. Семья прибыла в их село откуда-то из Брянщины. Оседня, с одинаковой сноровкой и добротностью вязавшего топором и стамеской резные наличники на окна, копавшего колодцы, мастерившего срубы, крыши и печи – сразу приняло и приязненно вобрало в свою сердцевину все село.
С женой Светозарой жили они полюбовно семь лет. Их наследнику Руслану было шесть лет. Но и в эти малые годы он уже на диво мастеровито тренькал на балалайке и кавказской дудке, бегло читал и сноровисто орудовал трехзначными цифрами в смышленой не по возрасту головенке.
Была еще одна особенность у пацана: проговаривался он на людях, хотя и редко, на каких-то разных, никому не известных языках, которым его учили мать с отцом.
В углу избы висела икона Божьей Матери под рушниками. Под ней лежали Евангелие, да еще древняя на вид, толстая книжища в кожаном переплете с текстами из неизвестных, скорее всего старославянских букв.
– А это что за хреновина? – выслушав Реутова, хмуро кивнул на стену районный прокурор. На стене спальни, как-то странно и обильно заляпанной кровавыми кляксами Светозары, висел черный, грубой шерстяной вязки коврик – метр на метр. На провально-угольном фоне плескала в глаза животворная зелень арабской вязи.
– Это у него из Корана выписано, – стал растолковывать участковый – Али объяснял: это что-то типа «Да здравствует Аллах милосердный ».
– Икона Богоматери в углу и Аллах на Стене… он что, многобожец был? Такие разве водятся? Ты ничего не путаешь, капитан?– хмуро и недоверчиво склеил прокурор несовместимое в следопытном своем, клерикально-скудном разуме.
– Э-э… Реутов, ты меня слышишь? Я спрашиваю: эта семейка, твои сектанты, двоим богам лбы отбивали, что ли?
– Так точно, товарищ полковник. Двоим молились. – наконец выцедил из себя на время онемевший участковый. – Али с женой в шиитах-алавитах состоят… состояли. Они и в Христа и в Магомета верили.
– Это как? Подробней можешь, капитан? – заинтересованно оживился вдруг райпрокурор.
– Не могу. Не по моей это части, товарищ полковник, – наотрез отказался от подробностей капитан, страстно желавший только одного: пошел бы ты куда подальше, прокурняк, хоть на полминуты.
Мог он разъяснить прокурору про алавитов, исламских христиан, исповедующих веру в священную Троицу: Мухаммеда (Да приветствует Аллах его и его род!), его зятя Али и сподвижника Сальмана-Аль-Фариси. А так же веривших в «скрытого имама» Мухаммеда Аль-Мунтазара, чтивших Божественного Иисуса и солнце Ра. Коран и Евангелие были для алавитов одинаково священными книгами, ибо там и там пророчески высвечивались драгоценные понятия и различения Добра и Зла, отрицался паразитизм, исповедовались любовь к ближнему, терпимость к иноверцам и неукоснительно предписывалось добывать хлеб в поте лица своего.
Мог рассказать полковнику обо всем этом участковый Реутов, просвященный Оседнем. Но не захотел. Ибо в самой сердцевине мозга его засело каленым наконечником стрелы видение. В зелень и черноту коврика на стене, в арабскую вязь на нем врезалась наглая паучья краснота неведомого знака, КОТОРОГО НЕ БЫЛО ЕЩЕ ДЕНЬ НАЗАД, КОГДА РЕУТОВ ЗАХОДИЛ В ЭТУ ИЗБУ.
Полковник, махнув рукой на Реутова, вышел из спальни в кухню, к трупу хозяина дома, где уже сворачивали свои сыскные принадлежности следователи.
Капитан, наконец-то дождавшись ухода, шагнул к стене. Ковырнул ногтем паучью красноту на зелени. В ладонь невесомо отвалилась красная чешуинка. Реутов размял ее в пальцах, послюнил, понюхал. Это была запекшаяся на шерсти кровь.
Приехали. Медведь, у которого в эту пору в лесу наросло жратвы до отвала – от малинников, брусники, ежевики – до муравейников, этот медведь безо всяких причин, с редкой, прямо-таки человеческой сноровкой снес с петель калитку в заборе. Затем, дотопав до кухни, сработал в точном соответствии со своей дуроломной медвежьей сутью: учинил в ней разгром. Разбил витраж в буфете. Наследил. Слизал мед с пола из разбитой банки. Зверски уконтропупил хозяина и хозяйку.
А потом, многократно макая коготь в их кровь, выписал поверх арабской вязи какой-то свой, хренпоймёшный знак.