– Какое? – в один голос спросили писатель и скульптор.
– Заставь его, Львович, страдать и мучиться, то есть нагрузи его тяжелейшим про-ти-во-ре-чи-ем. И он быстро станет шёлковым и легко управляемым. Твоему беглецу подойдёт противоречие между реальностью художественной и просто реальностью. Между тем, что он есть персонаж романа и тем, что он же считает себя живым человеком.
– Но как это сделать? Всё уже перепробовал. Напишу-ка на него двух киллеров да пошлю, – с досадой произнёс писатель.
Фелиний Германович посмотрел на коллег свысока, с явным превосходством.
– Не надо этого делать, такой образ… А вот послушай, как это делали великие классики, например, Эсхил, изобретатель технологии трагедии. Там хор, изображающий рок и неотвратимость судьбы, на орхестре окружал свободного героя двумя половинами и громко исполнял противоречащие друг другу строфы и антистрофы. Они были противоположны по смыслу, но равными по убедительности. И что делал герой?
– Что он делал? – с интересом спросил Родион Эргонович.
– Ну, сначала он терялся и пытался отвечать хору короткими репликами, оправдываться и пререкаться, чтобы сохранить своё сознание целым. В общем, не сойти с ума.
Но хор ещё сильнее продолжал исполнение своих антитез. Наш герой усилием воли собирал остатки душевных сил и кричал монодию, – это такой страстный монолог-вопрошание, крайняя степень недоумения и растерянности. То есть он из последних сил пытался не дать миру и себе распасться на части.
– А дальше?
– Дальше хор-судьба всё продолжал безжалостно излагать свои антитезы, отвечает на некоторые реплики героя и всё более загоняя его в тупик. И вот, требовательное вопрошание героя внезапно прерывалось треносом. Это истерический вопль отчаяния нашего заблудшего, просто визг-рычание без всяких намёков на человеческую речь.
Но самое интересное то, что следует за этим треносом.
Фёдор Львович явно заинтересовался:
– И что же следует?
– А то, к чему и вам надо стремиться, уважаемый Фёдор Львович. И до этого бездействующий герой впадал в состояние, называемое по-гречески «амехания» – «невозможность действовать в условиях необходимости действия». То есть это полное безволие, душевно-телесное и умственное оцепенение. И герой, со своей свободной волей, становится ста-ту-ей! И, таким образом, полностью переподчиняет свою волю анонимному року в лице хора, управляемому, впрочем, закулисным хорегом. Он и ведёт образ героя от текста трагедии до такой вот живой скульптуры.
– А что, отдай его мне, Львович, – улыбнулся скульптор, – Уж я как-нибудь управлюсь, смирю, так сказать. Я воплощу твоего Егора, Фёдор Львович, в бетоне. У меня сейчас бетонный период творчества. Удивительный материал. Из бетона ваяю по металлическому каркасу, а это такие материалы, которые очень любят всё живое и свободное, как бы это сказать, оформить, обездвижить и…э-э-э… привести в порядок.
Фелиний, а почему все эти древние актёры ходили по сцене на котурнах? Это такие высокие башмаки.
– Если бы они ходили босиком, то половину бы из них поумирали взаправду. Котурны – необходимый элемент технологии трагедийного, предметная граница между реальностью живой и реальностью художественной.
А в театре во время трагедии и правда случались смерти. Только не актёров, а зрителей. Во время треноса у зрителей возникало состояние катарсиса. Это глубокий коллективный душевный аффект, когда одна часть зрителей впадала в истерику, другая – в обморок Были и умершие. Эсхил, после трагедии «Взятие Милета», был наказан властями крупным штрафом «за злоупотребление чувствами сограждан». Вот это, я понимаю, – сила искусства!
Фёдор Львович очнувшись от дум, вдруг радостно воскликнул:
– Да забирай, Родя! Как же я хочу поймать и описать этого Егора, чтобы он застыл навечно! Сделай из него бетонную амеханию! Памятник покорённой непокорности, в назидание потомкам.
– По рукам. Забираю, – решительно ответил Родион Эргонович.
Все засмеялись.
Фёдор Львович в пижаме сел за письменный стол, надел очки, положил перед собой чистый лист бумаги, задумчиво посмотрел на него.
Вошла Юля, с блюдцем и чашкой в руках.
– Твой кофе, дедуля.
– Спасибо, внуча. Ты, вот что, – будешь распечатывать, сделай правку в одиннадцатой, двенадцатой, двадцать пятой и двадцать шестой главах.
– Что за правку?
Писатель решительно положил на бумагу ладонь с растопыренными пальцами:
– Убери всякое упоминание о твоём любимом герое, Егоре, а то он мне весь шедевр окончательно испортит. Хватит уже валандаться с ним. Пятого уже надо вторую часть к редактору нести. Убери всякое упоминание о нём! – с раздражением повторил он.
– Дед, но он тогда перестанет существовать как живой и одушевлённый человек… Да и треугольник там интересный, да и вообще…, – возразила было Юля, – зря что ли ты его придумал, ввёл? Он же почти главный…
Фёдор Львович поморщился:
– Получается, что зря. Бывает. Издержки творческого процесса. Не человекон, он Юленька, а идея, вымысел в условном теле. И мы оба знаем об этом. А существовать он будет, только в несколько другом виде, бетонном, хе-хе… Я его Роде подарил на украшение его дачной аллеи. Получается, что текст, то есть роман, сам выпихнул его. Догулялся. А не озоруй! А вместо треугольника Жанна, наконец-то, вдруг трезво оценила Вадима и уже полюбила его. Они благополучно завтра поженятся, родят ребёнка. Я им мальчика напишу.
– Дед, ты же Жанне не мальчика обещал, – напомнила внучка.
– А кого? – удивился дед.
– То есть, как кого? Девочку.
– А-а. Да не жалко мне: сделаю двойню – мальчика и девочку. Только убери этого…
Юля вздохнула, задумалась на минуту:
– Хорошо.
Фёдор Львович улыбнулся и посмотрел на внучку:
– Вот видишь, всё-таки лишним оказался. А ведь ты даже замуж вышла за него.
Оба весело засмеялись.
Глава 19. Его жизнь в искусстве
Вторую неделю после Таёжного Егор жил в городе на квартире, ключи от которой ему дала Ирина. За это время взаимная симпатия, возникшая сразу же, при первой встрече, переросла в большое и глубокое чувство, которое Егор, из-за какой-то бессознательной осторожности, ещё боялся назвать любовью. Но это была именно она, отчётливо осознавал он.
И хотя их отношения явно выходили за рамки обыкновенной любовной связи (они оба это чувствовали), Ирина тоже не торопила события. Так или иначе, у обоих было одинаковое ощущение, что вместе они надолго, и далёкое будущее связывало их в настоящем.
Всё это время они оба ждали возвращения из командировки бывшего ухажёра Ирины, а ныне заместителя мэра города, Руслана, надеясь с его помощью выправить документы Егора.
День за днём проходил в одном порядке: утром Ирина уходила на работу, каждый раз оставляя деньги на кухонном столе, а Егор оставался на хозяйстве, ходил в магазин за продуктами, готовил ужин и ждал любимую.
Однако его собственные деньги заканчивались, и это обстоятельство всё больше омрачало наполненную новым, большим и взаимным чувством жизнь Егора. Однажды он сказал Ирине, что похож на иждивенца, и ему это очень неприятно. «Никогда больше не говори мне об этом, и не думай обо мне плохо. Всё наладится», – решительно сказала Ирина.
Но неожиданно нашлась возможность заработать. И заработать совсем неплохо. Во время очередного похода в магазин в торговом зале к нему подошёл коренастый русоволосый мужчина и сказал:
– Молодой человек, не желаете заработать?
Егор подозрительно посмотрел на него, но всё же ответил:
– А что нужно делать? Но сразу говорю, что у меня нет никаких документов.
– Документы и не понадобятся, работа не хлопотная. Я – скульптор, зовут Родион Эргонович, – представился мужчина, – Дело в том, что я приступаю к новой работе, и вы как никто другой весьма подойдёте мне в качестве натурщика. Я понаблюдал за вами. Ваш образ, внешность, лицо, общая фактура полностью отвечают моему замыслу. Если вы согласитесь позировать мне, я неплохо заплачу.
Егор засомневался, у него возникло чувство тревоги, так как неявно, но всё-таки напрашивалась какая-то причинно-следственная связь с недавними событиями жизни Егора. Но когда скульптор назвал сумму гонорара, а Егор вспомнил о деньгах Ирины на кухонном столе, он ответил:
– Хорошо, я согласен. Не знал, что натурщикам столько платят. Что мне делать?
– Вот адрес, – сказал Родион Эргонович, протягивая ему карточку, – Ивушка. Это загородный посёлок, там моя мастерская. Вы позируете каждый день, приходите в 12 часов, кроме выходных. Начнём с завтрашнего дня.
– Хорошо, я буду.
– Там буквально пять минут ходьбы от станции. Ну, до встречи, – улыбнулся художник.
– До завтра, – сказал Егор.
Прошло две недели, как Егор начал работать натурщиком. Загородные владения скульптора Родиона Эргоновича удачно сочетали в себе благоустроенную дачу, огород и мастерскую. В павильоне мастерской находились полки с инструментом, заготовки скульптур, глыбы различного камня, проволочные каркасы, разнообразные материалы для монументального искусства, кучи песка, глины и гипса, мешки цемента и прочие материальные средства для ваяния. Один угол павильона был отгорожен для надгробных памятников.
На вращающемся рабочем станке стояла какая-то, накрытая покрывалом, скульптура. Родион Эргонович в рабочем халате, резиновых перчатках и стеком в руках, со словами «А ну-ка, явись свету, упрямец!», сдёрнул покрывало. Под ним оказалась незаконченная, но уже узнаваемая статуя Егора, стоящего на коленях с воздетыми к небу руками.
Скульптор сел напротив неё и бесстрастно, долгим взглядом, уставился на своё творение. Работа над статуей шла быстро и вдохновенно, не то, что с памятником Фёдору Львовичу. Только вот не мог привыкнуть мастер к постоянным опозданиям оригинала.
Родион Эргонович посмотрел на наручные часы, недовольно поморщился.