В их плотном строе зияли три дыры. Из них сочился все тот же сладковатый запах тлена – от пролитой зелёной крови из оставшихся пенечков. Здесь помнили его тройственный акт убийства, и в меру неподвижных сил панически оберегались.
Раскаянье вползало в кшатрия: он начал отторженье Виолетты еще здесь – неправедным поступком умерщвления пионов.
Он вышел за калитку, зябко дрогнул. С вяжущим усилием отдирая подошвы от намагниченной Виолеттой земли, сделал несколько шагов, когда его достал и развернул, крючком вцепившись в спину, надтреснутый, омертвелый мужской голос:
– Как погулял?
Евген всмотрелся. На неприметной, притиснутой к штакетнику скамейке у калитки чуть различимо, мерно покачивался силуэт.
– Я должен отвечать? – внутри напрягся, ощетинился, сторожевой рефлекс.
– Если ситуацию прокачать, то обязан.
Не вызова, ни хамства, ни угрозы не прослушивалось в ответе – лишь донельзя измотанная воля, да тяжкое спокойствие правоты. И не подчиниться ей было трудно.
– Хорошо погулял. – Евген ответил, как спросили.
– Садись, поговорим, – все с тем же, свинцово-плотным правом отдавать приказы, сказал черный силуэт. Проглянула в чернильную прореху тучи предутренняя, побагровевшая луна. И в этом полусвете яснее,четче проявился отдающий приказы человек в армейской форме офицера.
– Я постою, – отказался Чукалин. Но подошел поближе.
– Ты кто? – Спросил военный.
– Студент. А вы?
– Опять-таки, если поразмыслить, я тот, кто должен, как Отелло, придушить ее. Ну а с тобой…
Он вынул пистолет из-за спины из расстегнутой кобуры. Нерассуждающий импульс подбросил в ударе левую ступню Евгена и пистолет, рванувши бумерангом ввысь, исчез за штакетником. Спустя секунду, глухо брякнуло в палисаднике.
– Во дурачо-о-ок, – с усталою досадой потряс ушибленную кисть обезоруженый, – теперь ту пукалку придется чистить. Эта бандура намяла спину от забора. Хотел переложить в карман.
– Предупреждать надо, – хмуро, с едва различимой виноватостью отзвался Евген. И вдруг нещадным, запоздалым хлестом полыхнуло даже не в мозгах – в заледеневшем хребте «как Отелло придушить ее». М У Ж?!!
– Вы д-давно… здесь? – Бессмысленный идиотизм вопроса вязал язык. И от пытки этой уже не раствориться в ночи, не уползти.
– Да вот… как только… – каким-то лающим сиплым фальцетом начал было офицер. И поперхнулся в сухом и страшном кашле, прижав ко рту платок. Он заходился в нем, наизнанку выворачивающем нутро, и Чукалин, притягиваясь к человеку в бессильном сострадании, вдруг различил внутри фигуры беспросветную провальность – куда более кромешную, чем окружающая их ночь.
Сидящую перед ним плоть раздирало в пароксизмах кашля. В ней все яснее для Евгена стали проявляться прозрачно-слизистые сгустки почек, лоханки мочеточников, трепетавшее в сумашедшем ритме, загнанное сердце.
Испуганно, ошеломленно он всматривался в стекленеющую на глазах начинку чужого тела, потрясенно прочитывая в кровянисто-костном микромире грозную совокупность всей патологии, что вцепилась в организм.
Он различал чудовищно распухшую селезенку и вздувшуюся печень. Неслышным воплем исходила неестественная начинка трубчатых костей, в коих созидающую, кроветворную активность костного мозга заменяла жировая, гнойниковая слизь.
Почти все органы военного были изязвлены некрозами. Они, как черные, мохнатые тарантулы на свадьбе, вклещились крючками, сочленениями лап в ранимость слизистых, трепещущих покровов. В артериях и венах малокровно, с бессильной вялостью едва струился скудный кровоток, иссякший больше чем на четверть. Весь организм, его работающая на износ система кровесозидания, уже не в состоянии были восполнять в припадках бластемии утрату зрелых лейкоцитов– тромбоцитов. Нормальная лимфоидная ткань в разбухшей печени и в лимфатических узлах, неотвратимо и с нахрапистым азартом дикой орды заменялась мутантно-миелоидными элементами.
В крови в растерянном хаосе беспомощным скопищем мальков метались недоростки – невызревшие стайки лейкоцитов, сводя незрелостью своей «на нет» Правление Его Защитного Величества Иммунитета.
Сплавив воедино масштабы, степень разрушения организма, измерив скорость и прогрессию патологических процессов, пожиравших тело, кто-то верховно-отстраненный, образовавшийся в Чукалине, считал с информ-поля и выдал срок жизнефинала: СЕМЬ ДНЕЙ. При нарастающих мученьях болезнь возьмет свою добычу за неделю, прервав в конце ее весь кровоток – при остановке сердца.
– …Вот так… студент… так и живем, – хрипато, задыхаясь, постанывая и отхаркиваясь, выпек фразу майор. Отняв ото рта платок, он уронил бессильно руку. Минуту назад светившийся белизною в ночи квадрат холста стал хамельонно, липко черным – под стать укрывшей землю тьме. Сукровица, впитавшись, поглотила белизну.
– Так ты спросил… давно ль… я здесь? Сто лет, студент… а может больше… когда ты первый раз покрыл ее… довел до визга, когда она заверещала кошкой… я уже здесь сидел. Мы гавкали с Полканом бабки Веры на эту тварь: он на другом конце села, а я… вот здесь. Но молча. Перебудила, дура, полсела – испек насмешливую укоризну рогоносец. И вздрогнул: задавленный вскрик заячьего подранка всплеснулся за спиной. Жена, просочившись в палисадник, все услышала.
– А вот и педо-ягодка, наш завуч, – сказал, не поворачивая головы супруг, – мы тут с твоим студентом про жизнь калякаем. Про человечьих друганов – собак и кошек. Присоединяйся.
Жена неслышно, невесомо проскользнув в калитку, рванулась к офицеру, притиснулась к нему со стонущей мольбой:
– Тебе лежать ведь надо… Николушка, родной… ты ж в госпитале.
– Руки! – с гадливой яростью отсек он Виолетту. Она отпрянула в конец скамейки, вжалась спиной в штакетник. Смотрела с обморочным ужасом на мужа, протащенного через пытку их недавней сеновальной порно-фейерии.
– Ну… так про что мы? – передохнув от бешеного выплеска своей команды, почти что благостно продолжил муж. – Про кошек и собак… про госпиталь. Докладываю преданной супруге: майор Заварзин отпущен на побывку под расписку. Доставлен агрономовским ГАЗоном Кудрина, он навещал меня в палате. Ну… покутили, приняли по стопке в «Волгаре» и прибыли сюда к полуночи. Я сел здесь, закурил, поскольку на двери замок. А с сеновала тут ваш концерт кошачий, со стонами, со ржаньем. И с хрюканьем свинячим. Я все прослушал с интересом. До конца. Гиганты порно-секса, вашу м-мать! – с горячечным восторгом восхитился муж.
– Ты предложил мне сам! – она посмела отвечать, поскольку пытка стала нестерпимой.
– Я? – удивился отпущенный под расписку.
– Ты был против младенца из детдома…
– Ну был! Черт-те какие гены!
– Настаивал, чтоб я родила!
– И это было.
– От Святого Духа, Николушка?! – прорвалось из нее – ты стал им после Тоцкого полигона, детей ведь не было… шесть лет. Ты же сказал: как выберешь нормального, по вкусу – рожай.
– Да!! Но без меня, без вашей хрюкальной, кошачьей случки!! И не в моем доме! Меня за что на эту вашу живодерню?!
Его трясло. Прорвалась, наконец, наружу вся нескончаемая пытка свидетеля при оргии жены, которую он дважды порывался оборвать, готовя пистолет. Но так и не сумел. Поскольку – хоть сдохни тут же, хоть живи – сам надоумил и разрешил.
И выплеснув протуберанец своей бессильной боли, он оборвал себя: «Слизняк… не удержался… чего теперь-то верещать?!»
– Прости, Николушка… ты же хотел ребенка… ты так его хотел! Прости, родной… или убей! Сама я никогда бы… – Она рыдала в голос.
– Хватить реветь. Идем. – Он в два приема встал, бессильно опираясь о штакетник. – Мейчас … сбежится полдеревни. Слышь, ты… самец… ты сделал свое дело. Теперь гуляй. И постарайся не попасться на глаза… в ближайшую неделю. А лучше – исчезни из села, если мужчина. Похоже… так оно и есть, по некоторым признакам.
Он, приволакивая ноги, вошел в калитку. Замедленно, бесплотной тенью побрел к крыльцу – к замку на двери. Жена рванулась следом в неистовом порыве: обнять и поддержать. Но, остановленная страхом отторженья, остановилась за сгорбленной спиной – неприкасаемая пария. Нечистая.
– Товарищ майор, – позвали от калитки.
Спина майора дрогнула – голос жиганул сквозь гимнастерку слепнем.
– Ты еще здесь?! Тебе же было сказано, проваливая, щенок!
Он двинулся дальше, не обернувшись, волоча свинцово-тяжкую огрузлость ног.
– Николушка… оглянись, – взмолилась Виолетта.
Он оглянулся. В распахнутой калитке, в лунном полусвете стояла на коленях рослая, матерая фигура. У парня вздрагивали плечи.
– А-а черт! – Он развернулся в два приема. – Мне только этого здесь нехватало: твоих соплей…
Он так устал. Оборванными лохмотьями висели нервы, мозжило грудь от кашля. В кишки вцепился голод. До отдыха, до черного провала в сон, осталось несколько шагов. И нужно собирать по крохам силы, чтоб одолеть их, а тут…
– Чего тебе?
– Я уложусь в минуту. Выслушайте.
– Мы все обговорили и объяснения твои…
– Ваша болезнь…
– Послушай его, Николушка! Он может очень многое… от Аверьяна, – еще раз взмолилась Виолетта, скукоженная, побитая собака.
– Ну, парочка… баран да ярочка… иди, хоть что-то собери на стол. Если не разучилась.
Он проводил ее глазами, ринувшуюся в дом – с нахлынувшим пароксизмом надежды. Развернулся. Собрав все силы, добрел до пыточной скамейки, рухнул на нее.
– Ну?
– У вас радиационно-лучевая лейкемия… в обостренной стадии.
– В последней стадии! – Почти враждебно, с нажимом перебил майор.
Ему, пропущенному через мясорубку военно-госпитальных процедур, через садистски-пытливую обстоятельность белохалатных роботов, через бесчисленные переливания, анализы крови и костного мозга, вливания цитостатических лекарств со стероидными гармонами, поливитаминами и антибиотиками, через рентгенотерапию – через весь этот набор для подопытного двуногого кролика, ему, приговоренному, уже без надобности было щадящее вранье. Он видел все эти гуманитарно-обтекаемые фразы в белых тапочках в цинковом гробу, куда их всех поочередно паковали.