– Как у собаки Павлова.
– Чем и пользуетесь, – сник и устало потух Тихоненко, осознавший циничную правоту Кутасова, этого партийного дрессировщика из экспериментального зверинца на Средне-русской равнине.
– Чем и пользуемся, – не стал отрицать, содравший окончательно с себя маску секретарь. – Но ценим. А потому и зовем не куда– нибудь на задворки, а в бюро обкома. Где ты обретешь иные масштабы, возможности и абсолютно другую материальную категорию. Ты ведь, голубь наш, хоть и миллионы на счету имеешь, да пользоваться ими как хочешь – не сметь! На это мыдолжны тебе разрешение и разнарядку дать, команду позволительную испустить!
А вот у нас ты обретешь совсем иной статус, где будешь сам команды таким, как ты, обалдуям давать.
– Знаю я этот статус: ряженой куклы, – заморожено усмехнулся Тихоненко, – бросьте, Григорий Акимыч, догадываюсь я про ваш расклад. Не в партию вы зовете, а в хомут, где уже не вякнешь про то, что душу припекает. До могилы.
– Ну что ж, давай в открытую. Ни хрена ты не знаешь про наш закрытый расклад, – сцедил истину на греховную землю со своих высот секретарь. – Поскольку мы о нем особо не распространяемся. А те, кому по штату положено знать, черным поносом испражняются от зависти к такой «кукле» в хомуте. И на все идут, чтобы в этот хомут влезть. Знаешь почему? Потому что всю эту нашу безотказную систему века назад мудрейшие люди придумали. И на вас, аборигенах обкатали, с вашей жадностью, тупостью, завистью. И она до сих пор безотказная, потому что в нее отбор мы ведем похлеще «пятого пункта». Слыхал про такой?
Но когда кто-то, этот наш отбор проскочив, кочевряжится, да нос воротит на наше приглашение, поневоле возникает мысль: у него с мозгами все порядке?
– Само собой не всё. Мозги у меня русские, враскоряку, как у любого Ивана-дурака. С которым вы, интернационалисты сионские, и на одном гектаре не сядете, – брякнул остервенело бригадир.Чем и поставил точку на осточертевшем разговоре.
«Ай какой полезный разговорчик получился!» – полуобморочно отметил обкомовец, отметил с обжигающе-морозной отчетливостью, которая расползалась сторожевой опасностью вдоль хребта.
«Ай да Вите-о-о-ок! Ну спасибо, вовремя распустился. Во всей своей антисемитской красе. Ходил ведь до этого рабоче-крестьянским бутончиком, в дурбалаях простодырых. Чуть было и нас в этом не убедил… небось Усатого начитался?»
И с милым простодушием спросил вдруг ласково обмякший Кутасов:
– Небось всего Сталина проштудировал, Виктор Степанович? Еще до ХХ съезда? Мы ведь такого подвига не от всех секретарей райкомов добились. А ты подкован на все четыре копыта… молоде-е-ец!
С запоздалым, растерянным раскаянием костерил себя Тихоненко, всей шкурой почуявший остервенелый азарт обкомовца, ощущая прущую от Кутасова – хрущовца с подлой пращей – злобу к Сталинскому Голиафу.
«Дубина! Кретин! Распустил язык… нашел кому исповедаться», – панически осознал Тихоненко всю подлянку, сотворенную мерзким языком своим. Пора было назад сдавать, срочно и покаянно сдавать – под дурачка рабоче-крестьянского, под олуха царя небесного.
– Ага. Сталина-Ленина штудировал, с Марксом-Энгельсом. И Кларой Цеткин. По ночам с фонариком конспектировал, после работы. Вы такое при людях хоть не скажите, Григорий Акимыч. Мне еще в дурдом рановато, засмеют ведь.
Худо было Тихоненко. Вдруг некстати, ни с того ни с сего привиделся иконописный лик Виолетты, завуча школьного: ласочка, голубка, Божьм резцом точеная… уложить бы ей дурную голову на колени, пожалиться, взрыднуть, чтобы пожалела… или к Алику Оседню повечерять сходить… мудрейший, теплый мужик, раскрыться бы ему со всем набрякшим в душе.
И вдруг полоснуло по памяти, по самому сердцу Тихоненко: нет больше Оседня со Светозарой!!! Угробили… страшно и зверски угробил тот, кто давно к ним подбирался, хотя и впихивают в буяновские мозги версию про озверевшего ночного медведя. Завтра похороны…пол села реветь будет.
– Заболтались мы, Виктор Степанович, – холодновато и озабоченно прорезался из небытия, уронил из ледяной стратосферы фразку секретарь. Так и эдак прокручивал он цепким разумом одну идейку насчет внезапно раскрывшегося бригадира. Резво и стройно оформлялась она в безупречный замысел, суливший одним замахом убить двух зайцев в его обширном пром-стройхозяйстве. С двойным дном.
С лихорадочной суетой, в восторженном захлебе формировал он это хозяйство в масштабе всей области, фаршировал его отборным, нужным ему и безотказным руководящим кадром из аборигенов – после вселенски оглушительного обвала сталинизма на ХХ съезде, организованного ИМИ через самодуристую, лысую куклу, используя малороский ее, сальный гонор оскорбленного ничтожества.
Вся туземно-русская, тяжкими трудами сконструированная личина Григория Кутасова вылетела бабочкой из местечкового кокона – еще в 1934 году. Выпорхнула отчаянными трудами и деньгами подпольного валютчика и фарцовщика папаши Гангнуса, острейшим, событийным нюхом почуявшего гибельный разворот Сталинского эсминца СССР на курс великоросской державности. Выпорхнула и таки прорвалась в КПСС через их вонючий «пятый пункт». Издох ее такой же вонючий автор, еще в тринадцатом году неосторожно ляпнул фразку, которую бездарно и тупо пропустили все ОНИ мимо ушей: «Вопрос о национальной автономии для русских евреев принимает несколько курьезный характер: они просят и настаивают на автономии для нации, существование которой еще нужно доказать».
Его тогда еще за эту фразку нужно было затолкать в сартир вниз усатой башкой, без всяких доказательств. А потом, когда Кагал хапнул за задницу эту суку Россию в семнадцатом и вдоволь сцедил из нее дурную Столыпинскую кровь, усатый больше таких фразок не выпускал. Он просто действовал: сначала неприметно, исподтишка, усыпив ИХ бдительность. А потом, в 37-40, уже не маскируясь, на полном русофильском оскале.
И все-таки угробили Кацо, убрав от него Власика! Добили монстра, чей сапожно-тифлисский лик вползал иглою ужаса в еврейские хребты, карательно давил, пронизывал всезнанием НАШИХ замыслов в этой вечно беременной бабище России.
Теперь здесь ай хорошо, ай славно! И можно начинать сначала все то, что так легко удалось в семнадцатом, но так страшно обрушилось в тридцать седьмом, когда все уже было на мази, все схвачено. Но раскусил эту хватку усач:
«Они предпочли слиться с меньшевиками, эсерами, фашистами, пошли в услужение к иностранным разведкам, нанимались в шпионы, чтобы помогать в разрушении врагам Советского Союза, расчленить нашу страну, которая торчит у них костью в глотке.»
К войне в Политбюро из девяти НАШИХ членов остался один Каганович – с мокрыми от страха штанами и потому бесполезный, а среди семидесяти одного члена ЦК – лишь два таких же.
Не помогли и сорок первый-сорок пятый. В октябре сорок первого, когда немцы прорывались к Москве, нас загодя предупредили из Германии, давая время на нужные действия. Но эта усатая сволочь поставила на шоссе Москва-Горький загранотряды, как то узнав, что евреи организованно, в полной золотой экипировке ринутся по нему в самоэвакуацию. И пулеметы НКВД накрошили из наших, всегда предусмотрительных, горы трупов.
Казалось в сорок первом что вскормленные, а затем стравленные два зверя арийского помета в Европе, решат в смертельной схватке все наши проблемы, изодрав друг друга в клочья. Не получилось.
Но сейчас то должно, наконец, получиться! Не сразу, не нахрапом – такое здесь не проходит – но по пластунски, на брюхе, ласково и незаметно вползать в органы, медицину, банки, газеты, в семьи… в спальни, в министерства и ЦК. Но главное – в советники при ЧЛЕНАХ ПБ, в качестве умного и незаменимого еврея, когда без наших арбатовых, шаталовых, александровых, заславских, полад-задэ нельзя ни вздохнуть, ни пукнуть, нельзя подписать никакую решающую бумагу. И на этом набирать очки, поднимать фанфарный гвалт про сокрушительные успехи от подсказанных решений, бросать вверх чепчики и славить дуроломство, выдавая его за победы! И возводить! Вот такие вот коровники, где благополучно издохнут на морозах валютно-закупленные черно-пестрые голландки, надувать соломиной через задочередную кобылу «великой стройки коммунизма» – и рушить ее бешенным затратным механизмом там где выйдет, где получится. На этом фоне гнать хлыстом страха темпы вооружений, держать в черном теле голодного русского хама, плодить, пестовать и поощрять горлопанов и трутней, истощать бюджет и недра, умненько проектировать атомные электростанции, внося в их конструкцию гениальный пунктик, от коего они рано или поздно вспухнут смертоносным грибом на блядских территориях этого гойского стада.
Но главное, при всем этом – распознавать и во-время давить таких вот упертых умников, на коих пока еще держится постсталинский колосс.
«Ай Вите-о-ок, ай мозговитый потс, во –время ты распустился. Теперь – за дело».
И вдруг непрошеной и неуместой картинкой встало в памяти неземное, истонченное каким-то внутренним страданием лицо женщины…
«Черт… кто это… где я ее видел? Впечаталась в память, припекает оттуда… Так! Здешняя завуч… кажется, Виолетта Заварзина. Привозила свою команду гимнасток в область. Там и запала. Пригласить в обком – «для консультации». Спросить: что хотят гимнастки, как реконструировать для них зал. Взять в область, дать квартиру, как перспективному тренеру. Ну а потом… все что положено от нее …за покровительство. И ты отдашь положенное, НиферТИТЯ ты наша…»
– Однако, к главному делу пора, Виктор Степанович, – взломал повтором гнетущую, затянувшуюся паузу Кутасов, – а я ведь для сюда прибыл не только для того, чтобы тебя для партии уломать.
– То-то меня сомнение взяло: чего это на нашу коровью бздюшность товарищ Кутасов с небес спустился. Вы ж над нами вроде Архангела, – подпустил смиренного елея в голосе обмишулившийся бригадир.
– Что, есть чутье на нас, архангелов? – вздел угол рта в усмешке секретарь.
– А куда мы, сиволапые, без вас. О чем речь, Григорий Акимыч, вы же знаете, я безотказный. За редким исключением.