– Везем мы деву Лебедянь для старца… ему ли засевать лебяжьи чресла? Тебе наследовать все княжество после царя. А на пути твоем вдруг вздыбится наследник их. И твой соперник. Да посмотри, в какой тоске она! И глаз с тебя не сводит, с тебя, кому нет равных на земле… отцу ведь за сто лет… подумай, властелин… и если я не прав – вот моя шея! Руби того, чья преданность трепещет от обиды за тебя, хоть я советник твоего отца! Руби!
Но голова на гибкой шее уцелела. А Лебедь и Рандвер совокупились в походном, пыльном войлочном шатре – словно лишившись разума, забыв о миссии своей меж готами и антами.
И рвал седые волосы ярл Бикки, стенал и выл советник перед Германарехом, с подробностью копировал кошачьи вопли Лебедяни под натиском тугого фаллоса Рандвера. И фразы изрекал, как буд-то сказанные ею, когда соитие свершилось:
– Старый козел наш захотел полакомиться моею хрустенькой капустой, поищем же ему засохшую полынь – по его летам!
И сдавленный смешок Рандвера описал, перекипавшего в раздвоенном смятеньи.
Зверея в приступе ревнивого безумья, повесил сына Германарех на сухом суку. А Лебедь затоптал копытами коней. Чем воспалил славяно-готскую войну на истребленье. Германареху в сече Бус и Златогор вонзили акинаки в бок и умертвили. Но братскую войну меж ариями двух ветвей продолжил Венитарий. И в битве 31 лютеня 367 года, его войска разбили антов Буса Белояра, а самого его и семьдесят князей знатнейших распяли на крестах.
В ту ночь Сварога тряслась земля повсюду: в Никее, Константинополе и в Аркаиме, а хищный лик луны (молитвенник дасуней) бесстыдно, с любопытством взиравшей на распятых, заволокло затмением глухим и долгим.
С тех пор всегда был при царях туземных обрезаный и вкрадчивый советник из клана Индры, имевший гены Сим-парзита. ИЛЬ отирались рядом отобранные им в местечках самки, неутомимые при случках, чья матка вековечно изнывала в неутоленном бешенстве соитий. ИЛЬ шабес-гой, холуй, азартно выставлявший на торги все потроха свои и душу – как только предлагали цену. ИЛЬ добросовестно-неистовый дурак, сидящий на гнезде супер-идеи, высиживая истово кукушкино яйцо ВРЕДА – вместо изъятой незаметно ПОЛЬЗЫ. ИЛЬ умник полу-гений, стремящийся продраться в гении любой ценой – еще при жизни.
Текли века. Внедрялись свои ярлы Бикки в доверчивость двуногих стад. И стравливали их. И жали золотую жатву на тупости, на злобе, на крови и на войнах. Так было и при Грозном собирателе Руси, чью волю, ум, семейственность сжирали Курбские. Так сотворилось при Петре, где Меньшиков, служивший при царе Незаменимым, утоплен был во лжи, в роскошных подношеньях. Так вбили клин между безвольным Николаем и неподатливым Столыпиным, чтобы лишив Романов трон опоры, стравить в который раз Германию с Россией.
Так было и, наверно, будет. Поскольку спущено с небес потомкам Сим-парзита сосать чужие соки из стравленных, раздробленных враждою человеков.И властвовать над ними.
ГЛАВА 39
Кутасов, проводив взглядом панически удравший ГАЗон с директором, уцепил Тихоненко под локоть и повел вдоль стройки, морщась от едкой, щелочной фразки бригадира, пущенной вослед Бугрову:
– Хоть это еще в вашей системе работает, Григорий Акимович – клизма с иголками. Как перестанет – тут и амбец социализму.
– Хамло ты беспартийное, Витёк. И балабол, – вязко, улыбчиво морщился Кутасов, – доведет тебя язык до отпуска в Заполярных Сочах.
– А кому ж развитую сицилизму возводить? Бугровым, что ли? Они возведут. Такую, что всех нас под его обломками хрен потом сыщешь.
– Ты же и возводить будешь. В другом месте, за бесплатно, – скучновато разъяснил Кутасов. – Ладно, проехали. Я третий раз тебя спрашиваю: когда заявление в партию подашь?
– А я третий раз, Григорий Акимыч отвечаю: не дорос. Мусор да нажива в голове, антисоветчина на языке.
– Не юродствуй, Тихоненко, – почти весело выцедил Кутасов.
«Антисоветчина с наживой у него в голове… дурачок упертый… это ведь то самое, что нужно нам от гегемона… лучшего мне от тебя и на дух не надо».
– Я уполномочен задать тебе политический, мужской вопрос – продолжил секретарь – до каких пор лучший в области руководитель подрядной бригады, потомственный рабочий, изобретатель, а теперь и чемпион РСФСР по кладке кирпича будет вне партийных рядов болтаться? Информация к размышлению: ты первая кандидатура в бюро обкома. Вместо заевшегося Горина.
– Запившегося, Григорий Акимыч. Спился мужик от вашей бутафории да безделья. А в отношении меня…это что, морковка перед моей ослиной мордой? – одной щекой усмехнулся понятливый гегемон.
– Мне не до шуток, – катнул желваки по скулам Кутасов. Ну никак! Третий год никак этот жирный строительный карась не лез в их партийный невод, где его можно будет взять за жабры, заставить метать икру в нужное время и нужном месте куда за меньшую оплату, чем сейчас, а потом, по истечении срока, без хлопот и этих блядских подъездов с реверансами, шваркнуть на горячую сковородку в случае надобности.
Заманчив и жирен был этот «карась», нагулявший мяса на бригадном подряде: семь миллионов рублей осели на счету его сорокаголовой бригады, ворочавшей делами за три стройтреста!
И обком – скрипи зубами, утрись – а терпи! Ибо миллионами ворочал хам, без универсальных возможностей которого, хоть сдохни, не обойтись в аврально-строительных ситуациях, коих в кутасовском стройхозяйстве – как коросты на шелудивом теле.
– Не до шуток вам? Ладно. Тогда и я на полном серьёзе. Я раздумал в КПСС вступать, когда одну телефонограмму увидел. – смотрел бригадир в ослепительные дали с пыльной мутью на горизонте.
– Что еще за телефонограмма?
– Друг у меня есть, председатель колхоза. У него эта телефонограмма из райкома над головой висит. Под портретом Никиты Сергеевича.
– Ну, колись.
– Там за подписью секретаря райкома такой вот директивный текст: «ПРИСТУПИТЬ К СЛУЧКЕ СВИНОМАТОК СОГЛАСНО РАЗНОРЯДКЕ РАЙКОМА».
– Председатель эту цицеронову цидулю раз в десять увеличил и под стекло в рамке вывесил. Чтоб ежедневно руководствоваться.
– Ты серьезно?
– Серьезней некуда.
– Твою мать… очередной дебилизм партийного разлива.
– Это не я. Это вы антисоветчиной опростались, Григорий Акимыч. Выходит Заполярный Сочи не по одному Тихоненко вздыхает.
– Не все ж такие дуболомы у нас, Степаныч.
– Тогда у меня претензия посерьезней.
– Валяй!
– Кудахтать в вашем инкубаторе я не согласный. В этой клетке сильных и крепких по голове бьют, кусок заработанный из глотки рвут. Чтоб потом задохликам, жополизам и болтунам заботливо скормить, хоть им любой кусок не впрок. Как в семнадцатом с Троцким это дело начали, так до сих пор и не остановитесь. А зачем, почему, Григорий Акимыч? Кому от этого польза? Мне, крепкому, на ком держава стоит, хоть волком вой, обложили со всех сторон. А задохлик в своем паразитском праве укрепляется, да оправдалки себе сочиняет типа: кирпич бар – раствор ёк, раствор бар – кирпич ёк. Весь день в потолок в вагончике плюет, а вечером орет во всю глотку: «За что кр-р-р-ровь проливали? Мне мое, что положено отдай, наряды по полной закрой!»
И отдаете. И закрываете по полной. За наш счет! За счет трудоголиков! По всему Се-Се – еру. Тупарь, лодырь, горлохват до самой пенсии хреном груши околачивает, а мы за них хребты ломаем. Чтоб потом на заслуженном отдыхе в дачном курятнике быстренько окачуриться.
Какая сволочь придумала работяге вместо дачки – курятники возводить?! Одним метром выше или шире положенного – преступник, мать твою! Низ-з-зя-я-я-а-а!! Сломать надо и по башке дать, чтоб другим неповадно было человеком себя хоть перед могилой почуять. Сам десятки таких курятников возводил, сам и ломал их поприказу за лишний метр – через слезы и обмороки крушил людские, и этого я ни себе, ни тому, кто это людоедство на страну спустил, не прощу.
– Под самый дых бьешь, Тихоненко, – впервые внимательно присмотрелся к бригадиру Кутасов, пытаясь уже всерьез, лазерно исследовать на просвет куда как не простого гегемона.
– Я на этот разговор не напрашивался, Григорий Акимыч. Сами его начали.
Старался теперь Кутасов поймать взгляд бригадира. Но не выходило, рыскал Тихоненко своим хирургически-вивисекторским, подозрительно не рабоче-крестьянским взором по окрестностям. Вплоть до горизонта.
– Что-то тебя в державные глобалисты занесло, – наконец заговорил секретарь. – Может сузим масштабы до твоей персоны? Тебе то чем худо живется? В чем тебя ограничиваем? Притесняем? Обижаем?
– А то нет. Ни вздохнуть, ни п…нуть всласть, до озноба в копчике.
– Ну брат, ты нагле-е-е-ец! – изумленно отстранился обкомовец. – Мы и так с тобой носимся как дурни с писаной торбой, глаза закрываем на ваши миллионы на счету. На них ведь копромат сыскать – что два пальца обо…ть. Какого рожна тебе еще надо?!
– Мне – ничего. Я за бригаду икру мечу. По нормам на этот объект сколько времени положено?
– Тебе лучше знать.
– Правильно. Год положен, чтобы его под ключ сдать. И любая бригада, которая здесь будет этот год кота за хвост тянуть, за год зряплату сполна получит.
– И что из этого?
– А я с бригадой сдам объект за три месяца, уродуясь по двадцать часов в сутки – по своей персональной, мной придуманной технологии, на моих изобретениях. Но зарплату, хоть и на подряде, мы получим тоже за три месяца.
– А ты как хотел, работать три, а получить за двенадцать? Не жирно, бригадир? – двигал челюстью, будто хинную таблетку разжёвывал секретарь.
– Тогда на кой черт мне в ваши куцые сроки укладываться, хребёт бригаде ломать? – сузив глаза, жестко спросил Тихоненко – я лучше как все: «кирпич бар – раствор ёк, раствор бар – кирпич ёк.»
– Так ты не сможешь, как все, – негромко, со скучно-гадливой убежденностью распахнул вдруг нутро обкомовец. – Ты порожден для наших авралов и штурмовщины, это у тебя на уровне рефлексов.
Добавил жестко, со всезнающей ухмылкой: