– Я объяснял причины Омельченко, декану и Бадмаеву растолковал, – глотал и не мог проглотить Евген колючий, встопорщившийся в горле комок.
– И что Бадмаев?
– Он согласился со мной.
– Непостижимо… тогда я ничего не понимаю... если ты не лжешь.
– Вы знаете Бадмаева?
– Бадмаева обязан знать любой, кто исповедует Толстого и Пьера де Кубертена.
– Вам разве не писал Омельченко? Бадмаев мой учитель.
– Мне надо знать подробности, Евгений. Я их должна узнать… если позволишь. Мы вечером поговорим ведь?
Она почти что умоляла. В распахнуто незащищенном разуме ее вдруг вспышкою нарисовался чей-то образ. Чукалин увидел заостренно резкие черты лица, пропитанные черно-фиолетовым свеченьем. Лицо с пустынно-мертвыми глазницами фосфоресцировало эманацией распада. И был этот распад столь тягостно необратим, пронизывал женщину протуберанцами горя столь свирепо, что боль ее и эта ноша, засевшие внутри, захватили Чукалина водоворотом состраданья.
В нем осеклось дыхание от щемящей жалости. И здесь вдруг высветился ликующим торжеством гремящий овациями зал на премьере… он – Гремин на авансцене… стучат смычки по скрипкам в оркестровой яме... глаза оркестрантов, облучающие его приязнью... Дурманный, наркотический зыбун. Как и пропущенный, перспективно фанфарный для него чемпионат по акробатике Европы с освоенным супер-ультра-си. Не вырвешься, коль засосет. А потому – обрыв того и другого – пусть даже с кровью, своею и чужой. Коль рвать – так сразу, с глаз долой и вон из памяти.
– Витенька, прости, сейчас не смогу с вами за стол, Светозара в гробу уж сутки перед глазами стоит, – сказала со щемящей, виноватою тоской Виолетта. – Я вечером зайду к вам, помянем Оседня со Светозарой... попьем чайку с Георгиевной, и вот с Евгеном – коль не прогоните.
Она порывисто и торопливо развернулась. Пошла к селу летящим шагом, натягивая цепенеющей спиной жгуты мужских, прилипших взглядов. Непобедимо, наперекор всему цвело, благоухало в уходящей зрелое совершенство. Удалялась Ева, давно готовая к соитию и детородству: это источало все естесство ее.
– Степаныч, кто она? – Чукалин все еще подрагивал в едва приметном ознобе.
– Запал ты, парень… что, хороша принцесса?
– Королева, бригадир, – угрюмо уточнил Чукалин.
– Наш завуч в школе, по вечерам ведет секцию гимнастики, одна из лучших в области, как тренер. Запа-а-ал, Евгений… но тут как в танке – глухо. Понял? Терпи.
– Давай – ка сменим тему, – сказал Чукалин.
– Во-во. Я тоже «за». Пошли, едрена вошь, брюхо подвело. Ну, борщ сварганили, шибает через ноздри наповал!
…Они уже вступали под навес. Чукалин сосредоточенно и напряженно, прокручивая в памяти рухнувший обвалом в душу визит Виолетты, не удержался. Спросил виновато, у Тихоненко:
– Что у нее стряслось, Степаныч? В чем дело: дети, муж?
– Проехали. Забудь. Тебе ж сказали – тут глухо. А кобелю, который к ней нахрапом полезет – оторвем дубовую башку. И на фундамент пустим, для крепости.
Отрывисто и холодно отшил студента бригадир: мужик, односельчанин и защитник королевы Виолетты.
ГЛАВА 42
Сотрясалась гора Синай, вся заволоченая дымом, ибо низвергнулся на нее Всемогущий из выси в слепящем и трубном пришествии. Услышал его зов и предостережение Моисей: «Иди ко мне. Но пусть не порывается народ видеть меня, чтобы не пали многие из него. Очертите гору и не должны ступать за эту черту». И пошел на зов Моисей, восходя по дрожащей и крутой тверди в неведомое и нависшее возмездие за сотворенное с Египтом. Изнывала душа в жестокой несовместимости явлений, что обрушились на него и на которые не было ответа. Взойдя в дыму к вершине, увидел Моисей уже знакомый и желанный облик: тот самый – Первый, в сияющей небесным блеском оболочке стоял перед ним.
– Я здесь по твоему зову, Господи, – склонился Моисей.
– Злословишь, неразумный! – отвергнул гневно обращение сошедший с выси. – Всуе треплешь имя Господне! Рядом с Ним все мы лишь пыль пустыни.
– Явившись второй раз в горящем пламени куста, ты сам назвался Господом.
– То был не я. Обманный облик Господа напялил на себя брат мой.
– Благодарю тебя, Маль ах (господин – др.евр.) за истину. С ней легче принимать твое возмездие.
– Ты различил подмену?
– Сомнение настигло, когда Госп… когда твой брат послал меня вести Хабиру в чужие земли с молоком и медом – чтобы отнять их. Мои потуги отказаться пресекались его неодолимой волей… что я мог сделать, я червь пред ним…
– Египет разорен! Лежит в слезах, крови, гниении и трупах! Твое согласье есть твое участье в этом разорении! Ты соглашался, лиг йот эд хамас! (будучи свидетелем-участником насилия – др.евр.)
– Я восходил сюда для кары. Приму ее с покорностью.
– И что? Жабы запрыгнут в Нил, изрыгнёт саранча посевы, а первенцы у Мицраим воскреснут из могил?
– Я не прошу помилованья у Всемогущего.
– Сойди и подтверди народу и старейшим: пусть не порываются восходить ко мне с мерзостью грехов своих, чтобы не поразил я их.
Сошел Моисей и пересказал. Вернулся, встал пред судией. Молчание клубилось тягостно и долго, лишь содрогалась твердь горы и трубный гул внутри нее толчками бил в подошвы.
– Ты созрел, чтобы самому себе стать судьей, – наконец, озвучился Архонт, – и сам определишься с наказаньем. Мы здесь, чтобы родительски решать судьбу иврим-Хабиру.
– Мой повелитель! Я не носил сей народ в чреве разума моего и не рожал его! Тогда как я могу быть отцом и матерью чужого порожденца, напитанного злобой и корыстью?
– Ты его вывел из Египта, чтобы здесь бросить?
Сгибался Моисей под гнетом необратимого. Эта же тяжесть гнула самого Энки, когда-то сотворившего гибрид туземца с Сим-парзитом. Теперь гибрид проник сквозь фильтр Ноева Ковчега и вот, размножившись, клубился у подножия горы, отягощенный златом Мицраим, обвешанный веригами грехов.
– Ты уведешь народ в пустыню. Его должны очистить время и пески.
Пульсировал кипящей плазмой разум Архонта, выстраивая предстоящие Хабиру годы и мили очищенья в песках.
– Ты доверяешь очищенье мне?
– Кто, если не ты? – с неотвратимостью взвалил Маль ах на Моисея его карму – ты и моя скребница Декалог. Теперь забудь о бытие, внимай. Пройдет не один день, пока вберешь в себя. Ты должен пропитаться Декалогом и разновидностью его в других народах, как губка. Мой Декалог подскажет, что надлежит вам исповедовать, что чтить по замыслу Творца.
Он, побывавший в Киммерии Богумира, орошал память Моисея иными ценностями, не совместимыми с Хабиру. Там властвовал Триглав. Мир Бога и помощников его в Галактике именовался Правью. Мир людей – Явью. Мир ушедших предков – Навью. Земным содружеством людей в Киммерии управлял Совет жрецов при храмах Радегоста и Свентовита. Верховный жрец был освящен титулом «Гриве», что означало на деванагари и санскрите «шея». Ее предназначенье было нести через себя заветы головы – Создателя, которые именовались «Фарр» и были некогда получены Богумиром от Велеса.
Хранителями заветов были волхвы, вещуны, бояны, ведуны. Они владели знаньями. Верховная их часть, иль «Космогония» вмещало все в себя о светилах, планетах Космоса и о созвездиях. В нее включалась «Теогония»: происхождение и функции богов, помощников Создателя.
«Антропогония» повествовала о происхождении и миграциях человечества, чье бытие скреплено устоями КОНа.
Богам служили в храмах. Один из главных храмов, был храм Радегаста, что означало «Гость света», воин. Венчала его обоюдоострая секира, готовая отражать набеги как с Запада, так и с Востока. Сияли воины храма доспехами золотого солнечного света, на шлемах их распростер крылья орел.
Храм Радегаста был центром города Ретра, построен из камней и дерева, инкрустирован перламутром и драгоценными камнями. Там хранились боевые знамена и дары Перуну, Сварогу и Святовиту от народов, подвластных Киммерии.
Второй храм высился на острове Руян, который стал впоследствии Рюген. Вокруг него стоял священный город Свентовит – Аркон. Содержался при храме белый, с легчайшей иноходью конь – потомок легендарного Пегаса. Из его хребта прорастали крылья.
Жрецы в обоих храмах предсказывали будущее: итоги всех сражений, набеги греков и кочевников на города и храмы Киммерии, которую впоследствии назвали Гардарикой (страна городов), снимали противоречья меж родами.
При храмах в мирное время находились по триста конных воинов – оберучников или берсерков. И эта горстка держала в ладу повиновенья народы от Балтики до моря Понтийского. Те платили за свою защиту от набегов императору Арию-Оседню десятину.
Под крыльями орла обрели покой и размножались жмудь, прусы, ляхи, чехи и хорваты, поляне, уличи, авары, радимичи, словене, угры, людичи, саксы, хорутане, дулебы, вятичи и голядь. Здесь царствовала гордая незыблемость КОНа, дарованного всем Перуном. У богов здесь не просили милостей. А лишь благодарили, славили за радость бытия.
Заветы требовали от людей неукоснительного соблюденья ЛАДА, иль СТАТУС-КВО, чьим основанием было равенство взаимодействия меж тьмой и светом, богатством-бедностью, ненавистью и любовью.
И это равновесие пронизывало неотвратимостью быт проторусов: «Слово за слово, дело – за дело», «Рана за рану», «Смерть за смерть».
В быту там делалось оружие, шились рубахи, кроилась обувь – с заговорными узорами хозяина, которые должны служить ему, оберегать от зла. Поэтому средь ариев никогда не было воровства: чужая, похищенная вещь с именными узорами несла в себе вражду и отторженье вору.
Там брали рыбу, мясо, злаки от Матери-Природы не более того, чем нужно было Роду. Излишками не торговали, поскольку каждый род в них не нуждался, умея обеспечивать себя необходимым, а лишь обменивались. Там были свои ценности и мнения о них:
Дурное семя сеется само. А доброе надо сеять.
Пиво без хмеля, лошадь без хвоста, женщина без добродетели – им одна цена.
Хвали день вечером, женщину – в старости, меч – после сечи, невесту – после ночи.