– Здесь исключение смерти подобно.
– Серьезное дело?
– Серьезней некуда. Оборонка, ракетостроение.
– Вот те на… а я тут при чем? Мое дело коровники, жилье, тока, фермы.
– Вчера на соревнованиях у вас был этап на скорость: кто быстрее вслепую кубометр стены выложит. Ты обскакал всех.
– Ну, было.
– Нужно вслепую выложить в одной хитрой печи пару кубометров термокирпичом. Восстановить защитный слой.
– В вагранке – шамотным поработать. А вслепую то зачем?
– Ту печь вчера загасили. И остыть она должна до двухсот градусов. На меньший градус нет времени.
– А вариться в ней я должен всмятку или вкрутую?
– Ай, не делай из нас садистов, Тихоненко. В скафандре почти нормальная температура. Уже испытывали.
– Тогда почему вслепую?
– Тут одна закавыка: стекло перед лицом плавится, мутнеет. Не держит перкаль прозрачности при двухстах градусах, хоть тресни.
– Григорий Акимович, темнишь ты чего. Сколько себя помню на таких работах – всегда печь остужали до восьмидесяти градусов. И потом… у оборонцев что, своих ремонтников нет?
– Есть. Но тот заказ, для чего печь – спецзаказ ЦК. Счет на часы пошел. А на сегодняшний день таких, чтобы вслепую работали, нет. И нет времени остужать печь до восьмидесяти. Ну и еще одно. Ты обещал коровник вместо года за три месяца сварганить.
– Было.
– Так вот. Я посоветовался кое с кем перед приездом. Зарплату бригаде аккордно выплатим за год.
– Та-ак. Приперли вы меня, Григорий Акимыч. На прием взяли. Не рыпнешься.
– А для чего мы штаны в ВПШ протираем? Там и не таким приемам и учат.
– Когда в печь?
– Завтра. Там пока пятьсот. Завтра к десяти вечера за тобой сюда заедут. У тебя ведь здесь бабушка.
– И это знаете?
– Я многое знаю, бригадир. И даже то, о чем тебе за всю жизнь не догадаться. – отпустил себя на миг партайгеноссе. – Теперь иди к своим. Обмойте чемпионство. У твоих, вижу, глотки пересохли.
Посочувствовал Кутасов с почти неприкрытой брезгливостью практически непьющего. Что, признаться, сильно осложняло его многоуровневую жизнь в нормально проспиртованном партаппарате эпохи развитого социализма, прущему к финальному коммунизму в 80-м.
Он провожал глазами сутуловатую спину жилисто-верткого гоя, так придурошно и неосмотрительно сдавшего свою суть. Уходившего в никуда. И думал: надо успеть заменить стекло в скафандре на перкалевое и сделать еще кое-что. Он продолжал думать: как восхитительно коротки и подвластны ему дистанции, которые опять начинают пофамильно распределять в этой стране ОНИ, КУТА – ГНУСЫ, дистанции от члена бюро обкома – до кумачового гроба с оркестром. Таких сколочено уже много на базе ядерных полигонов: Казахстанского и Тоцкого. И будет тысячекратно больше на Чернобыльской и Билибинской АЭС – с потаенно хитрым пунктиком в проектах. Который едва ли сумеют вовремя раскусить гойские технари.
ГЛАВА 40
Ядир ступил на рыхлый песок. Его щекочущая прохлада надежно приняла босые подошвы, уже изрядно истомленные склизкой зыбкостью воды. И Властелин довольно заурчал, смакуя каждый шаг по тверди.
Волоча ноги, загребая рассыпчатую роскошь песка ступнями, он расслабленно побрел в обход бархана, обросшего малахитовым вереском.
За желтушным склоном холма вдруг плеснула в глаза белёсая толчея реки, струившейся из леса. Полсотни метров кипящего водяного размаха втекали в море. Речушка зарождалсь где в сердцевине Самурского бора на границе Дагестана и Азербайджана, пульсируя из сырых недр ключевыми фонтанчиками. Крепла и ширилась, вбирая в себя родники справа и слева. И разрасталась к краю бора напористо-пенным, буйным водотоком. Студеная, хрустальная прорва вымыла в земле за века омуты и заводи полтора, а то и двух метровой глубины. Разбавляла она едучую соль морской воды благодатной преснотой на километры побережья, неудержимо маня к себе тугие рыбьи косяки кутума. Обычно кутум нерестился весной. Пер он в реку литыми серебряными стаями в апреле или мае. Но раз в несколько лет случались временные аномалии. Часть громадного азеро-дагестанского стада шла на икромет и сцеживала из себя икру в нерестилища реки в конце лета, из года в год приманивая к себе хищные стаи браконьеров.
Получив сигнал о скоплении кутума у побережья, напитывались эти стаи вариантами набегов. Скворчали в черепах изощренные мозги в придумках: как обойти, просочиться сквозь рыбоохрану. Та загодя затаивалась в лесных схоронах по речным берегам. Мастерила скрадки на деревьях. Подкручивала окуляры Цейсов, бороздя побережье в устье реки сторожевыми катерами.
Напрягалось это противостояние к нересту тугой сталистой пружиной, изредка выхлестывая из себя пистолетный треск, истошные вопли двуногих подранков, рев рукопашных схваток, чадящее полыхание горящих сетей – манила жирным, золотым блеском осетровая и кутумья икра на потайных Дагестанских, Бакинских и Московских рынках.
Три дня назад НАТОвский спутник бесстрастно зафиксировал стеклянно-циклопическим оком вскипавшую от рыбьих косяков морскую бирюзу на границе Дагестана с Азербайджаном.
Ядиру доложили об этом. Вызрело решение: отметить просроченный Пейсах и 1600-летие со дня распятия Буса Белояра именно в России, на стыке Дагестана и Хазарии. Он, недавно восстановленный Гросс-директор обязан был отпраздновать это событие по велению разума. Только разума. Ибо изначально собственное сердце его, чей голос всегда холуйски пресмыкался перед разумом – давно истлело. А чужой мускульный насос, ныне гонявший кровь по столь же чужому, атлетическому телу, тупо молчал.
За несколько дней до события новый начальник его охраны Иосиф вздрючил вестью Президента Турции, а тот – штаб Турецкого флота, о частном визите Ядира на Каспий. После чего два эсминца турок нагло приперлись к границе СССР, барражируя по самой кромке ее и не отвечая на запросы штаба Краснознаменной Каспийской флотилии в Баку.
Тогда к границе, выйдя из столицы Азербайджана, лениво притерлись два ракетоносных, серо-хищных эсминца ККФ, окруженные борзой пятеркой торпедных катеров с Баиловской базы. Спустя полдня спланировала с неба и плюхнулась поплавками на воду неподалеку от катеров военная «Каталина».
Суда в угрюмом молчании утюжили приграничные воды сутки, перекипая в идиотском неведении творящегося. Паралельно прощупывала на авось советскую толщу Каспия пара противолодочных поисковиков.
Однако ничего, кроме плотной стаи каспийской нерпы, резво сквозанувшей к Самуру на полусотметровой глубине, не обнаружили.
Титановая игла Ядировой подлодки шла за тридцать узлов и сонары ее виртуозно гнали к чужим локаторам нерповую туфту.
Через сутки турки, синхронно развернувшись, убрались в Стамбул. Советские ракетоносцы, ошарашенно плюнув на ситуацию сизым дымом, торопливо ринулись в Баку: на Каспий, взбаламутив глыби, неожиданно рухнул небывалый штормяга – с дождем и градом в голубиное яйцо.
Но это было уже после визита Ядира в песчаные барханы.
…Ядир, цепляя телом за фиолетовую бахрому вереска, обошел песчанный бархан и остановился на крутом, метровом обрывчике реки.
Внизу в метровой близости от ступней река кишела рыбой. Нерестовые стаи рвались вверх по течению – к нерестилищам. Тугие, набухшие икрой туши кутума, теряя чешую, продирались из моря в реку сплошной, хрустко шуршащей лавиной. Вода, нафаршированная серебряной рыбой, взрывалась ртутной брызгой под яростными шлепками хвостов, обдавала ноги Властелина холодным, хлестким душем.
Ядир повернул голову к лесу. Взгляд наткнулся на груду неподвижных тел в тени необъятного тополя. Его охрана накануне бесшумно прошлась дозорным гребнем вдоль берегов нерестовой реки. И вычесала из леса с десяток двуногих браконьерских гнид. Затем усыпила их на сутки, свалив тела недвижимой грудой в тени вековой белолистки.
В это же самое время кирпичом на голову Управления Каспийской рыбоохраны упал приказ из Москвы: собрать в Махачкале весь оперативный состав инспекторов в здании Совмина. На семинар. Который проведет зам. Министра Минрыбхоза СССР, ибо Самур извивался икроносной жилой по границе Дагестана и Азербайджана.
Ни души не наблюдалось теперь по берегам реки, в ее устье и на полупресной акватории прибрежных морских вод.
Пустынно-благодатным нежился перед Ядиром вековой бор, на время стерилизованный от человеческих бацилл.
Вкрадчиво и одиноко прошипев днищем по песку, ткнулась в берег тугим носом лодка. Шагнул на борт и грузно спрыгнул в воду Кокинакос. Взял увесистый простынный сверток у сестер, вынес на берег. Нагнулся, уложил обвисшую тяжесть у ног.
Сестры сели на борт, спустили ступни в воду. И разом спрыгнули, синхронно заверещав: соленая прохлада моря, чмокнув, скакнула по ногам к промежностям. Держась за руки, раскачиваясь, зашагали самки к сыпучей, долгожданной тверди, тараня разноцветными лобками стихию – привычно, как это делали всю жизнь.
…Кокинакос, разогнувшись, гмыкнул: повизгивал, подпрыгивал задком на упругом борту Лабух с балалайкой у груди. Соленая, глубокая жуть плескалась за бортом, готовая заглотить зверька с его ушастой головенкой. Зверь зыркал умоляюще из под голых век на великана кока:
– Коки, ты же знаешь, что надо сделать!
– А что-о? – лениво растопырив ноздри, всосал в грудь лесную благодать вальяжный греко-повар.
– Ну Ко-о-ки! – плаксиво и капризно взвыл гибридный виртуоз. – Я заору, придет начальник стражи и надерет за меня твою толстую жопу.
– Твою тощую, а не мою, – поправил с удовольствием садист, – за хипеш при Владыке.
– Ты ж не садист, товарищ Ко-о-оки! – уже в полнейшей панике скулил шимпанзе.
– Не бзди, макака, – кок проурчал, наслаждаясь властью, – не пройдет и часа, как сниму.
– Ты хам, геноссе Кокинакос, – дрожащей, оскорбленной хрипотой опростался виртуоз, – я классик шимпанзе, а не макака! И если ты еще раз…
– Я щас уйду, мартышка, – лениво пригрозил мучитель, – а ты засохнешь на борту, как слизень на припеке.