– еще тогда, когда и в цирках никто на это не решался. Он экспериментировал со своим телом, с легкостью вламывался в Мастера спорта и с той же легкостью бросал достигнутое, начинал иное. Пока однажды не занялся архивными «раскопками» какой-то древне-славянской драки. Сутками просиживал в Публичке. Защитил по этой «драке» диплом. Но защиту никто не видел: все перекрыло КГБ. Они зазывали к себе неоднократно, но он уперся намертво и после диплома уехал на Кавказ – куда распределили Щеглову. Уехал и растворился в неизвестности. Потом донеслись из Грозного вести о какой-то трагедии – всесильный, несгибаемый Бадмаев стрелял в себя! У нас ревело полкурса, влюбленных в него баб. Потом он окончательно исчез – где-то на диком Урале… среди староверов.
– И вот он ты – воспитанник Бадмаева, акробат Божьей милостью и… неожиданный певец. Да какой! Женюра, голубчик, мы с бабой Лизой так благодарны тебе за певчий праздник!
Она прижалась к его боку. Кошачьим, вкрадчивым движеньем потерлась щекою о его плечо. Отстранилась. Напела воркующе-изумленно:
– Ребё-о-о-о-нок! Да ты весь дрожи-и-и-ишь!
– Пр-ройдет, – сказал Евген сквозь зубы.
Неимоверным усилием взял себя в руки. Стал рассказывать о Бадмаеве, о годах, проведенных в Гудермесе, о его сокрытой ото всех команде Радогоровских бойцов, где перед ними распахнулась потайная дверь в иной мир: стерильно-чистый и жестокий мир самоотречения и безграничного совершенства.
Бадмаев переплел в нем круглосуточный тренинг тела и Духа, сцементированный аскетическим, замкнутым мирком боевого братства, где выпускной – десятый класс стал лишь досадной, хотя и неизбежной обузой.
То, чему учил Бадмаев, не было ни физкультурой, ни профессиональным спортом. Тренер нарабатывал и внедрял в парней систему взаимоотношения с миром на всю оставшуюся жизнь. Он распечатывал и освобождал из рефлекторных запасников организма его не мерянные возможности, его духовно-гармоничную суть. И основной сутью этой системы было триединство требований к себе, воину-кшатрию: «Не верь. Не бойся. Не проси», которые потом стырил, опошлил и искорёжил блатняцкий мир ГУЛАГа и тюряг.
Он учил не верить газетным передовицам и чужеродными по Духу политикам, заменившим древнеарийский КОН в душе каждого на вероломный, хамельонно гибкий Закон. Учил не обольщаться фарисейскими выкрутасами всяческих «измов», бывшими всего лишь двумя сторонами одной мамоннизированной медали, состряпанной в Бафометовой мастерской. За любым масштабным событием на планете всегда прячется своя потаенная цель. Она, как правило, замаскирована набором фразеологических газетных фикций. Бадмаев учил постигать логику и суть вещей, распознавать ее ясновидением созидателей, не блуждая в лабиринтах словоизвержений – которые предназначались для сокрытия сути. И чем изощреннее и агрессивней был фасад революционно-авангардной фразеологии в политике, в театре и художестве – тем меньшего доверия он заслуживал. Бадмаев учил различать за вычурным бешенством «модной», насаждаемой формы, за ее вопящей позолотой – хищное и смрадное мурло Бафомета. Изначальной мишенью его всегда были белая творческая энергия и ГАРМОНИЯ в чертогах Создателя.
Взамен ее насаждались хаос и дисгармония Яви, отчуждение ее от Законов Мироздания. И как итог – тотальная идиотия согнанного в единое стадо биороботов, где каждая особь должна быть абсолютно подконтрольна и пронумерована.
Все это до конца постиг Сталин – лишь к концу жизни. За что и был уничтожен, а память о нем – ныне глумливо и грязно распята.
Бадмаев учил не бояться. Не преодоленный, разбухший в человечьей плоти страх – это пожирающий изнутри паразит. Боль и смерть – ПРЕОДОЛИМЫ, их неоднократно и успешно научили преодолевать Исуса в его странствиях и богослужениях в храмах Джаваганнатху и Капилавасту – в период странствия по Индии, где его, избранника самого Сварога, посвятила в сан Христоса посланная Энки семерка всепланетных мудрецов.
Много раз Бадмаев сам снимал боль от ударов и порезов меча сеансами КУНДАЛИНИ. Дважды возвращал к жизни ребят, у которых останавливалось сердце. В поле, излучаемом его ладонями, за три дня срастались сломанные кости, прирастала к руке почти отрубленная кисть. И это было на глазах у всех, порождая стойкое ощущение бессмертия. Смерть – всего лишь орудие рока, и она не явится раньше предназначенного времени.
Он учил всему этому своих арийских волчат, учил подчинять воле Духа бренное тело, управлять им и врачевать его.
И всю эту науку почти постиг Евген, готовя себя к пожизненной миссии воина-кшатрия. Вот почему он вынужден был смертельно обидеть тренера Омельченко: отказался ехать на чемпионат Европы по акробатике, хотя там просматривалась почти стопроцентная возможность стать первым. Вот поэтому он оборвал всю связь с оперной студией Соколова после премьеры «Евгения Онегина», где ему прочили блестящее будущее после консерватории. Он порывал с этими соблазнами – как с обузой в будущей жизни воина – кшатрия.
Аверьян Станиславович Бадмаев учил не просить, последовательно расшифровывая ничтожность этого занятия. Если ты просишь что-либо у более сильного, то с исполнением просьбы неизбежно увязнешь в унижении и кабале – ибо сильные редко когда отдают что-либо безвозмездно.
Если просишь у слабого – тебя самого должен пожрать стыд: тебе дано Создателем больше, чем этому немощному. Так почему ты должен забирать у него может последнее?
Если ты просишь у равного: не оскорбление ли это самого себя? Двоим дано Создателем поровну. Тогда чем ты хуже, если ты клянчишь у равного тебе сородича?
Убедившись, что триумвират из «НЕ» освоен, Бадмаев повел к главному: нельзя двигаться вперед на одних отрицаниях. Одноногий, однорукий человек–калека; арба не едет на одном колесе; кромешность ночи всегда уравновешивается сияньем дня. Отрицание всегда обязано искать дополнения в утверждении.
Вот почему научившись не верить насаждаемому Бафометом бешенству мамонновой формы, каждый обязан обрести всеобъемлющую веру в Гармонию Создателя, главного творца ПРАВИ. Только тогда будет вечно вращаться Коло Сварога.
Изгнав из Души страх перед болью и смертью, человек обязан заполнить это пространство СТРАХОМ перед неправедным делом, которое отнимет у него право быть Божьим воином – кшатрием. Лучше погибнуть, чем свершить неправое дело, которое закроет путь к Нави, в воинство Перуна, в вековечную компанию индоариев-славян: Ноя-Атрахасиса, Иафета, Богумира, Иоана-Крестителя, Исуса, Магомета, Буса-Белояра, Александра Невского, Дмитрия Донского.
…Евген закончил пересказ, сосредоточенно и отрешенно перебирая врезанные в Душу фрески Бадмаевских уроков. И лишь окончательно вернувшись от него, стал осознавать, что они с Виолеттой давно стоят.
Они стояли у калитки. Шершаво-серые штакетины ее смутно перечеркивали лимонно-лунный разлив ночи. За околицей неистово и слитно струил свою полифонию хорал степных сверчков, настоянный на чабреце и полыни. Изредка, разрубая этот настой, в него втыкался брёх хрипатого барбоса на другом конце села. Он был – судя по голосу, лохмат, блохаст, голоден и старчески одинок.
Вселенским шорохом цедился полуночный сквозняк в вершинах корабельных сосен у забора. Могучий – в два обхвата, шершавый ствол вздымался рядом с ними в Мирозданье, подпирая мохнатой кроной алмазную россыпь Млечного пути.
– О Господи, – завороженно перевела дыхание Виолетта, – мальчик ненаглядный… ты ведь и в самом деле инопланетянин вместе с Аверьяном… тебе не тяжело нести все это в твои годы?
Она придвинулась к Евгену. Развернулась к нему лицом. Зовуще вминая упругость груди в мужское подреберье, подняла и сцепила руки на его шее. Пригибая голову к себе, вонзаясь бездонной чернотой зрачков в густой ультрамарин потрясенных мальчишечьих глаз, переспросила:
– Тебе не тяжело нести в себе ТАКОГО Аверьяна?
– Не т-тя-же-ло… – распорядился гортанью, языком Евгена кто-то чужой, бездумный. Ибо сам он, все естество его скопилось и набрякло сумасшествием в руках, окольцевавших желанную талию Виолетты.
Она пригнула его голову. Коснулась бархатисто-мягкими губами полыхающего кольца его губ, шепнула через них в самое сердце:
– Тогда понеси и меня.
Невесомо и буйно он вскинул ее на руки. Все еще не веря сотворившемуся, робко прильнул щекой к ее лицу. И, не почуяв отторженья, стал целовать с неистовым, ликующим буйством лоб, глаза, подбородок щеки, пока наконец, не нашел губы. Содрогнулся, со стоном впился в коралловый их сок – почти теряя сознание.
Чем напугал ее.
– Тише, золотко… не торопись, все будет, успокойся! – вышептывала она щекочуще в самое ухо, коротко, летучими мазками касаясь мочки, горячей раковины уха, вливая в нее половодье с ума сводящего посула. И повторила, уже для самой себя, созревшей для этого срыва еще у бабы Лизы:
– Все сегодня будет. Теперь отпусти.
Сотрясаясь крупной, не отпускавшей тело дрожью, он панически замотал головой.
– Ну, что такое, ребенок? – она спросила со сдавленным смешком.
– Не могу.
– Не можешь, отпустить? Почему?
– Не хочу!
– Боже мой, какая прелесть… его Величество «Не хочу» командует безоговорочно вот этим горластым акробатом. Тогда вперед, кентавр! Толкни копытом дверь.
Он внес ее в калитку, понес скользящими шажками, нащупывая путь в густой, набрякшей запахами полутьме.
Луна ушла за тучу. Тропа, посыпанная хрусткой крупичатостью песка, вела к кубической громаде пятистенка. В нем слепо-слюдяным покоем чуть различимо отблескивали окна.
Белёсое, уютное полотнище тропы ластилось к подошвам и вело к крыльцу – в домашний рай, в Эдем.
Виолетта прижала губы к его щеке, шепнула:
– Не сюда… не в дом. Левее, мимо.
Он обогнул крыльцо и здание, понес ее вдоль зачерненной временем, обитой досками веранды – в глубь двора. В расширенные, трепещущие его ноздри лавиной вторгался роскошно скрученный жгут запахов: не остывший за полночи ток от смоляной сосны у забора перебивал вселенский аромат созревшей женской плоти. Всепроникающим облаком окутывало идущих тончайшее амбрэ пионов.