Их скопище проплывало грядкой слева, с игривой негой цепляя за бедро Евгена лохмато-буйным разноцветьем бутонов.
Он медленно присел, умостив удобнее на коленях драгоценную ношу. Высвободив руку, с хрустом сорвал три пышно распустившихся цветка, выбирая разные цвета зверино обострившимся зрением. Уложил букет на грудь Виолетты.
Рывком, невесомо поднялся, понес ее дальше, вбирая трепетавшими ноздрями предсмертный ароматный взрыв от росяных лепестков.
Выползла из-за тучи луна. И вековечный диск ее залил шафрановым, колдовским полусветом кроны сосен, зажегся хулиганским блеском в оцинкованном скате крыши.
– Здесь, – вполголоса остановила шествие в нирвану женщина. Они стояли у щелясто-кряжистого амбара, сколоченного из дубовых плах.
Виолетта соскользнула с рук. Толкнула дверь. Та пробудилась, возбужденно и протяжно взвизгнула: «Из-з-звольте в з-з-зарож-ж-жденье…». Подалась внутрь.
Женщина ступила в квадратно-черный зёв, перешагнув через высокий, от снегопадов поднятый порог. Евген шагнул следом.
Внутри, в дразнящей тьме, настоянной на аромате сена и березовых веников, она коснулась лестницы, ведущей в небеса. Нащупала ногой перекладину, стала подниматься к сеновалу: хрустяще-луговой, слежавшейся перине.
В груди, в тугих, набрякших ожиданьем бедрах, в курчавом лоне, в чреве взбухал неистовый и дикий зов к соитию: «Скорей!» Она его не осадила – отдалась буйно звереющему инстинкту, все больше распаляясь, предвкушая. Прислушалась. Натужным хрупом постанывали перекладины под тяжестью Евгения. Он поднимался следом – роскошное дитя, не по летам нагруженное разумом. И было оно неодолимо желанным, первобытно близким, так просто, без остатка разметавшим в ней все муки совести, только что кричавшей о сожранном мучительной болезнью воине, о долге перед ним, о жадной, ядовитой липкости всех пересудов на селе….
Но это все потом обрушится, все – позже! После!!
…Нащупав коробок со спичками под шиферной крыши, она зажгла свечу, стоявшую на медном поносе. Тьма разорвалась, прянула и затаилась по углам, обнажив все то, что скопидомски погребала под собой: шершаво-желтую округлость сосновых слег над головой – с янтарной капелью смолы и серый волноряд шифера, укрывшего двоих от подгляда Мирозданья. Спрессованный толстенный слой лугового сена под ними, соскучившись, подобострастным хрустом отзывался на их малейшие движенья.
Их главное светило – язычок свечи царил над тьмой, вонзался ввысь сияющим копьем, едва приметно вздрагивая в мессианском возбужденье. Здесь было все еще тепло: нагретый за день шифер аккомуляторно струил на них экстракт энергии от солнца.
И, повинуясь этой теплоте, а так же стратегической задаче, царица этого уютного мирка неторопливо расстегнула на груди и животе три пуговки и с наслаждением линяющей змеи стащила с себя пятнистый ситчик кофточки.
Слепяще и зазывно вскрикнула незагорелость двух грудей, двух идеальных чаш – с кофейной твердостью сосков, к коим еще не прикасался рот младенца. Они ударили в глаза и мозг Евгену, он охнул, хватая воздух пересохшим ртом.
Владычица пространства между тем, неспешно и изящно вела к финалу таинство приготовленья.
Она пристроила над головой – меж шифером и слегой, три сорванных пиона. Три разноцветья: багряный, розовый и белый обессилено склонились к ним мохнатостью бутонов. Она изобразила гибкими руками пантомиму – повеленье: Евгену надо лечь и откатиться в угол сеновала. Он сделал это.
Достав из-за спины крахмально-белоснежный квадрат простыни, она неторопливо развернула полотно и застелила им перину сена. И, приготовив ложе, поманила пальцем: сюда, мой мальчик!
Он было двинулся на белое ристалище постели, но замер: припудренная грешной пылью бытия холстина брюк и серая рубаха смотрелись на стерильной белизне бандитски грубо и вульгарно. Их возмущено отторгала сияющая священность ложа.
– Сними, – эфирным шепотом пахнула от нее подсказка.
Он снял рубаху. Играя мощными клубками бицепсов и барельефной лепкой выпуклой груди, исчерканной белесыми спайками шрамов, стал стягивать штаны. Оставшись в плавках, робко замер, скорчившись под крышей Гераклом, подпирающим небосвод, ощущая свирепые толчки бунтующего в реберной клетке сердца.
– Теперь ко мне, дитёныш!
Он лег. Перекатился из угла на белизну арбузно пахнущего полотна. И замер на спине подле нее – под ней, склонившейся. Она коснулась пальцами груди и плеч, скользнула по бугристым спайкам шрамов и ахнула:
– Боже мой… бедняга… да кто же так тебя, откуда это?
Прикрыв глаза, он не услышал, осязая лишь пронзающие токи из женских щупальцев Они погладили рубцы и заскользили ниже… к животу… к лобку и бедрам. Потом коснулись и ковшом объяли мучительно, болезненно набухший Центр Вселенной. И эта нарастающая боль, неслышный вопль задавленного теснотою пленника перетекли через ладони к женщине.
Она рывком содвинула с бедер и стянула через ноги холщевую кандальность его плавок. Разогнулась, замерла в восторге: в освобожденной и нагой красе напрягшейся свечой воспрянул к небу детородец. Она счастливо, неслышно засмеялась, сдирая с себя тесную обузу юбки, распаляясь в предвкушении.
Отсмаковала судейским взором литое совершенство распластанного тела, которого так горько недоставало ей последние два года. Оно сосредоточило в себе ее мучительную тягу к беременности, к родам и из-за этого все чаше настигали сотрясавшие ее истерики, которые, вдобавок ко всему, необходимо было удержать в себе, ни в коем случае не выплеснуть наружу, ибо тогда она – паскуда, сучка в течке, тварь, пачкающая грязью предсмертную агонию воинского подвига. И это, может так и будет.
Но не сейчас – потом!! Все – прочь!! Сейчас – начало, неукротимое буйство старта! Она придвинулась и легконого оседлала мужскую плоть. Взяв в руку перед собой горячий, вздыбленный и неподатливый стержень, ласкающе и жадно стиснула его, поцеловала. Приподнялась, нацелив в лоно. Садясь, почуяла с испепеляющим блаженством, как туго в нее входит, раздвигая чресла, массивная упругость каленого жезла.
Клонясь со стоном к полыхающему, желанному лицу, она успела лишь всосать в себя полураскрытую податливость мальчишеских губ, как всю ее подбросило и сокрушительно встряхнуло. Содрогнулся в конвульсии мужчина-мальчик. И тут же тугой, горячею струею впрыснулась в нее мужская лава, доставшая, ей показалось, до самого сердца.
Раскаянье терзало первенца под ней: он смылся и удрал позорно с любовного ристалища, оставив восвояси, на бобах вот эту амазонку, так лихо, дивно, восхитительно, волшебно оседлавшую его.
– Я не дотерпел… не вышло… ну прости…
Она закрыла поцелуем оправдывающийся рот, напевно, с негой подлила масло в дразнильный пламень:
– Вот так, прыткий ты наш? Поматросил – и бросил. И что мне, сироте казанской, остается: залиться плачем Ярославны?
И тут же, уловив вспухающее в этом несмышленыше терзанье, сдала назад:
– Да Боже мой, мальчишечка мой милый! Все только начинается… все состоится… передохни с полчасика и будет все у нас.
Вполголоса, воркующе все приговаривала и утешала, лаская каменно набрякшей грудью, гутаперчивостью сосков и поцелуями могучий, в шрамах, все еще подрагивающий торс. В зыбко трепещущем свечном полусвете всматривалась, гладила мужское достоянье, рельефную лепку бедер, вливая во все это щемящую и нерастраченную распаленность бабы, только что обретшей надежду материнства.
Прервавшийся так больно подъем к нирване, обрыв в соитии хлестнул по естеству ее. Но овладев собой и задавив внутри хлестнувший ввысь грязевой гейзер обиженной досады, она отмякала в ласках, готовясь к повторенью, наметив терпеливый промежуток в полчаса.
Но спустя несколько минут почти с испугом, с изумленьем вдруг обнаружила немыслимость восстановленья у юного кентавра: могучий организм непорочного самца и ее ласки сотворили чудо.
Он приподнялся, завалил ее на спину. И властно, жадно, с восторгом молодого зверя, не знающего, что такое стыд, огладил совершенство гимнастического тела с его с ума сводящей, магнитной доступностью. Испил губами жар вздыбленных сосцов, исцеловал трепещущий живот, перемещаясь к таинству запретного плода. Блажено утопил разомкнутые губы в шерстистой поросли из мирры и лаванды, проросших перед входом в РАЙ. А сделав все это – вошел в НЕГО – восстановившийся, тугой, упругий и победно жесткий. Войдя, повел, буйно распаляя, к экстазу, наращивая проникаемость прорывов, с ума сводящей страстью массируя колодец, ведущий в донные глубины.
Уже не властная над естеством своим, она стонала в полный голос, вздымая истонченность тона в звездные высоты, повязанные неразрывно, с глубинами, куда он проникал.
И, наконец, неукротимо наползающее буйство, обрушилось и погребло восторгом. С пронзительным кошачьим воплем, хлестнувшим по округе, она сорвалась вниз – в беспамятсво и полную опустошенность
…Упершись локтем в сенную перину, Евген с полуулыбкой наблюдал за ней. Опрыснутое росяной капелью, истончившееся лицо ее с замороженным взглядом постепенно оживало.
С дальней околицы истошно, возмущенно заливался брёхом тот самый, оборзевший в гневе пес, пронизанный навылет кошачьим наглым воплем: нашла когда орать, гулена-дура, стерва – хозяева ведь спят!
Дворняга распалялся в старческом маразме – хоть тресни, псине не спалось. И Виолетта, осознав все, затряслась в беззвучном хохоте:
– Садист… довел бабу… до кошачьего конфуза… барбос остервенел от такой наглости…
Евген, уткнувшись в простыню, подрагивал спиной, по-поросячьи всхрюкивал. Она, услышав хрюк от исполосованного шрамами бойца, певца и акробата, пошла вразнос в приступе хохота, лягаясь, дрыгая точеными ногами.
Под шифером, в языческом, уютном трепете свечи распластано растекся теплый, слитный ЛАД, баюкая в себе великое блаженство детородства – спланированное ею на сегодня.
…Он брал ее с неистовой, испепеляющей страстью еще четырежды, взмывал в экстазе, не насыщаясь, любовался неземным, дивно пылающим её лицом. И делал это с напором дикаря, посвященного первоженщиной в перволюбовь.